<< Часть 1

<< Часть2

<< Часть 3

<< Часть 4

<< Часть 5

<< Часть 6

СЕМИЛИНЕЙКА

Я зажигаю лампу… Да-да, семилинейку.
Я жил ещё в деревне до «лампы Ильича».
Хватало керосина! Не плакала семейка.
В былое уходили лучина и свеча.

Я зажигаю лампу. Стихи писать пытаюсь.
Но говорит мне мама: «А ну-ка за чертёж!».
Рейсфедер вместо ручки! И – нету больше таинств.
Округло всё и прямо. Очерченная ложь.

А за окошком – ветер. И ночь свистит, как птица.
И так я в мыслях резвый, что их не сосчитать.
И хочет вновь рейсфедер ах, в ручку превратиться!
И средь дурных проекций по кляксам рифм скакать –
Ну словно бы мальчишка по засиявшим лужам!
Но всё темнее лужи на ватмане от клякс!
Никак не научиться себя не обнаружить!
И стало мало туши. И в лампе свет погас.

Добавлю керосина – опять она зажжётся!
Подумаешь – проблема!
Проблема – начертить
Проекцию из линий, убавить в мыслях солнца!
Ну ладно уж убавлю. Простите. Так и быть.

…Ах, как учусь я слабо! По-новому сумей-ка!
Попробую. Раскаюсь.
Попробовал – и что ж? –
Я зажигаю лампу… Да-да, семилинейку.
Сушить чертёж пытаюсь.
Но вновь сгорел чертёж.

БАРАТЫНСКИЙ

                         Исключённый в 1816 году из Пажеского корпуса
                    поэт Евгений Баратынский был отдан на попечение
                     дяди, с которым отправился в его имение Подвойс-
                     кое Бельского уезда Смоленской губернии.

В сельце Подвойском Баратынский
Стоял у неба очень близко
И по нему ходил-бродил.
Спросить бы: чем же привлекали
Его простые  эти дали
И ход задумчивых светил?

Увы, ответит разве эхо…
Оно – не отзвук его смеха,
Не веселился он тогда:
Садясь в дорожную кибитку,
Он ощутил в себе убито,
Что уезжает навсегда.

Какой простор за ним остался!
И я невольно засмущался,
Когда дорогой этой шёл,
Внимая трепету пространства
В листве, пока ещё неясной, 
И перезвону вешних пчёл.

И вновь стою, смотрю на сосны.
Но почему озябло солнце?
И почему так смутен бор,
Сгустивший медленные тени?
То Баратынского смятенье
Витает в воздухе с тех пор.

ПРИЕЗД В БЕЛЫЙ АЛЕКСАНДРА I

Здесь Александр Первый побывал,
А приютил его купец Зенбицкий.
И Государь взволнованно сказал:
«Здесь, в Белом, всё мне стало близко-близко –
И храмов белокаменная стать,
И речка, да и этот бор просторный,
И мысли, что Отечество спасать
Ценою своей жизни не позорно».

БЕЛЬСКИЙ СУСАНИН

Силаев обманул Наполеона!
Завёл его солдат в та-акую глушь,
Что, зарычав, они издали стоны:
-- Не выведешь?

-- Конечно, -- честный муж,
Откашлявшись, с достоинством промолвил.

-- Тогда сполна, каналья, получай!

И кровью обагрились сотни молний!
И замутилась Божия печаль.

…И вот лежат они в одном болоте.
И хлюпает довольная вода.
И плоть уже в ней не враждует с плотью,
Но свет, как слёзы, льёт по ним звезда.

БЕЛЬСКИЙ ВАЛ

Веков бессонные усилья!
Из века в век и стар, и мал
В пригоршнях землю приносили
И сотворили вечный Вал.

И от беснующейся доли,
Что подступала издали,
Град стерегло тепло ладоней
Его запомнившей земли.

Оно струится по просторам
Зарёй в разбуженной ночи.
Оно – как облако, в котором
Блистали молнии-мечи.

И Вал в преданье смотрит немо,
И мы под ним погоды ждём.
Его, склонясь, целует небо
Таким прерывистым дождём…

ОЗЕРО БЕЗДОННОЕ

Дно есть у озера Бездонного!
Я сам проверил и узнал.
…Клубился вихрь из ила тёмного –
Когда выныривал-нырял.

Стоял над берегом нависшим.
Смотрел на солнца новый путь.
Дно есть.
И синяя покрышка.
И в этом жизнь. И в этом суть.

ВЕЧЕРНЯЯ МЕЛОДИЯ

Слышу и ветра, и влаги наречье.
Древнюю чувствую грусть.
Как водяной, обманувший речку,
На берегу причешусь.

А вечер невидимо расстаётся
Со мною, с кольцом дорог.
И в зеркальце хмурое солнце
Заходит за ободок.
Захочется в волны
                         опять
                               с обрыва
Их бытиём дышать.
О, если бы ливнем, лучом иль рыбой
В их светлой чреде бежать!

И новый вечер качнёт листвою,
И отразят миры и леса
Моё лицо и лицо речное –
Два моих лица.

ОТ ДУНАЕВА ДО БЕЛОГО

От Дунаева до Белого
Тридцать вёрст – сплошной кисель.
Пусть сочтут меня за смелого –
Я отсель бреду досель.

Свежей мысли постоянством
Вновь душа моя полна.
Насыщаюсь я пространством
До усталости и сна.

АФОНИНО И ДУНАЕВО

Афонино с Дунаевом сплелись:
Их радугой одной связала высь.

И я иду, как великан в лесу,
На коромысле этом их несу.

И плещутся водою светлой дни,
Что радости зачерпнутой сродни.

БАНЬКА

Деревенская банька по-белому –
Как желанна она и права.
И от веника яростно-беглого
На спине остаётся листва.
От истомы смыкаются веки.
После снятся счастливые сны.
И к душе прилипает навеки
Дух Отчизны и старины.

ТВОРЧЕСТВО

Священнодействую в тиши.
Мне здесь никто не помешает.
О, доброта родной глуши!
Лишь липа в небе шумно шарит.

Она встаёт в безбрежный рост,
Потом, склоняясь, входит в память.
Зачем?
Чтоб горстку добрых звёзд
В моё прозрение добавить.

ЖУЧОК

Вот по ладони вновь ползёт жучок.
Ползи, ползи! Не бойся, дурачок.
Потом с неё ты в травушку сорвись.
…Моя ладонь добрей, чем эта жизнь. 

О ЧЕЛОВЕЧНОСТИ ГРУЩУ

Ночная ширь над миром плещется.
В травинке каждой  жить лучу.
А ночь – темна…
Я не о вечности –
О человечности грущу.

Но ты, о Вечность, матерь сущего,
Словам сейчас моим внемли:
Когда же мы добру научимся
В твоей космической пыли?

Скажи, Великое Пространство,
В чём есть предел земной вины?
Миры, где гибнет постоянство
Любви, на смерть обречены?

Скажи: её всегда достойны
Там, на неведомых мирах?
Скажи: неужто наши войны
В тебе родят округлый мрак?

И в небе  огненные знаки
Межзвёздным кодом поплывут:
«Твоё сознание во мраке.
Ты сам на жизнь бываешь лют.

Поймёшь, но, видно, будет поздно –
Поскольку обратился сам
К моим недостижимым звёздам,
А не к земным родным сердцам».

И в сердце вновь тоска заплещется –
Что в невозможном вираже
Опять идём навстречу вечности
Без человечности в душе…

*  *  *

В железном веке стало меньше ласки,
В железном веке чаще льётся кровь.
В железном веке забывают сказки.
И названа привычкою любовь.

Но почему растерянно, неловко,
От этого совсем невдалеке
В железном веке божия коровка
Ползёт по танку, словно по щеке?..

ЗВЕЗДА ДЕДУШКИ

На груди у дедушки  Звезда
Светит, словно солнце, золотая.
И под нею сердце не стихает.
И хрипит от раны иногда…

СОНЕТ ДЕДУШКЕ

Дедушка, ты был герой
Той былой страны Советов.
Под её багряным светом
Задыхался ты порой!

Но не чёрной стал дырой:
Был сапёром и в разведке,
И хлестали взрывов ветки,
И шагал ты как сквозь строй.

Днепр – кипел, и подвиг твой
Озарил стальные волны,
И друзей погибших строй,
И орудий волчий вой…
Что ты плачешь, деда? Полно…
Ты плывёшь другой рекой.

ЗА СТОЛОМ

Мы, деда, вновь с тобою пьём
Такую радостную водку!
Стаканов звону вторит гром –
Нас понимает ведь погодка.

Она, как мы, хмельным-хмельна.
Она бушует свежим ветром.
Ей подчиняется страна,
Склонясь под этим резким светом.

Он, словно свет прожекторов,
Который ты сегодня вспомнил, --
На краткий миг…
И кратки вновь
Раскаты грома, вспышки молний.

А постоянны лишь судьба
И ей сроднённые мужчины,
И наша добрая изба,
И свет, разгладивший морщины.

ИЮЛЬ

Дедушка, забудем сенокос.
Душно от лучей и от стрекоз.
Кружат среди чистых облаков
Души золотистые цветков.

Дедушка, присядем… Недосуг?
Дедушка, забыл о смерти луг,
И трава живая из росы
Засмотрелась в зеркальце косы…


ПИЛИМ С ДЕДУШКОЙ ДРОВА

Мы пилим с дедушкой дрова.
Опилки прошлые багровы.
…Не занимались, право слово,
Мы этим месяц или два.

Мы наверстаем, так и быть.
Нам есть о чём поговорить.
Опилки свежие летят –
Как снег на бывший листопад…

СНИМОК

Фотографирую зеркалкой
Заворожённые леса
И вижу: над сестрёнкой Алкой,
Снижаясь, кружится листва.

Какие маленькие солнца
На зябких крылышках парят,
Летят, как будто в сруб колодца,
В похолодевший аппарат…

Души и света мановенье,
Останови иные дни.
Затрепетавшее мгновенье,
Повремени, повремени.
Хочу, чтоб ярко, ярко, ярко
Сквозь тыщу лет светился лес.
И в нём она – дичок, школярка,
Неулетающий скворец.

…Уйдём. В других дождям намокнем.
Увидим жизни вечера,
Оставив снимки, словно окна,
В незащищённое Вчера.

Усталой женщине взгрустнётся:
Какую тыщу лет назад
Она ликует и смеётся
И отгоняет листопад?

ПЁТР МАРТЫНЕНКОВ

Петя Мартыненков, гармонист,
Вместе с псом во Стромове живёт.
Небосвод сегодня голосист
От его безудержных забот.

Заскрипят в ответ звезда и дверь,
Заструится музыка минут.
Добрый человек и добрый зверь
Ничего разрушить не дадут.

ЧИЧАТЫ

Возле озера Чичатского ночую.
Со священником былым я говорю.

-- Есть ли Бог?

-- Да. Есть Он. Верю Знаю. Чую.
Хоть крещусь порою просто на зарю.

А ещё сильнее надо нам креститься,
Как деревья всею силою ветвей,
Там, где плачут улетающие птицы
Над могилами разрушенных церквей.
                                                  1969
РИММКА

Как много Риммка, невзгодной хмури!
Как неприютно сердцам  двоим…
Прильнём к окошку… Нам не до бури,
Которая там, за ним…
Что мы с тобой стоим?

Муж-нелюдим поглядит из кухни.
Он только может плечом пожать:
«Ну что ж, писатели, поворкуйте.
А я попробую не мешать.

Понятно, он по-своему любит.
И вряд ли этой беседе рад.
Но без него, понимаешь, л ю д и,
Просто люди поговорят.

Дрожат твои золотые веки.
Под ними солнце ещё горит?
Ты чуешь, Риммка?
Леса померкли.
Горька рябина твоей зари.

Как опустели лесные склоны!
Уходят в глушь человек и зверь.
И облетели с души, как с кроны,
Желтея, письма былых друзей.

Лишь где-то в прошлом – жужжанье солнца.
Ему и в будущем жалить смерть.
Послушай, Риммка, мы – расстаёмся,
Но нашим кронам – ещё шуметь!

Рвану окошко. Отброшу книги.
И буду слушать, как там, вдали,
Над белым садом роняют крики
Твоей бессонницы журавли.

СНЕГА

             Памяти Риммы

Тают-тают снега, что тебя в этот год заморозили.
А на ощупь они все равно холодным-холодны.
Разливается рядом недоброе чёрное озеро.
Как боюсь я сегодня его неживой глубины!

Тают-тают снега…После станут, наверно, печалями,
Но не радугой, нет, но не ливнями светлыми, нет.
Там, где плещет вода, там осенние листья качаются,
И отпрянет от них, отразившись, в испуге рассвет.

Тают, тают снега…Не растает моё одиночество.
Только есть и такое, над чем не всевластна беда:
Если мне до сих пор воскресить тебя всё-таки хочется –
Значит, память сильна, значит, есть в ней живая вода.

Ты идёшь через мостик, и светлые волны качаются,
Отражаются ветви, лицо, облака и лучи.
Что ты хмуришься, а?… Ну хоть здесь-то не надо печалиться:
Ты ведь снова живёшь, хоть давно умерла… Не молчи!

Почему ты молчишь? Почему не ответишь? – кричу я.
Я молю: обернись…И почувствуешь где-нибудь ты.
А не станет меня – тёплым ветром сюда прилечу я,
И на чёрной воде задрожат золотые следы.

ТОПОЛЯ

Тополь возле хаты бабы Мани.
Подкрадусь… Не верится глазам:
Белое холодное молчанье
Одиноко бродит по углам.

Вот сейчас вспорхнут её словечки…
Вот займётся, душу одаря,
В маленькой разбитой русской печке
Тёплая весёлая заря.

Постучусь. Откликнутся вороны,
Вздрогну… Не почувствует она.
Вскрикну!
             …Из окошка удивлённо
Погрозит мне пальцем тишина.

Лишь вдали, за чёрными холмами,
Незаметно, трепетно, не вдруг
Тополь над могилой бабы Мани
Вздрогнет и уронит лунный пух.

Вспомнится: сажала на колени,
Молоком берёзовым поя…
Есть земля и память.
Что сильнее?
Обжигает памятью земля!

БАБУШКА ВЕЕТ БРУСНИКУ…

Нет ослепительней мига
В чистом осеннем бору:
Бабушка веет бруснику
На посвежевшем ветру…

Как среди жизненных тягот
Взор её чистый упрям.
Ветер листочки от ягод
К ближним уносит кустам.

Время её не жалеет.
Только она не грустит .
Бабушка веет и веет,
Ветер – летит и летит…

Время вздохнуть не успело –
Вот её больше и нет
Сколько уже пролетело
Листьев и солнечных лет.

Но, заглядевшись на блики,
Снова увижу в бору:
Бабушка веет бруснику
На просветлённом ветру.

МИТРЕВНА

У Митревны в дому всегда кручина.
Над снимками каёмочка черна.
Глядят со стенки все четыре сына…
Ведь не чума взяла и не война!

Ведь одному лекарства не достала
(Попробуй-ка его сейчас достать!).
Второй в карьере погребён обвалом,
Мечтая клад какой-то отыскать.

А третий добывать пытался порох,
А из чего – не знает и сама.
Четвёртый  был единою опорой.
Четвёртый – от всего сошёл с ума.

Но хату продавать она не станет,
А будет в ней влачить житьё-бытьё,
Не слушая тоскливых причитаний:
«На что теперь тебе добро твоё?..

Зачем в саду опять здоровье гробишь
И ягоды на рынке продаёшь?
Для примака, должно быть, деньги копишь?
Гляди придёт – пропьёт последний грош».

У Митревны единственный наследник –
Стук ходиков, не замерший в избе.
У Митревны единый исповедник –
Полночный ветер, воющий в трубе.

Она выходит зябко и неслышно
В немой простор, в глухую эту ночь
И кутает от заморозка вишню:
Она – её единственная дочь.

СТАРИКИ

Как память незавидна!
Остался только сон –
Где бабушка Макрида
И дедушка Семён.

Они живут на склоне
Над маленькой рекой.
Никто вовек не тронет
Их радостный покой.

Ну разве только зайцы
Позарятся на сад.
Да, может, постояльцы
Под вечер постучат.

И сразу выше станет
Горбинка потолка.
И водочку достанет
Старик из сундука.

И яблочек мочёных
Старушка принесёт.
И от иконы чёрной
Вдруг золотом блеснёт!

И снова слышит хата,
Как гость один сказал:
«Ты, дедушка, девятый
Десяток разменял.
И, значит, помнишь много.
Чтоб нам умней  жилось,
Поведай, ради Бога,
Что видеть довелось».

Старик ответил глухо,
Справляя торжество:
«Мы видели друг друга
И больше ничего.
Скажи ты им, старуха:
Какой такой простор? --
Мы видели друг друга
И видим до сих пор.
Единая пропажа,
Что нет одной  руки».

И гость со вздохом скажет:
«Святые старики».

Но есть во мне обида,
Похожая на стон:
Где бабушка Макрида
И дедушка Семён?

Лежат в землице стылой,
А времечко – бежит.
Никто на их могилу,
Пожалуй, не спешит –
Хоть нет надёжней средства:
Чтоб сгинула беда –
Нам возле них согреться.
Как раньше. Как тогда…

Но только и сегодня
Прекрасен их покой:
Они живут на склоне
Над маленькой рекой.

Лишь солнышко да вьюга,
Да жизненный простор:
«Мы видели друг друга
И видим до сих пор!».

ТОПКА ПЕЧЕЙ

Когда-то над деревнею моею
Семнадцать ясных месяцев всходили –
Вот так волшебно здесь топили печи
Хозяйки до предутренней зари.

Сейчас восходит их всего двенадцать.
Из сердца не уходит сожаленье.
И долго над деревней не померкнет
Святое полнолуние любви.

ЛИПА

Весна не верила, душа не верила,
Не верил берег и краснотал:
Пилили дерево… Спилили дерево!
А я – проспал.

А ночь то белою была, то чёрною,
И было жутко звенеть пиле.
Мне снилось:
Это жужжали пчёлы…
Жужжали пчёлы в его дупле.

ЖУРАВЛИ

Тоскою полны высоты.
Стекают дожди с коры.
Как медленно над болотом
Струится: «Курлы…Курлы…».

Уже миновали поле…
А после – минуют степи.

Как будто крупинки соли
Растают в осеннем небе.

И пробежит по склонам
Воздух, от листьев жёлт.
И ветер станет солёным.
И горло мне обожжёт.

*  *  *

Летят, на дожди похожие,
Прозрачные паутины.
В последнем озябшем золоте
Осенних дорог кольцо.
Словно ребёнок маме
Разглаживает морщины –
Легли два листочка розовых
Озеру на лицо.

СНЕЖИНКИ ПЕРВОЙ МЕТЕЛИ

Захлопнуты окна плотно.
По крышам стекли лучи.
О, белые перелётные
Птицы в моей ночи!

Над улицами, над липами,
Тревожа земные сны,
Беззвучное их курлыканье
Пронзительней тишины.

Уже рассекают воздух.
Куда –
На болота? В сад?

Словно пустые гнёзда,
Ладони мои дрожат.

БЕРЕГ

Осень запоздавшая, поверь.
Облако раскосое, взгляни.
Озеро бессонное,
Я – зверь,
Спрятанный в берёзовой тени!

Водопой. Мерцанье лесосек.
Водобой!
Сверканье синих пуль.
Человечье тает, словно снег:
Тянет одичавшая лазурь!

Я упруг, неистов и горяч,
Я клыки направил, словно нож.
И меня – мохнатый чёрный мяч –
Ты куда, природа, зашвырнёшь?

Ну гоняй по дебрям и полям,
Ну бросай опять за окоём.
Хочешь – разруби напополам!
Но не здесь, где дышит этот храм –
Осени бездонный водоём.

Верю глубине твоих высот,
Верую в потухший птичий взгляд.
Словно в соты, в сети льётся мёд.
Это в закрома твои течёт
Молодой тягучий листопад.
 

*  * *

А детям слёзы кажутся игрушками:
Ведь каждая – как шарик голубой…
Им не понять, когда от боли рушимся.
Им хочется потрогать эту боль.

Немножко судьи и немножко олухи,
Ладошками зажмут наш каждый крик.
Из той тоски, что в горле жгучим оловом,
Мы отольём солдатиков для них.

Побалуем.
В награду пусть достанутся
Их ласково-доверчивые сны,
И тоненькие пальчики потянутся
Лепить снежки из нашей седины.

ПОЖАР

Две девочки, Татьяна и Тамара,
Со мною повстречавшись между дел,
Сказали вдруг:
«Мы только что с пожара.
И знаешь, как отлично дом горел!

Хозяева не вытащили рухлядь,
Подняли из-за денег жуткий визг.
Мы ждали:
А когда же крыша рухнет?
И знаешь, сколько после было искр!..

Мы – отошли: уж больно пахло едко.
На всю возню смотрели издали.
Но интересней было, как соседку
Из пепла на носилках понесли.

Вот на неё мы вдоволь поглазели:
Была похожа на сожжённый куст –
Как мумия, что в Пушкинском музее –
Ты был? –
Изобразительных Искусств.

…Ну что тебя коробит, как от стужи?
Или тебе в новинку чья-то смерть?».

Я думал: а на что ж похожи души
У них?..
Но побоялся посмотреть.

ВСТРЕЧА

-- Привет!

-- О Господи… Привет!
А мне сказали, что ты – мёртв.
А ты ещё во цвете лет!
И – улыбаешься… Вот чёрт!

-- Постой, постой… А…кто сказал?

-- Не помню… Десять лет назад.
И я тогда раскрыл глаза
И отшатнулся: «Шутишь, гад?!..»

А мне в ответ: «Когда б шутил…
Не только я о том узнал».
Прибавил: ты доверчив был –
Из-за того, мол, и пропал.

-- А ты в ответ?

-- …Я вспомнил день,
Когда ты вскрикнул: «Довели!»
И бросил под ноги сирень
И растоптал её в пыли,
Как будто бы себя казня.
Был на себя ты непохож.

-- И ты увидел вдруг  меня
В сирени этой, а не ложь?..

-- Что делать… Смертные мы все.
Не смог помыслить о другом.

(…И ни кровиночки в лице!
Любое слово – будто гром).

-- Постой, постой… Дай отдышусь…
В меня тогда не верил ты?
Ты видишь, я ещё тружусь.
Пишу стихи. Люблю цветы.
Тобой всегда я дорожил,
Твоё молчанье извиня…
Скажи, а как ты в мире жил,
Когда… не стало вдруг меня?

-- Сказать по правде, ничего:
Живым – живое… Знаешь сам.
Не мог представить одного:
Я – здесь, а ты навечно – там.
И ком вдруг к горлу подступил,
И был морозец у виска.
Но ком я всё же проглотил.
Потом пропала и тоска…

Живым – живое… Боже мой…
Да как же мы с тобой нашлись?
«А вдруг случится и со мной?» –
Меня порой сжигала мысль.
Был суеверным каждый день…

(Я проглотил внезапный стон).

…Чтоб на окне цвела сирень –
Я клал в неё пирамидон.

-- Старик, да полно! Я – живой.
Давай хоть где-то посидим.

-- Прости, я так спешу домой.

И усмехнулся я: «К живым?».

В ответ – ни слова одного.
Мела метель в моей душе.
…И вдруг я понял: для него
Не существую я уже!

Но я – ж и в о й! Живу как жил.
Смотрю в речонку: вот я, вот!
И для меня великий мир
Цветёт, курлычет и поёт.

…Я шёл, почти сойдя с ума,
Как будто с кладбища, домой
И, как неверящий Фома,
Шептал: «Да как же… я…  живой?…».


МОЛНИЯ СУДЬБЫ

Вот – оборвалась молния судьбы….
Как быстро она всё-таки сверкнула.
И содрогнулся мир большой от гула,
И зашатались в ужасе дубы!

И хоть её до боли стало жаль –
Я в этот миг непостижимо понял:
Бессмертье есть Великая Спираль
Из медленных могучих молний.

ДРЕВНЯЯ МОЛИТВА

Дай же, Господи, птахе небесной
Над простором и времечком власть –
Пролететь над великою бездной!
И в гнездо без ошибки упасть.

Только раньше пускай, не робея,
От гнезда расстояний за сто
Одолеет Крылатого Змея!
А иначе не примет гнездо.

ОЖИДАНИЕ

Я не знаю, кто ждёт – не дождётся –
Может, Вечность, а может быть, Бог.
Но душа от земли оторвётся,
Как от тела и выдох, и вздох.

Я не знаю, как это случится,
Только чувствую сердцем опять –
Что её будут добрые птицы
Далеко-далеко провожать.

АИСТ

Вот – аиста подбили. Люд заахал:
Какое горе и какое зло! --
Как будто, кровью обагрив крыло,
С небес к ногам свалился Божий Ангел.

И смотрит скорбно, грустно и светло…
Иль это странник в облачной рубахе?
Иль это, шею приклонив ко плахе,
Добро всё ждёт, что подобреет зло?..

Да, аиста подбили. Но – целят.
Он голову и крылья поднимает.
И вновь в  своё гнездо летит назад –
Любить подругу и растить ребят.

И все равно людской далёкий взгляд,
Как взгляд двухстволки, не воспринимает.


СОНЕТНЫЙ ЛЕС

Сонетный лес – шумит и шелестит.
В нём – аромат прекрасного мгновенья
И трепет озорного настроенья,
И в нём – тумана запоздалый стыд.

Коль Бог простит – я буду знаменит
Под этой светозарной гордой сенью.
Сюда порой заходит и Есенин,
И Пушкин здесь задумчиво грустит.

Их шелестом встречает Красота.
И не тщета, а слава разлита,
И брезжит средь златых стволов зарёю.
Росинки мыслей ветви серебрят.
А ночью на цветы добра летят,
Как пчёлы, звёзды искромётным роем.

Наверх