Владимир Павлов
    
Время красивой женщины

ОТРАЖЕНИЕ
    

  1.

    Слова, слова, переполняющие сознание, заглатывающие чувства, ощущения, страсти. Самая большая мечта — плюнуть на все слова, жесты, чувства, рассказать тебе о любви. Вот так, как солнечный луч рассказывает нам о радости и мире. Ты поймешь, ты добрая и красивая. Сегодня я шел, спотыкаясь, по старым улицам с тающим снегом, старыми обветшалыми зданиями и чувствовал твои волосы. Они где-то там в клетках мозга развевались и ниспадали.
    Знаешь — лето и солнце, и планета Земля. Ночные звезды и удивительная луна. Знаешь — отблески, лунная лестница. Я обязательно приду по ней к тебе. У тебя такое красивое имя — Лариса, такое сине-зеленое. Яркие краски, словно вынутые из радуги, и Ла-ри-са, а в конце что-то сиреневое с запахом жасмина.
    Я налил себе стакан воды. В нем бродили какие-то странные связи, похожие на нас. Какие-то блики рождались и умирали, как рождается и умирает слово “любовь”, просто рождается вначале и умирает в конце, и это так странно и так страшно.
    Почему я не люблю слова. Ты знаешь, просто есть слово “Лариса”, а есть ты, есть слово “стол”, а есть доска и четыре ножки, и, когда уходит что-то, почему-то сразу становится доской с ножками, и стол умирает как слово. это так просто понять: любовь, и это так сложно понять: любовь.
    Мы все спешим и думаем: тишина. Сильнее бежим и думаем: покой. А где-то кто-то в тишине думает: сильный бег. Он любит свой бег и никогда, ни за что не отдаст его просто. Он знает, что вся его жизнь – это бег, а тишина – это чужая жизнь.
    Как сделать так, чтобы не мешали слова? Не мешали звуки, жесты. Я хочу говорить глазами. Но все это лишнее и как все, довольно скучное.
    Где та Африка, где? Где тот папуас, который знает, как любить? Все просто, все удивительно просто, ужасно просто.

2

    Самое большое преступление – писать. Сочинять образы, действия, слова, и убивать последнюю надежду на чувство, на глаза, на вздох. Я пишу тебе и совершаю это преступление, заключу потом свою душу в тюрьму на целую вечность, и ты никогда не поймешь из слов, что значит: глаза, вздох, вскрик. Хотел тебе сказать: шершавость – и не смог, я смог написать: прикосновение, и ты вообразила ласковую мягкую руку, хотя я убил то, что за этим должно быть: шершавость ласкового взгляда. Это ласковое и терпкое вино: прикосновение глаз, никогда не избавленное от того жара и холода, но потом опять будет похмелье, а похмелье – это правильные фразы и слова, где нет уже ни глаз, ни прикосновения. И я опять буду страдать по грязным темницам с грязными крысами, которые съедят то, чего не рождают слова, даже не рождают глаза, то, что называется мучение.
    Отчего одиночество, и где конец темнице, а где конец словам? Обращение слов, их вера, их дух – это то, что трудно постичь. Даже краски такие и именно такие. Глаза заключают их, облекают в форму, достойную Пикассо, но что такое Пикассо? – это убожество. Важнее, что там внутри Пикассо, и кажется, просто краски, а где-то сбоку что-то всегда проступает, и уже не важны становятся краски, а остается лунно-белый свет, отражение зеркал. Верь в отражения – это самое ценное и самое неуловимое, что есть на этой Земле. А именно это – самое важное. И именно это и есть двигатель цивилизации. Краски, ну что краски, даже если это Пикассо или Мане – это не так важно. Главнее и понятнее ощущение полета и отражение птиц. Ты любишь чайку, и где-то независимо от тебя рождается линия полета, и эта линия наполняет тебя, и становишься чуть-чуть ближе к чайке.

3

    Где-то уходит белый пароход. А ты видела когда-нибудь эти длинные гудки, тихое скрипение двигателей, гомон чаек, плеск волн7 Когда закроешь глаза и видишь длинные сумрачные тени гудка, переплетение желтых линий гомона чаек и лиловых плесков волн, и где-то вдруг всплеск крика и галька скрипа, спирали развевания волос у тебя, стоящей возле самого края палубы – это то удивительное, на что способна наша природа. Ты знаешь – это удивительно, просто четыре стены тишины раздвигает вдруг красновато-оранжевый и бежевый цокот твоих шагов. Мне всегда нравился бежевый цвет. Поверь – это больше чем любовь, просто рождение и умирание слова и ничего, ничего. Просто финик - коричневый и абсолютно бархатно-приторный. Тебе нравятся финики, мне тоже — безумно, но это все, на что способен вкус и это не самое главное, главное - вкус финика и рождение мига, когда живет наша жизнь, где она вся живет себе и умирает вместе с этим мигом. Каждый миг умирает, и мы — о чудо — не замечаем, будто бы так и надо жить. И знаю, может я законченный кретин, но мне грустно: сколько! еще жизней — мигов умрет незаметно, оставив длинньй звездно-голубой шлейф воспоминаний и светло-желтый шлейф крестов и поклонов. И так мы будем жить, пусть но смеются где-то ангелы над нашими мыслями – жизнями, им очень легко, а нас не трогают отражения, нам хочется импульсов на эти отражения, из сердца ли, мозга, костей, откуда угодно, лишь бы эти импульсы были похожи на камни и убивали своих родителей, и сиротливо, как заученные формулы, жили в нас и правили нами. Если нарисовать твой портрет: этот лиловый шар носа, радужные волны глаз и ярко-бежевые всполохи щек, никто, наверное, не поймет, что это ты. Лишь я. А это уже абсурд.

4

    Погружение в стратосферу своих желаний и обретение в ней далекого смысла, манящего и непонятного. Я — эгоист, законченный эгоист до кончиков ногтей на пальцах ног. Лишь это погружение и есть моя жизнь. Моя кавалькада событии и фактов, секунд и минут. Иногда я думаю, что ты этой суматохе времен лишь бледная полоска действий, и мозг, сопротивляясь, говорит, что ты все время — ослепительная вспышка, по времени, не оставляющая надежд на другое. Полублик мечты — это проще, чем я думал. Лишьотражение яркого солнечною света, дикого и грубого, готово тягаться с тобой,
    Пустое зеркало, а в зеркале пустом лишь ты, да я, да отражение наших дуновений. Пустая и полновластная дама – надежда и прикрыто-волнующая трепетная - страсть. Вся философия в том, что я хочу тебя в этом тягучем пространстве, ограниченном, как ограничен я в стратосфере своих желаний. Вымученные строчки, чепуха, чехарда - где-то теряюсь я, где-то теряешься ты, но мы снова найдем себя в пустом зеркале, в нелепом отражении всего мира. Таком волнующем отражении.

    ОБЕЩАНИЕ

1

    Мы все запрограммированы на одиночество. Своей непохожестью, своей неоднозначностью. Мы все боимся его и стремимся оградиться от него, буквально стирая свою непохожесть. Мы инстинктивно стараемся ухватиться за соломинку, стать такими, как все. Но приходят иногда чудаки которые не хотят так, и они бродят среди нас, гордые или уязвленные, сумасшедшие или холодные разумом своим. Одиночество — все, что движет человеком, ненависть от непонятости другими, любовь от малейшей похожести. Вот ты разрываешь себя, унижаешь, уничтожаешь, лишь бы немного быть как все. Но ты красивая и тебе трудно быть как все. Ты безумно красива, ты ранишь мужчин, они тихо льстят тебе изменами. И вот ты готова поверить, что все они такие. Не хочу переубеждать тебя. Ты, красивая и гордая, просто должна пожалеть их, слабых, от собственной слабости, и сильных в своем унижении. Это просто защитная реакция на все непохожее. Мы ведь держим сумасшедших в специальных больницах, а мужчины своим непостоянством держат тебя — гордую и красивую — в заколдованном пространстве, где мгновенно теряется смысл, лишь только удовлетворена поверхность.

2

    Идешь, улыбаясь. Навстречу суматошный город с трамваями, машинами. Взгляды, руки, шапки. Ты на сцене, и все оглядываются и ждут. Чего? Твою недоступность, несговорчивость. Манит борьба за особь, животный, в принципе, инстинкт, но что им до этого, они объявили войну своей человеческой природе, или это просто так положено. Природа — великая вещь. Природа требует распутства, чтобы было из чего выбирать. Я помню маленький рассказик. Невеста во время свадьбы достается всем гостям — мужикам. Дико, но самое главное, объяснимо. Через девять месяцев появится существо, зачатое в борьбе (правда неизвестно от кого), но с точки зрения Природы — лучшее. Природа опрокидывает раз за разом все представления человека и часто берет верх.

3

    Медленно наступает ночной час, и я думаю о тебе. Сколько стоит любовь? Сколько нервных клеток стоит это чудо? Я бы с удовольствием отдал их сразу и жил бы спокойно, как мамонт, пощипывая травку на ниве литературы. Но это удовольствие растянулось, оно заглотило мою жизнь без остатка, и уже кажутся равным смерти каждое твое опоздание, каждое твое слово, сказанное не мне. Каждый твой жест - не мой. Обещание любви. Чего оно стоит — это маленькое обещание. Ты словно красивая птичка — с легкостью обещаешь и все забываешь. Ты порхаешь с ветки на ветку, и мне никак не поймать тебя в свои сети.
    Все давно знают, как трудно удержать красивую птичку, свободную и гордую. Все давно знают, только я раз за разом верю словам, плету сети надежд и страстей, попадая в них сам и запутываясь в них.
    Смейтесь все — я верю в любовь. И пусть она пришла ко мне такая изменчивая и непокорная, с детской наивностью, не верящая моему огорчению. Пусть она такая. Но это моя любовь. А это уже кое-что!
    Иду, ощупывая каждый камень, и каждый камень хочется взять и кинуть, просто кинуть туда, вперед, куда иду. Может быть там поймут, наконец, что я сильный, что я светлый. Могу, могу бросить этот камень туда, куда иду и, придя туда, может найду пустоту и кровь. Это ведь так просто: если бросаешь камни, что может быть впереди. Кто-то ласково шепчет "Улыбнись и брось камень назад, пусть там будет пустота, засыпанная острыми серыми камнями, так похожими на злые слова", — но жалость, ужасная жалость, вонзается в сердце и кричит: "Зачем?". Но шепчут, что там было, чего ты там достиг, там только пыль. А если там я встретил тебя, и, наверное, полюбил и сошел с ума, и бросаю камни туда, вперед, где не будет тебя, а будет нудная жизнь со скачками и бегом сквозь туман, обволакивающий и приятный, красивый и слащавый. Бежит река, забросанная моими камнями, но ведь вода от этого нс станет менее текучей. Она будет так бежать, как бежала триста, четыреста лет назад.
    Я медленно иду вперед но пустынным камням, навстречу большим камням нашей любви, сложенным в воздушный замок.
    Пусть говорят, что так не бывает, что не бегают ящерицы с зелеными глазами вместо звезд, что молоко Млечного пути — это просто далекие звезды, а туман — это моя пустота, так любимая, потому что не видно ничего. Они не знают ничего, пусть они другие, они не такие. Мы просто красивые и наши идеальные рожи должны жить только в этом тумане так похожем на тот звездный Млечный. И так, если честно хочется, чтобы он был на него похож. Тогда просто что-то вселенское, как любовь, как доброта, тогда просто птицы в звездах, и ночных огоньках, зовущих и страдающих в тумане. Ах, как летают птицы. Почему, Господи, я не умею летать! Где, Господи, тот лунный свет, что я буду пить, как самый божественный коктейль, и выпью весь, чтобы вместить твою волю. Там, внутри пусть мерцают звезды и двое также пьют туман, похожий на Млечный путь.

ОТДОХНОВЕНИЕ

1       

Я бежал но жизни, задыхаясь от ветра, и падая на мшистых кочках. Не знаю, где я ее увидел, звезду. Она просто катились навстречу, втыкаясь своими ходулями лучами в благословенный мох, кажется я что- то на ходу спросил у нее, кажется она что-то мне ответила, и послала мне в спину лучик. С тех пор хожу везде и спрашиваю всех: не видели ли они той звезды. Они отрываются от своих станков, сумок и троллейбусов и спрашивают: какой? Я открываю им свое сердце, где храню тот лучик, и кричу: такой. Медленно крутят у виска и хватаются за станки, сумки и троллейбусы и отворачиваются. Мне становится холодно за их спинами: широкими и деловыми. Потому хожу по подворотням и улицам, и сумасшедшие мне говорят: Ты дурак. Я не знаю, может быть и вправду дурак, что проку сумасшедшим врать, они ведь давно сошли с ума.
    А теперь я пришел к тебе, мой нарисованный Бог. Ты смотришь с иконы внимательно-внимательно, и мне кажется, ты нарисован кровью. Оказывается, красками, и вообще масляными. Скажи, где мне найти мою звезду? Все тебе отдам, если захочешь, только скажи, где она.
    Я много слушал Цоя, читал Библию, наливал в стакан воды, курил дрянные сигареты. Много минут жил, а много просто скучал. И ты мой Бог, смотрел, прикрываясь облаками, проливая слезу на жареный черный хлеб, и от это невозможно было есть, до чего он был соленый. Когда я включал телевизор, и там что-то пили и плясали, я, может не думал о тебе, а думал о себе и о своей жизни. Мы всегда почему-то думаем о себе и о своей жизни и очень редко о тебе.
    Я долго ехал к тебе в промозглом троллейбусе, и казалось, что он едет по моей голове, по моим извилинам, бороздя вдруг неожиданные поперечные, не такие, как у всех. Но я ему прощаю. Он не знал. Он просто ехал, и теперь даже ты не знаешь, как мне жить с такими извилинами. И вообще. Хочу ДОМОЙ. Еще бы знать, где мой дом. Наверное, в том троллейбусе. Пусть ездит, это нисколько не больно. Правда. Ни капельки, ни крошечки.
    В стужу за окно я выбрасываю белые кораблики. Настанет ведь когда-нибудь весна, и эти кораблики поплывут, как будет это красиво. Столько белых корабликов сразу. Пусть сейчас зима и они замерзнут как жабы где- нибудь под черным тополем, потерявшим недавно последний свой лист, как я свою звезду, но ведь жабы отмерзают и квакают. И корабли поплывут. Пусть говорят, что не поплывут, и мальчишки кидаются в них снежками. Я верю. Я просто знаю: обязательно поплывут. Как во сне, милом сне, где голубое небо, большая земная звезда и белые кораблики в каждой земной луже.
    Ты прости за ночь на этой планете Земля. Эта ночь для меня и тебя нисколько не нужна, только помоги мне отыскать мою ходульную звезду.

2

    Ах, как кружится голова! От обиды ли, от вина ли, от вчерашнего похмелья или просто от острой пронзительной боли в сердце. Боли от того, что увидел тебя на берегу лежащей как маленькая русалка среди выброшенных на желтый песок длинных нитей дико-зеленых водорослей, что не мог коснуться, не мог дотронуться до мокрого, пахнущего морем тела. В общем, все такое прочее. Это ерунда, конечно, но что я могу с собой поделать. Мне видятся бурые водоросли рядом с тобой, и я понимаю, что это я, и ты просто не заметишь меня, такая воздушная и красивая, добрая и чистая.
    Все как прикосновение глаз, прикосновение слов, все снова растворится белой ненужной морской пеной, самой ненужной вещью, которая есть в этом бескрайнем блеклом море. И от этих вещей станет жутко, как становится от тех полудетских страшилок, рассказанных однажды и также впитанных, как терпкий морской воздух. Как было все тогда прекрасно. Сейчас эти чудовища кажутся такими добрыми светлыми, немножко наивными. Сейчас другое время, другие люди. Или все те же?
    Жемчужинами нанизанные поцелуи ожерельем овивают твою полуреальную шею и никуда не укрыться от прелестных дифирамбов, спетых молчаливыми альбатросами, и подхваченных и разосланных со все стороны света разбойником ветром. Сосны бросали в нас свои иголки, словно кроили нам новое платье. Где- то посередине мечты застревали высохшие травинки и желтые, ласково омытые морем, песчинки. Струны лакомых слов лились и лились, окутывая как белесые розовые лучи восхода. Удивительно, упоительно, а может утешительно перед расставанием смотрели звезды, и самая большая странная испуганная звезда.
    Все было, а было ль вообще? Может это только в глубинах вселенной наши двойники сыграли и сказали за нас нашу хорошую жизнь, оставив нам лишь порванные нити водорослей, разбитые ожерелья, истоптанные прикосновения. Я крикну своему неверию — это не мой крик, он не может лететь во вселенной, слышишь — это кричит нам сам Бог, говоря, что это называется странным и столько раз сказанным словом. Вот и все, что, собственно, было. Не стоило беспокоить пустые буквы и вливать в них красные вина, чтоб мучиться потом от похмелья жизни.

3

    На темной заброшенной улице, где-то на краю фонарного света, в маленьком обойном пространстве сидим мы связанные канатами рассветов и закатов, вспоенные напитком отчаяния и обагренные ароматом Пути.
    Так я шел, бежал, обласканный всполохами огней и опьяненный вселенским огнем отдохновения, шел, бежал, спотыкаясь, тыкаясь туда, сюда, осматривая руками свою дорогу и окунаясь в реки отчаяния, пока не встретил тебя. Или я просто жил для встречи с тобой. Минуты превращались в блики, а блики превращались в песчинки на том морском дне, где в замке из кораллов жила ты. Ты вставала, ступая ногами но этому песку, и грелась от его желтости, от живости морского песка. Пусть все остальное пеной вырвалось на поверхность и смешивалось с солнцем, растапливаясь от его взгляда. Главное — ты ходила ни моему времени.

ОТЧАЯНИЕ

1

    Кто-то посмотрит угрюмо и прокричит, как будто в вату: вот моя потаскуха решила по ребрышку продать, по слову растащить прекрасные строфы поэмы любви. Как найти тот фиговый листочек, чтобы укрыться, спрятаться и сжаться, не расплескав поток души и избежать ослепления. Презренная становится ниц и требует единственной защиты — суеты. Но нет такою дара у нее. Душа не хочет суетиться, и не подвластна ей эта маета. В отчаяньи схватить бы ей венок терновый и самой с великой силой натянуть на волосы, чтобы стала хуже от потока крови ее запавшая и замученная суть. Душа готова стерпеть, перенести, понять, простить за то, что это еще не крест и не кесарев окрик в пустыне безголосой и людской. Пусть будет кровь, а не водица, и уксусом всякий может напиться, ничего и никого не проклиная и даже не любя.
    Но не продашь ни боли и ни смрада. Кому нужна душа, до ужаса больная и подлая к тому же. Ну где же тот мудрец, что о продажности кричал. Мы все с рождения пробуем душу, так до конца и не раскусив ее. Кто обещал нам за нее золотые горы и двери рая тихо отворял. Она ж, как курица, вроде бы взлетая, так и осталась на земле. Нелетучая, видно, душонка-то, а?
    А тот, кто двери отворял, забыться не успев, дал лишь горечь вместо той душонки. На что, кому, зачем? А кажется, вот скинешь одежонки и полетишь в объятия к тем, чтоб просто и тревожно убить мечты и сны, так похожие на луны и звезды. Отчаянный хватается за хворост сухих радужных соцветий и бессмысленно бросает их в огонь не то души, не То других и разных судеб. На отдаю все свечи и костры, у которых мне греться довелось и где не согрев, бросили меня, лишь окатили сонной кровью и с головы до ног хожу в пыли, истоптанной тысячами ног с тех пор, как по ней провели Христа. От разных дум, движений нет места ни печали, ни слову. Кого спросить, кто даст ответ заблудшему, усталому быть может. Великий глас Земли, ну кто услышит в спальной ложе?

2

    Безумие слов, которые писались за меня, безумие дорог, которые проходились до меня, безумие танцев, которые танцевались за меня. Умерший Христос, страдавший за меня и подаривший неясное очертание мечты на грани и любви, только на этой острой грани, где каждый сантиметр соткан из людской злобы и противоречий. Как на этой земле мог вырасти и расцвести прекрасный и неведомый мне цветок, лепестками похожий на весь мир, но такой прекрасный, похожий на Рай.
    Все, что мне осталось — это использованные чувства, написанные книги, сказанные слова, спетая музыка. И все это составляет мою жизнь, штуку, которую знает и по только тот, кто создал ее. Не берусь судить о ней, потому что ни единым вздохом своим не чувствую причастность к ней, причастность к тем минутам и секундам, которые свалились на мою бедную голову. Не лучшую и не худшую, просто пустую и звенящую, заполненную мыслями о себе своих проблемах.
    Избитые слова и жесты и все о тебе и о тебе. За наше с тобой пребывание на этой планете расплачиваемся избитыми судьбами и взглядами, и никак, никак не можем найти среди них тех, что подвластны только нам. Пошлость диктует свои законные права, и в это время где-то растут водоросли, морские цветы и янтарями плачет море, маленькими рыбками откупаясь от проходимцев, тихо замолкает, нежно покачивая берег, как когда-то тебя.
    Сосны знают все. Соснам столько лет. Они столько помнят и слышат. Они дарят нам что-то. Кто-то назвал это. Восход или закат. Они давно уже видели, как встает или ложиться, солнце, как спадают или накатываются волны, а мы с тобой как дети, которые видят все в первый раз, и эти розовые очки дарят нам чудо. Не хочется звать его любовью, не хочется называть это вообще. Просто нечто или что-то. Я устал от избитых слов, избитой жизни, избитой судьбы.

3

    Ты слышишь голос отчаянья, ты видишь голос любви. Спасибо тем, кто нас любит. Спасибо тем, кто нас ненавидит. Мы с тобой пока что живы. Мы можем зачерпнуть ладонью родниковой воды, провести пальцами по коже, укрыться подушечками слов, уплыть в дальние дали снов. Белые простыни надежды согреты одеялом мечты. Глаза омытые тоской и чистой родниковой бессмысленностью. Слово “беззвучность” витает над нами и бьет в литавры целого оркестра, как слово “трава” вползает радостно в душу, стелется циновкой возле самого сердца. Бесшабашность как ведьма влетает сквозь трубу. Буквами проходят камин, кресла, диваны, тела: и дымом улетает любовь.
    Прекрасный жонглер, шут своих страстей, шарами слов кидает в разъяренную толпу, и все кричат: "Больше, браво, бис". Певичка вздыхает и льется соловьем, и райские кущи выращивают на подоконнике в горшке. Слушай, неужели тебе все это нужно, давай убежим к медведям. Пусть будет лед, туман и черные носы медведей, и маленькие горы айсбергов, оторвавшиеся от злосчастного мира и таящие с каждым днем. Знаешь, будет искристый белый снег, и линии моих вдохновений, сказавших, что такое ты и что такое Лариса, может что такое мир.

4

    Отсутствие сюжета не означает ничего. Сюжет один и прост как мир, неверно брошенное слово и предрассветные всполохи пантомим. Сюжет на удивление всем так груб и как топор врезается в мозги. Лишь лошадей величественный топот и отзвук, и отсвет один. Дыхание зари и провиденья усталые ресницы приподняв приносит с собой не дамское умиленье и не грубое наслаждение, а завесы разных драм.
    Слова, конечно, понесут рекой смывая образ, шорох, шепот, но как без слов, как чем-нибудь другим сказать о том, что скрыто за сетками дождей, за вуалью звезд, как выразить пространства вселенной, где лишь любовь играет роль, и лишь доброта приобретает великое значение. Конечно, слово все убито словами, мазками и звуками, но не придумали еще язык, на котором разговаривают Боги, и каждый рад воспользоваться тем, что придумали до него. И вглядываясь в слепые подобия, не самые лучшие копии языка Богов, он, наверное, найдет в них непохожесть, подчас ненужность для Земли, но осознав всю прекрасность, он раструбит о смутной правде Века, которую сам не понял до конца. Играя жестами, словами, красками, и, нанося лишь шорохи листвы, быть может, он своими руками закрывает врата в великий храм надежды и любви. Не зная представления о рае, он нарекает кучу слов. Ведь даже слово Рай, которое он придумал, не значит постижение тайных ворот, где ничего не ясно для души, а может просто грязь соскобленная с мрази или все-таки туманные очертания красоты. Ты Человек и человек, и кто-то кем-то и любим, и гоним, и ненавидит кто-то кого-то, но все это лишь маски. Мим наденет их до срока, и прирастут они к лицам, а может думам, но чуть- чуть. Не спрашивайте, ибо я ничего не знаю. Я не был в маске Божества, а лишь в маске нищего, безумца, не выставляющего на аукцион слова. Теперь и это благородство уже отпало, как же быть, ведь если жить и верить и надеяться на то, что поймут мечты и простят все сны. Легко мы помним - вот дурак, его бы в дом психиатрический отправить, а этот почитаемый дурак, его во власть нам предстоит засунуть. Пусть там нахлебается от драк и нахватается великих привилегий. Нам что, мы толпа. Куда нам скажут, не моргнув, пойдем. Все решает за нас Бог или судьба. И пусть кричит безумец только об одном среди заросших мхом могил, взывая к Богу или кляня судьбу. Мы сытые. Конечно, все вы правы, не стану спорить. Здесь вода, похожая на кровь или на сон, а может на теченье, важнее всех этих криков, вожделенье, усталое название “любовь” и “доброта” важнее сна заоблачных вершин,где, может быть, сам Бог заморозил свои горькие обиды. В тесных оковах стонали братья, не зная ни покоя ни труда, а он смотрел, скрепя всем сердцем и злился, скрывая за любовью города, где не ступали люди, но лишь друзья Богов мирно шли и жили. Придуманные черти вдруг ожили, иад придуманный вдруг начал быть. Придуманный мир и придуманная земля, земля, придуманная не нами. И все, придуманное в тот же миг, мы создаем своими же руками: и ад, и рай, любовь и мерзость. Еще что мы придумаем себе? Мысль — главное... что придумал человек, не зная, что за силу приобрел. Бродят призраками гонимые, придуманные люди молятся придуманному Богу и силу мысли загоняют в чресла, как будто знают, что за сила скрыта за этим безликим словом. Можно придумать мир. Не бойтесь, это просто и легко. И он вдруг станет существовать, не здесь, быть может, но вы обязательно его увидите. Придуманные ангелы в светлости своей как лучики неясного, далекого света. В концеце концов и свет кто-то ведь придумал. Просто, как мычание, - сказал поэт и придумал себе мир рифм, где и жил до скончания своего века. Вся жизнь — придуманная шлюха отданная на откуп мыслям разных разностей. Придумайте бескрайние, безудержные шаги моря, небесное топтание птицы и великий танец носорога, придумайте белую, белую, как слеза лилию, и вы узнаете ее запах, назовите бескрайние просторы сиянием, а воздух — святой водой неузнанной небесной пустыни. Назовите всполохи огня — счастьем, огонь ведь разгорается и гаснет, как оно. Назовите краски картинами с вселенной и она примет вас в свои объятия.
    Вас будет ждать ваш придуманный мир. Он никуда не уйдет, ведь придуман вами и не важно, что жабы там будут милее роз, или страсть милее тихой песни. Главное, что в нем вы были самими, а не адвокатами, литераторами, любленными, грешниками. Вы знаете — это ужасно просто, вы будете богами в своем мире, и никто не влезет туда не вытеря ноги!

5

    В прекрасной маске запечного шута бродил какой-то человек, бренча на лютне, и все бубенчики звенели. Шаги уходили вдаль, и рождалось эхо, лишь эхо в сумрачном саду, лишь эхо в пустых, постылых временах. Великие шуты смеялись, хохотали, пели, и эхом проносился крик, запрятанный в веселых бубенцах. Я, в облако завернувшись, ухожу. Не хочу быть для эха. Устал я жить лишь для него. Материя облаков и вуали разных судеб, вы будете смеяться не то над эхом, не то над голосом моим. Ну где, куда, зачем?
    Плакали алеющие астры на их могилах и шел дождь. Вы думали, что это только дождь и астры, но что ищут там пчелы, что ищут они среди повялых кладбищенских цветов. А может они прилетают почтить кого-то? А я вспомню его дома или поставлю свечку в церквушке. Ладно? Вы не скажете, что я бездушный человек.
    Шуты становятся шутами, потом вдруг короли их примеряют бубенцы, а шуты остаются шутами, и никакими бурями или цунами не изменить порядок слов и мира. Кажется, было так с сотворения мира, будто сам Бог создал все так. А мне почему-то кажется: все было, как шипы у розы. Бог создал розу, а она уже создала шипы. Не то ли мы делаем каждый раз, будто нам дана вовсе не одна, а много жизней, как денег в кармане.

ОТЧУЖДЕНИЕ

1

    Ты вправе бросить мне в глаза, что не о том пишу и не теми словами. Придешь и за столом — посмотришь - о тебе пишу. Застынет удивление в глазах, непередаваемое на бумаге. И все колокола, которые сохранили в церквушке, вдруг зазвонят о божьей силе и о любви, которая как море в нем. Ты встанешь. В окно упадет твой взгляд, и церковки золоченый круг вдруг вспыхнет ореолом у виска, потом я снова буду плакаться на бумаге, и свет лампы ярче наводить. Дым сигареты окутает седины, которых еще немного у меня, и желтизна на пальцах разольется по рукам. Соседи сверху топот свой начнут, и эхом все прокатится в квартире, а ты со мной будешь рядом, но улетишь, лишь пронзит закат холодную воду в стакане.
    Потом мне имя напророчат густые тени на обоях, и я уйду, укрывшись в сны и сновидения. Никто и ничто не потревожит, а будем там лишь мы с тобой. И, может, вся вселенная подарит нам пару белых лебедей. Они парить начнут и возомнят себя звездами, хотя они получше мертвых звезд. На синей глади заросшего кувшинками пруда, они будут ловить попарно кусочки хлеба, брошенные нами, а мы, прижавшись головами, не устанем смотреть на этих гордых птиц.

2

    Ты уверена, что все так просто. Если не смотрю — не люблю. Если не слагаю гимнов — забыл. Почему ты никогда не скажешь, что если осень, значит смерть и нечего уже нам на этой улице и смотреть, промозглой и продрогшей под ветрами. Почему тогда: если весна, то не всегда любовь у всех живущих на Земле. Она ведь идет для всех. И для и для меня и для старика соседа. А война — это страшно, ты права, но причем же здесь война. Вспоминаю друга, что же сделать, как его вернуть, поставить, заставить, прорасти сквозь эти злосчастные два метра. Разбиты миражи невидимых оков, и кто-то прорастает в темных сводах, вонзает сердце на копье небес и там кричит с небесного вермута. Вот мол, все сидели, все молчали, а он, а ты, а я. Мне не хватает злобы и печали, так тут еще и эта самая война. Да, не вернуть, ну что же делать. Ведь нам с тобой и за себя и за них надо так любить, чтобы не стыдно было перед ним.
    Ты крепко губы подожмешь и не пойму, согласна или нет. Потом наденешь шубу и уйдешь. Ну, значит, не согласна. Вот и все. Я знаю, милая, как это больно, кого бы было терять и даже тех, ну вроде бы чужих, но все же же наших, таких же простых, но мужественных парней. И некого вроде уже винить, тем более уже всех их, и тех, и всех, за боль, за раны, за последствие обид, за плен, за то, что просто были они там.
    Ты на ресницах боль мне принесла, как будто хлопнув дверью. Верю, мы поймем: ничто не ценнее нас и нашей веры. Да, там остались неприметные холмы и горы, и ущелья. Перевалы политы потом, кровью. На крыльях той войны следов так много разных, разных.
    Зачем все это нужно, я не знаю. Мы часто — ничего не зная — творим Бог весть что. А тем парням великий поклон и память, вот она бы не ушла от нас.

3

    Ты придешь ко мне опять и в ночной тишине я расскажу тебе свою сказку. Ведь все мы маленькие дети и, как они, любим сказки. В печали или радости ты опустишься на единственный стул, такой обшарпанный, что мне станет стыдно, что он не может превратиться в великий трон, который должен быть у любви. Я расскажу о проснувшейся Розе в утреннем тумане, которая, завидев золоченую розу на фасаде, вдруг опечалится и подумает, что золоченая роза во сто крат красивее ее — бедной пастушки в бедном саду. Соловей будет петь, но она уже не услышит его. Ей страшно захочется стать золоченой розой на фасаде. Она крикнет о горе своем творцу и он, опечалившись, снизойдет до той просьбы, и она вмиг обратиться в золоченую розу и позабудет те холодные ветра и ночную прохладу, в которых она трепетала лепестками, пытаясь согреться, позабудет мокрый дождь, бьющий по нежным платьям. Она все это позабудет. Придет, быть может, поэт, и она золочеными лепестками потянется к нему, чтобы услышать божественную музыку его стихов. Но он увидев ее, воскликнет: "Какая пошлая роза, могли бы сделать и получше". От горя она попытается умереть, но опять увидит, как ее подруги нежно склоняются к рукам поэта, и он гладит их своими руками! От слез она потускнеет и ее выбросят, отбив от фасада. И, умирая, она, быть может, позавидует своим подругам, уносящимся крохотными облаками в небо навстречу ласковому свету. Нехитрая история!

4

    Хочешь, я расскажу тебе свой сон. Он пришел ко мне, когда заря уже загоралась, нежно прикасаясь к воспаленным от бессонницы глазам. Я думал, как всегда, о тебе. И мне почудилось, что брел лугом, травинки склонялись крестами на моем пути, роняя тяжелые капли росы. Я брел, ведомый страхом потерять из виду маленькое облачко, так похожее на твой профиль. Нехитрое, оно курилось и летело ввысь. Я начал плести лестницу из утренних длинных стеблей и, подвесив ее к небу, взбирался за облачком. За ним виделись купола в громадах облаков, с которыми хотела ты слиться, купола какой- то церкви. Витал в воздухе запах ладана. Твой профиль смешался с облачком ароматного дыма и, не потеряв очертания, полетел к самому куполу, куда путь мне был заказан. Тяжело сдавливало сердце отсутствие облака или еще чего-то, но все же я полез за тобой. Стало нестерпимо больно в груди, но я лез — вдруг полетел вниз, настигнутый порывом ветра, принесшим запах моря. Стремительно падая, видя как ты чуть заметно улыбнулась мне, я проснулся.
    В комнате играли ранние солнечные лучики. Сердце сдавливало от тоски, а со стола смотрел на меня знакомый портрет и три повядших подснежника стояли в стакане, сломанные отражением, незаметно светлел облик Бога на иконке, и одеяло душно пахло теплом, Я поднялся и сел тебе писать, зная, что ты уехала в Москву, каждой клеткой вообразив себя сестрой из чеховской пьесы, и оставила меня здесь. Наверное, мне пора куда-нибудь в желтый дом, если я не выкину тебя из головы и не растопчу свое сердце и боль.

5

    Сегодня ты сказала, что у тебя будет дитя. Ты носилась возле созданных мной иллюзий, ты вторглась в них, разгоняя дымом от сигареты. Ты переполошила все четыре безмолвные стены. Крича: "О, плоть от плоти твоей!" и развевая, как флагом, это потерянной мыслью. Все это время, пока я рождал иллюзию, сон, истерию подвластной мне мечты, ты тихо ждала своего часа, а теперь я был повержен. Валялся твоих ног, как опавший желудь возле дуба, и мелочности свиньи пожирали меня без остатка, разрывая твои корни, заставляя бродить тебя по суете. Но на то и даны иллюзии крылья, чтобы просто летать и улетать, куда вздумается. И ты улетала и прилетала, освещая мои клетки мозга новыми мелочами воздушного замка: хрустальными кроватками, пеленками из ветров, распашонками из волос и разными прочими, о которых я и думать как-то давно забыл. Ты снова принесла с собой знание, перспективой своей стоящее грани вечности. Лепестки твоих слов, как сны склонялись над моей бедной головой, и не пугали уже разные шипы, от которых бывает кровь и уксус разочарования, от которого бывает смерть.
    Мне, конечно, виделись мадонны, с детьми и без, но чувство этих детей не оставляло и все усиливалось, сгорая от бесстыдства. Ты же, посмотрев на них, сказала, что это средневековье, и это страшно старо и бодро пробежала по крыльям разных слов.
    Я ловил мошкару наречий, встречая летающих слонов метафор и разных афоризмов, и с тоской смотрел на пустой стакан в котором кончилось питье, и было лень дотянутся до источника. Кляня меня за прозаичность, ты доставала всякие формы существования и выжимала из них по капле нектар. Ты трудилась, словно пчелка, стряхивая со лба наседавшую пыль и готовя напиток. Я потом попробовал его розовую сущность и был разочарован приторной мембраной поползновений. Ты, конечно, была расстроена и убила бы меня, не будь моих иллюзий, столь сладких твоему сердцу и полезных для будущего. Маленького, тихо-шумного будущего, которого ты покорна ждала, на креслах веры сидя. Или лежа на диванах надежды.
    Маленькая моя пташка, разбившая свой нежный клювик. Ты была так похожа на какую-то мадонну, не знаю какую, а может просто из обители моего сердца. Я брал твои волосы и клал на них по одному дыханию. Мирно двигались стрелки ресниц, замирая и бешено взлетая, и играла непонятная улыбка рождающегося Материнства, которое одно уже — целая вселенная, и никто не в силах нагромоздить чувств, создав ему памятник или хотя бы изобразить жалкое его подобие.

ОТТОРЖЕНИЕ

    1

    Прохождение через миллионы мыслей и выбор из миллионов одной. Хорошо, если это мысль о тебе, или о Земле, или о звездах. А вдруг она о злобе, о непокорности, о нагромождениях монет, о разных прочих мелких, душных... Единственная мысль и в тысячах других единственных траекториях единственная мысль. И нет от нее спасения. Единственная мысль. О чем? Сам свидетель - судитель всяких дум. Он знает, он простит, коль хватит и ему терпения, шифруя мысль, не ужаснуться и не отринуть бездну разных страшных дел, надев рубашку и причесав густую прядь волос, ее, единственную, отгоню, и, не познав, чем хороша или плоха, больше уж не вспомню ее составляющие строки. Или буквы. Или движенья.
    Усталый полет единственной птицы, которая чудом осталась в этом пространстве. В других пространствах, может быть, кучи всяких разных птиц, красивее, сильнее грациознее, но в этом лишь одна и нет от нее покоя, от взмахов одиноких и дуновений, и разных призрачных надежд, единственных ее путей.
    Как просто: ловля и убийство разных птиц, силки бумажных крестов для вдохновения, а как ее, единственную, убить. И как, омывшись кровью, не сойти с ума от горя и тоски, не захлебнувшись в потоке мрачных наслаждений.

2

    Зачем на Землю приходят поэты? Зачем на Земле рождается красота? И все ж живущие становятся лишь бликом, лишь отсветом великих наваждений безумных и кричащих, поющих и усталых, нестойких и мечтающих. Когда живут поэты, мир ставит их на колени, не в силах побороть тоску и распинают возле каждого моста, по после смерти... Зачем живут поэты? Вот и опять ушли поэты и не слышно крика, плача и тоски. Оставили томов потопленные лодки и бронзовые могилы обрели. Вот и опять живет поэт и мечет, срывая сердце и бросая в море, вгрызаясь когтями в таинство артерий и нервов, рвя натянутую морозность... Зачем нужны поэты? Сижу и гляжу на терпкий дым безделий и разных мыслей, дел. Пусть погруженные в беспределы — великая могучая соль Земли. Конвойные морали дашю уже надоели песнями-цепями, испытывая подобие оргазма, ухожу во вселенные лунных клеток, где ясная граница света и тени, и холода и жары. Метеориты бомб красивых, ненужных Взрывают ясный миг сознания. Там, за беспредельностью сам Бог к нам руки протянул и солнце Истины показал. Бесшумно разбивались оковы радист и страсти. Душа пострадала на вьпирающих стеклах привязанностей. Знаю - это светлый мех прикосновений, я чувстовал перо с крыла, но вдруг расхотел идти туда, где свет бритвой взрезаетет все зрачки и сны. И волосы спадают с плеч, не выдержав заблудшего тепла. Слова значения не имеют. Шаги всех слов, похожих на шлепанцы, их так же режет яростное течение и половинит душа. Чернеют сердца и рока леденец никто не даст в миг дождя из злата и серебра. Быть может, любви конец. Конец и обыкновенная расплата за то, что ел и пил в конце пути, дышал, кричал и пел, и верил, за то, что оставлял следы.Не может быть такого в мире, где сны, как жизнь, любовь - зола. Не может теленок съесть всю трау и к морю убежать, чтобы его осушить. Все свершается, уже спершилось. Все что задуманно - прах, могилы - горе, жизнь - страдание, амулеты - мысли и цепи трат. Воды забьпая суть, водорослей зеленая слизь и прочая ерунда планеты. Пройдя все это, еще сильнее хочется обнять тебя и не отпускмать в хрустальный замок, в ипачканные следами, сады. Это обещают нам виденья. Не отпущу тебя туда, где стекла гвоздями распинают немую душу бытия. Они не подлые, они просто не знают, что я уберегу, все равно согрею тебя всем своим хлипким телом. И пусть замерзнем мы вместе где-то на перекрестках темных лесов, потому что нам не хватит на двоих тепла. Все равно тебя не отпущу и превращусь в костер — всего лишь растопить тот холод ночи.

3

    Конец всему, концу начало, цветов забытая стезя. И чайка над волнами океана, а мы все возле самого причала ждем и ждем незатуманенного корабля. Куда нас привезет он? Мы сами не знаем, но ждем как перемены, корабля. Не принцев разных, не алый цвет заката в лазоревой воздушной мгле. Лишь голос корабля и воздуха заплату на легких, нам без воздуха не жить. А жирные полоски теней обнимают нежный стан, не видя шторма вдалеке, где, как я, всматриваясь в надвигающийся остров, стоит мальчишка у дверей жилища бедного без крыши, и, отодвигая камни, ищет заснувших цветов нежнейшие ростки.
    Бельем полощатся там ощущенья, горят костром все страсти, денег блеф. Старик там тащит на кладбище любовь. Он так похож, но все-таки не я. Седые речи говорит могучий ветер, не оставляя абсолютно ничего. Играют, забываясь, дети не то на крышах, не то на плоских камнях дна. За острые края держу я боль и не отпускаю с миром в океан. Единственное что осталось — эта боль, похожая на незаживление глубоких ран. Все мирно, мирно все вначале и лишь в конце слепая суть. Война друзей, как близнецы похожих, но взявших мечами грусть. Все лишь созвездие восходов, так близких к тайне бытия, все лишь созвездия шагов и кровь от разбросанного стекла. Зачем, скажи мне, их свет желания, если есть великий камень миражей? Споет, как птица и преклонит колени, и великой лаской одарит, но лишь бы слышать, знать и помнить, легко лазурь свою забыть. Простить бы нам безумие желаний и в ночь спокойно, гордо, развернувшись, уйти, тебя там встретить и просто сказать "Здравствуй" и крепко, крепко обнять тебя.

4

    Когда проза срывается на крик — это хорошо или плохо? Наверное, это как день, срывающийся в ночь, или как солнце, затуманенное луной. Просто звезды, сон и берег разделяющий нас двоих, просто восход и закат, плачущий над бедностью любви и скукой мирных вселенных. Звери и дупла великих дубов, кто им открыл великую истину сущего, кто им дал шорох, шелест, звук, как безмерную музыку шагов.
    Из мрачных склепов двойного провиденья, к нам вновь приходит суть забытой любви. А в них каждый час полон убийством времени и бытия, убийством земного пространства и радости земной тоски. Тореодор, размахивая красным, будил зажравшегося быка. Кто победил, кто побежден? Лишь жалость к фигуркам двум, идущим в нелепые объятия. Ну кто сказал, что ничем не похожи на твоего тореро! Конечно же сейчас на флагах черная бахрома и никому уже не нужны лозунги и стяги, открывания рта и голые гориллы.
    Все так. Но ведь и ты, и я, и тот поэт рождены и тем дышали, пели, жили. И что осталось кроме крови и моря усталого от времени и судьбы шоколада, что?

5

    Написанное с тобой и о тебе мы вправе сжечь и затерятся в хаосе пространств, на голову руки положить и идти, одной только нашей дорогой. Конечно, ведь нет ни слова о любви, ни тени, запаха нет. И все слова все не о том: о саваннах, о пустынях, о льдах, но не о ней, вечно молодой.
    Мы вправе жечь, потому что снова предательства великих слов, холодным леденящим поцелуем вывели нас из зыби только нашею чувства, и мы играем с ними, как с холодными ледышками, строя замок и надеясь, что он удержит наше с тобой дыхание.
    Слова — известная порода, прольются и напоят семена. Семена чего, узнаем, когда прорастут. А пока великое время твое, самой прекрасной монны и самой светлой мечты только в тебе и никто у нас не сможет его предать. Оно выше Земли и выше вселенной. Это время фиалок в твоих глазах, время беспокойных снов, время воздушных замков, время зыбкого дыхания самого Бога. Это время красивой женщины.

Тверь 1993 год.
    
Набор текста авторский

Автобиография            Стихи             "Забытая жизнь"

Last update 27.01.2000