Володя создавал серебряные симфонии
Игорь Бучнев, член Союза художников РФ

С Володей Дмитриевым меня в 1990 году познакомил Сергей Зыбин: как-то он вспоминал об этом художнике и удивился, что я не знаю его. А я уезжал в столицу учиться и какое-то время не был знаком с ним. Первое, что меня поразило, - а я в тот момент был искушенным человеком, видел много выставок в Москве, в Твери, за спиной были училище и институт, - его самобытная живопись. Его редкий дар колористический, уникальный, может быть, даже для всей Тверской области, может быть, даже для региона.

Когда я вместе с Сергеем Зыбиным пришел к нему в мастерскую, она поразила меня не меньше – полным соответствием мира человека его мастерской, его живописи, тому, как он бережно и очень искренне, естественно выстраивал среду, в которой жил, в которой творчески работал, в которой он болел, принимал друзей. Это был целый мир Володи Дмитриева, от его шинели, которой он мог накрыться, до его натюрмортов, до репродукций, всегда интересных и точно им подобранных, до его пристрастия к детским рисункам, которые он приносил и вешал на стену. Именно эти детские рисунки были нужны ему как пластические ориентиры, человеческие коды, которые помогали ему отдохнуть, создать работу, по-новому взглянуть на то, что он сделал. И этот мир мастерской поражал не меньше его работ: возникало желание сфотографировать его в этой мастерской. К сожалению, это откладывалось, а потом уже я не успел.

В мастерской на улице Радищева, где он много лет творчески работал, создавал свои серебряные симфонии – уникальные, живописные, - все было подчинено творчеству. Художник, придя к нему, мог подпитаться и по-человечески, и творчески магией искусства, того, как человек может простые стены превратить в лабораторию, в которой все разумно, все красиво: чашка, кружка какая-нибудь, оловянная ложка, яблоко антоновское, бегония. Мне всегда нравились у него цветы, они жили какой-то своей жизнью, помогая художнику, позируя ему.

Наверное, это особое качество Володи - мир его вещей, недаром он много работал в натюрморте. Это особо внимательное отношение к предмету, выбор этих предметов из случайного ряда предметов, подбор цветовой. Есть такой термин - палитра предметов, так Сезанн любовно подбирал себе предметы, которые оставались потом в его мастерской и варьировались в его композициях. И у Володи был свой набор любимых предметов, которые преображались в вариациях его натюрмортов - меняли цвет, становились немножко агрессивнее или добрее. Чашка у него могла быть Наполеоном, могла быть какой-нибудь кухаркой, могла быть желтой, синеватой, серебряной, старой или новой. И художники любили приносить ему какие-нибудь вещи. Я помню, у него была совершенно удивительная длинная бутылка - такая кривоватая, темного серебряного - Дмитриевского - стекла. Оказывается, Борис Федоров специально для него ее сделал, специально для натюрмортов его, уважая его как художника, любя его работы, поражаясь тонкому колориту - такому питерскому, особому, изысканному, этой удивительной гамме: серебристо-серовато-зеленоватой. Борис Федоров, человек с высочайшим вкусом и творческим потенциалом, понимая, насколько масштабен этот художник, сделал для него в своей лаборатории подарок.

Володя много раз писал эту бутылку с набором драпировок, масок, фруктов, и каждый раз это становилось по высочайшему классу творческой работой: не конъюнктурной, не дешевой по цвету, а такой индивидуальной, в его «дмитриевской» гамме. Мне хотелось рассматривать его работы близко. В них есть всё: сюжет, мотив, при этом очень много живописи, которой даже не научишь, наверное, никогда. Это надо иметь в крови: работа пишется очень искренне и быстро, и её нельзя повторить. Это загадка творчества, загадка больших мастеров, а их не так много: образование дается школой, а вот это чувство материала, чувство цвета, чувство краски и умение ею распорядиться дается природой. Очень экономная палитра была у Володи: три-четыре краски, это очень мудро. Это высокая традиция, когда пяти-четырех красок достаточно, чтобы сделать шедевр.

И человек он был щедрый во всех смыслах: мало кто из его друзей может сказать, что у него нет работ, подаренных Володей. Я пытался отказываться от его подарков: было жалко, он так все раздаривал, и все-таки один этюд (андреапольский мотив, идет человек в серебряном зимнем пейзаже, и больше ничего, собственно, нет, но много живописи, много искусства и много живого человеческого переживания в мире) - золотой фонд мой среди других подарков художников. Его работы всегда выделяются в мастерских. И это свойство большого художника - из ничего, из неказистого мотива вытащить пластику, вытащить гармонию и сделать ее вечной. Пока есть холст, она будет понятна и доступна другим.

При внешней обыкновенности, никогда не надевавший смокинга, без галстука-бабочки, Володя жил очень естественной жизнью, тонко чувствовал природу, мог поговорить, делал простые, но емкие замечания при оценке классиков изобразительного искусства - и это ни на кого не было похоже, это всегда самобытный взгляд на художников. Откуда эта колоссальная эрудиция? Вроде бы человек далеко не уезжал, в Италии не стажировался, закончил только наше училище. Но, видимо, это инстинкт, годы работы в театре, знание, с кем из художников общаться, колоссальная генетическая память. Оказывается, он просто пачками брал книги в библиотеке Горького и штудировал их. То есть он фактически как Пушкин: не выезжая за границу, все всегда знал о художниках, от самых последних до классиков. Он этого никогда не афишировал. Умение понимать искусство, профессионально знать, что сделано до тебя, и в этот ряд нанизывать свои тонкие, сложные, умные работы - это говорит о высочайшем его таланте, авторитете, месте в творческой жизни. Он в самом деле большой и уникальный мастер, второго такого в Твери нет и не будет, наверное, никогда. По творческой своей жизни он представлял Тверь. В Андреаполе он, как я понимаю, подзаряжался родиной, природой, мотивами, но много и Тверь писал - талантливо, как пишут немногие тверские художники, недаром его пейзажи разошлись по заметным тверским коллекциям.

Он очень эмоциональный, темпераментный человек, сдержанный, когда дело касается его личных оценок. Его самого никто никогда не критиковал, потому что знали, что все это очень талантливо и сделано по большим меркам. Работал он быстро. Он умудрялся написать большой холст за один вечер, а ощущение было такое, что это написано за 10-15 сеансов. Умение создать большую сложную поверхность за короткий срок - тоже удивительное свойство этого художника. А над другими холстами он долго мучался, переписывал. Мог взять старую работу - тоже интересную - и на ней сделать новую работу, используя старую пластику. Как это вплетать? Трудно писать по записанным работам, а он умудрялся, то есть чувство холста, поверхности, пластики, масляных красок, не только масляных красок, а и акварели, и графики у него было. Акварели у него такие тонкие, совершенно не похожи на живопись маслом! С пониманием материала, с многослойными прозрачными вещами - по гамме тоже. В живописи гамма традиционно серебристая, перламутровая, а в акварелях этот диапазон выше, другие тональности. То есть у него нет штампа: новый материал - новый язык.

В последние годы Володе было сложно, были материальные проблемы. Прихожу как-то, а он делает коллаж - из бумажек, из тряпочек, вспоминая традиции 1920-х, причем талантливый коллаж, где есть и натюрморт, и какой-то кусок пейзажа. А почему бы и нет?! Нет красок у художника, а он хочет высказаться - он берет этот прикладной материал. Нет красок - будут завтра, а сегодня он не может без работы и делает красивые вещи, и это не кажется диким. То есть ситуацию невыгодную для него он обыгрывает творчеством, побеждая обстоятельства. Это всегда вызывало уважение. Человек до последнего момента работал творчески активно, несмотря ни на что. Все понимали, что он себя сжигает, хотя он пытался избавиться от своей болезни. Были периоды, когда он боролся, но потом опять втягивался или его втягивали в состояние, когда человеку было невозможно устоять. Но свое творческое и человеческое лицо он до последнего дня старался сохранить.

Про себя я называл его тверским Модильяни, потому что знал судьбу Модильяни: когда человек сгорает, ему очень трудно помочь, особенно если не очень хотят. А помочь как, когда лично у тебя возможности негусто - накормить, дать красок? Получается, что все мы участники того, что человека не смогли спасти, дать ему возможность жить, творчески работать. Это вина всех художников, не сумевших отстоять Володю, когда его лишили мастерской: активно грудью не встали на защиту. Мы не то чтобы оробели, но защищать надо было активнее. Талантливому человеку не то чтобы больше прощается, ему просто труднее жить, труднее работать, ему не до заработков, не до официальности, не до расшаркиваний перед начальством, не до приятного вида и всех окружающих. У него ремесло грязное: краски, холст, руки в красках, и праздник в работах, а не в говорильне. По большому счету все тверские художники виноваты, что мы не смогли его спасти: у Володи был шанс.

Наверх

---

Володя - Художник с большой буквы
Сергей Косарский, художник

С Володей Дмитриевым я познакомился на первом курсе Тверского художественного училища, он был уже второкурсником. Главное произошло потом, когда Володя стал уже признанным мастером, когда у него появились интересные работы и выставки. Человек он очень добрый, ни в одной скандальной истории не был замешан, хотя студенческие годы… сами знаете. Он был весь в искусстве, постоянно в Горьковской библиотеке, в книгах, поэтому в обществе в то время был незаметен. Только потом, когда начались его выставки, стали продаваться работы, появилось имя - Владимир Дмитриев. Появился новый человек. И у этого нового человека - а легче ведь продать банальную вещь, чем сделанную от души творческую работу - стали возникать проблемы. Хотя у него тогда еще была мастерская, человек начал теряться в этой жизни. А он художник не только в том понимании, что умеет писать маслом, владеет графическими средствами. Он был художником в самом восприятии жизни.

Мы с ним часто встречались, и он был расстроен: «Я не понимаю, что происходит в жизни. Почему у нас нет российского кино? Почему мы смотрим всю эту жвачку американскую? Почему у нас в искусстве такой хаос?». Он переживал. Его касалось всё, даже школьная реформа. И хотя он в этот период был уже… несколько зависим, он всё равно пытался разобраться в сложившейся в стране ситуации. Поэтому я считаю его настоящим, с большой буквы, Художником, потому что человек глубоко чувствовал эту жизнь и переживал за неё.

Безусловно, работы его тоже великолепны. У меня остались его работы, чему я сейчас очень рад. Вопрос в другом: люди вокруг - а он ведь общался с ними и в своей творческой организации, и друзей у него было много - видели, что происходит, но почему попытки помочь были разовыми? Находились какие-то меценаты, делали заказы, деньги давали на работу, но это всё разовое, а чтобы по-настоящему поддержать человека, ни у кого не нашлось ни желания, ни времени. Может, это прозвучит грубо, но равнодушие было абсолютным и оно было одной из причин его трагической судьбы. Есть профессиональная организация, объединяющая художников, они платят членские взносы. Но ведь суть организации не в том, чтобы только взносы платить, а именно в том, чтобы друг друга поддерживать - и в хорошем, и в сложностях. Я не говорю о том, чтобы давать заказы, - сейчас с этим у всех сложно, но когда организация говорит: «А чего мы будем с ним возиться?!»… Теперь одни переживают, другие нет. Ответственны, конечно, не все одинаково: больше те, от кого больше зависит.

Конечно, после драки кулаками не машут, но в наших силах сейчас хотя бы овеществить память о Володе Дмитриеве. У каждого из нас есть его работы. Я бы не отказался от того, чтобы Володины работы, подаренные мне и оставаясь моими, висели в краеведческом музее Андреаполя. Если там будет какая-то экспозиция, я Володины работы обязательно предоставлю. Все, кто знал Володю Дмитриева, любил его и поддерживал, думаю, поддержат его и в последний раз. Для этого надо собраться, скооперироваться, есть же работы, есть фотографии из училищной жизни, потому что Дмитриев - это фигура! Сложно говорить о современнике такие вещи, обычно это говорят о тех, кого уже давно нет, но надо пытаться не забывать таких людей.

Наверх

---

Его работы составляют известные в Твери коллекции
Владимир Литвинов, член Союза художников РФ

С Володей Дмитриевым я оказался в первом наборе в художественное училище имени Венецианова, то есть с нас началось это училище. И очень свежи воспоминания о той совместной учебе. И ему, и мне повезло с педагогами. У меня был педагогом ушедший уже художник Дубов, а у него - Морозов. На тот момент Володя не был таким, как в последний период своего творчества. Было видно, что ему были присущи именно те качества, что художника и отличают. Он всегда носил маленький альбомчик и карандаш. Он рисовал весь день: в трамвае, на вокзалах, на улицах, делал наброски, как настоящий художник собирал материал для своих будущих работ. А потом у нас случился перерыв в общении. Я уехал в Москву учиться дальше, а он, оставаясь тут, вступил в Союз художников - надо сказать, без труда, участвовал в крупнейших выставках бывшего Советского Союза. А когда я вернулся сюда, в родной город, я встретил его уже абсолютно зрелым мастером, вполне успешным - даже на сегодняшний день, потому что его желали приобрести в свои коллекции многие серьезные коллекционеры. Его работы и составляют известные в Твери коллекции - в частности, фирмой АНТЭК он в свое время был очень любим и обласкан. Я считаю, что им повезло как собственникам.

А говорить о самом Володе, о его судьбе можно долго, и этот разговор не будет сильно радостным. В период советский, может быть, таким, как он, было легче: как-то было проще и с заказами, и с общим направлением развития нашей организации - Союза художников. Но время, которое названо сейчас перестройкой… - наверное, он был слаб для этой перестройки. И в принципе от художника не требуется каких-то сил в плане удержаться, вписаться - по крайней мере, многие из моих товарищей, да и я сам тоже, пребываем до сих пор в некоторой растерянности. И в это время организации как никогда нужно было сплотиться и обращать внимание на товарищей, которые оказались нуждающимися - и материально и морально. Но этого почему-то не произошло именно с ним, хотя для всех он останется одним из ярких живописцев. То, что он уникален как художник, безусловно, это отмечено известными специалистами, а настоящей востребованности он не испытал и в таком состоянии умер. Но сам город Андреаполь - я думаю, усилиями как руководителей города, так и просто жителей - будет всегда помнить о том, что у них родился этот человек.

Кстати, Володя как человек… когда я узнал о его смерти, я, честно говоря, ощутил свое пассивное участие в этом. То, что происходило в канун его смерти, можно было как-то изменить, как-то участвовать в процессах, которые были для него - это уже очевидно - гибельны. Изъята творческая мастерская. Не думаю, что это было обоснованно, и можно было это как-то решить, но никто не решал, как будто он был посторонним для нас. Я думаю, это на совести каждого из нас, даже если кто-то из нас будет это отрицать. Так я и буду жить: моё ощущение, что я допустил пассивную роль в его судьбе, останется. Стараешься оправдаться тем, что все мы в той или иной степени подвержены невниманию, подвержены тем же проблемам, в которых Володя жил, - возможно, это и явилось в некоторой степени причиной нашего малодушия. Порой хочется бороться за что-то, за кого-то, но бережешь свои силы. Очень жаль, что сложилось именно так, но так часто у нас на Руси бывает, что человек уходит - и вдруг все обнаруживают, что он был хороший. Для меня жизнь Володи Дмитриева - пример той судьбы, которая может постичь всех нас при определенных обстоятельствах, потому что никто из нас не застрахован от такого к себе отношения, от равнодушия. Мне в связи с этой смертью за себя немного стыдно - честно говоря, уроки и ошибки слишком велики и серьезны.

Наверх

---

Некролога нигде не было
Светлана Клюшина, художник

Я знала Володю и в молодости, и в последнее время очень хорошо знала. Мы вместе учились в художественном училище, это наш первый выпуск. Мы все любили друг друга, все обожали друг друга. Володя среди нас был… не могу сказать «самый талантливый», но очень талантливый человек. В нашей группе было много талантливых людей - он из их числа. Его работы помню, его очень уважаю, очень ценю.

То, что он был болен… алкоголизм - это одна из болезней, а болезни нас посещают. Я думаю, не стоит судить его за эту болезнь, иначе и нас будут судить за наши болезни. Очень жаль, что он ушел, и жаль, что мы не знали, что он ушел, никто об этом не сообщил, нигде не было некролога, не было никакого объявления, это вообще чудовищно. Это просто страшно, если Союз художников так к этому отнёсся. Мы все были не в курсе случившегося, теперь я сообщаю своим знакомым, что он погиб, - и это чудовищно, просто нет слов.

Наверх

---

Его восприятие всегда было живым
Игорь Гусев, член Союза художников РФ

Говорить о Володе приятно, но грустно. Очень досадно, что всё так произошло. Учились мы на одном курсе. Но он был взрослый уже человек - для нас. В основном его пристрастия в искусстве мы обнаружили, когда он уже окончил училище и мы эпизодически встречались на улице. Его восприятие было всегда живым, ненадуманным. В то время я еще не отдавал себе отчета в значимости его искусства. Хочется говорить, конечно, об искусстве, потому что я видел в нем этот удивительный дар живописца. Любые заурядные вещи он делал потрясающе поэтически. Понемногу набиралось пристрастие к живописи - Фальк, импрессионисты…

Последние встречи с Володей были, конечно, очень специфическими. Несмотря на всё это, больше думалось о том, что он сделал в минуты просветления и что появлялось на выставках. Это не значит - не думать о человеке, хотя трудно сказать, что можно было предпринять: сложная ситуация. Все время не покидает мысль, что потеряли мы удивительного, очень яркого, сильного живописца - редкого для нашего города, уникального. Досадно, досадно. Пусть земля ему будет пухом.

Наверх

---

Мы часто встречались в храме
Наталья Сиротина, член Союза дизайнеров России

Мне сложно говорить о Володе, я знала его со студенческой скамьи, нам посчастливилось быть первыми студентами Тверского областного художественного училища. Я думаю, тот первый набор 1974 года был набором самых талантливых, самых знаковых людей, которые за эти 30 лет сделали не только свое имя, но и дали возможность говорить об училище как о месте, где рождаются художники. Говорить о Володе как о человеке я не могу много, потому что 4 года тесного общения были самым большим сроком. Потом мы с ним встречались, общались, часто встречались в храме, стоя в одной очереди на исповедь, и в эти минуты особенно чувствовалось то божественное, что сейчас дает возможность говорить о нем как о человеке необыкновенном, талантливом.

Несколько лет назад я познакомилась с замечательным городом Торопцем, и среди многих работ более известных художников на выставке я остановилась, как вкопанная, перед работами Володи Дмитриева. На первый взгляд сюжет несложен, поздняя-поздняя осень или ранняя-ранняя зима, ворона на снегу, удивительно красивое, щемящее ощущение замороженной или замораживающейся природы и этой смешной, неуклюжей жизни вороны на снегу. Я посмотрела на эти работы и подумала, что ничто, самый лучший другой пейзаж не заставляет так вглядываться, как работы Владимира.

Недавно выставка, которая прошла благодаря частной галерее, тоже меня порадовала: среди лучших работ самых интересных художников Тверского края я снова увидела работы Володи Дмитриева. И снова то же чувство - хочется стоять и вглядываться. Та искра Божья, благодаря которой - и несмотря на жизненные проблемы - он останется художником, потому что он, может быть, один из немногих у нас, кто по-настоящему освящен даром Божьим.

Наверх

---

Дмитриев – это гордость России
Вячеслав Столяров, член СХ, заслуженный работник культуры РФ

Я узнал Володю Дмитриева, когда начал работать в Тверском художественном училище. Я знал, что он учился в нашем училище, и первым знакомством с ним стала выставка как раз в нашем здании на первом этаже. Он выставил изумительный натюрморт, но на открытии выставки его ругали, и я был единственным, кто сказал, что считаю его одним из самых талантливых, самых тонких живописцев. Мои коллеги посчитали, что я поддерживаю формалистов, и на какое-то время был отсрочен мой прием в Союз художников.

Я никогда от него не отрекался, всегда считал его прекрасным живописцем, очень глубоким, замечательным колористом. Когда я видел его работы, меня просто пронзало уважение. Свои работы он привозил из Андреаполя. Потом, когда он получил здесь мастерскую, а я перебрался сюда, мы стали встречаться чаще. Много разговоров мы не вели, но он ко мне всегда приходил - брал предметы для натюрмортов, писать которые он тоже любил.

То, что случилось с Володей, - то ли рок, то ли следствие нестандартной жизни. Работал он как вол. Но иногда любил выпить. Он не был вредным. Конечно, он шумел, доставлял какие-то неудобства каким-то художникам, но при всем том я на него всегда смотрел только как на художника. И вообще он был прекрасный, добрый человек. Только в короткие минуты он мог себя не так повести… Про то, что случилось теперь, я узнал случайно, только на поминках. Спросил, кто умер. - «Володя. В мае его нашли, и все только тогда узнали, что его похоронили».

Он всегда оставался прекрасным художником, уровень его работ, конечно, высочайший. Вообще из нашего училища выходили талантливые люди, но он, пожалуй, один из немногих гигантов, тонкий колорист, изумительный цветовик. Такая призрачная плавленая живопись. Я видел его работы у художников, потом мы как-то разговорились, мне пришлось ответить: «Володя, не надо мне ничего продавать. Если ты считаешь возможным подарить этюдик, я приму его с удовольствием». Потом, когда у меня уже не было своей мастерской и я временно разместился у Князева, приходит: «Вячеслав Петрович, я вот обещал Вам» - принес три этюда с натуры, подписал. Так мы расстались. Но мы встречались. Как-то после дебоша в мастерской я говорил ему: «Володя, ну возьми ты себя в руки», потому что его отсюда уже выводили, вахте запрещали его сюда пускать. Когда мы сидели и поминали его, многие считали себя виноватыми. Я не могу и себя оправдать. Может быть, надо было как-то помочь. Может быть, заставить насильно пролечиться, убедить его. Я с ним очень часто разговаривал. Но трезвый он молчал или говорил очень мало.

Картины не всегда покупают и у талантливых художников. Если бы каждый из нас жил только от творчества! Нет, мы должны работать, под конъюнктуру подделываться. А такие художники, как Володя Дмитриев и Сергей Зыбин, - не конъюнктурщики. Я тоже не могу работать, как хотят другие, для меня главное – радость от того, что получилось. У художника жизнь - мука. Я прихожу, у меня стоит холст, я мучаюсь из угла в угол - запьёшь тут. И он - пишет, а ему кажется, что ничего не получается. Его хвалят, а он не верит этому. И что ему остается? Он выпьет, а потом втягивается и уже не может выйти из этого состояния. Так что из коллег, мне кажется, ни один не скажет, что он был бездарным или ужасным. Я всегда его уважал, ценил, но, конечно, и наша вина, и вина родственников здесь есть. Потеряла его вся страна, потому что это нестандартная личность и очень талантливый человек. Такая тонкая, плавленая, нервная живопись - очень редкий дар. Я всегда восхищался его работами. И графика, кстати говоря, тоже оказалась удивительной.
Володя - это гордость не только той местности, где он родился. Это гордость и всей России, и нашего Верхневолжья.

Наверх

---

Между собой мы называли его гением
Михаил Маршумов, заслуженный художник России

Володю я знаю давно. Я преподаю в художественном училище с самого его основания, и хотя у Володи я ничего не вел, я видел его и общался с ним. И когда он окончил училище и начал творчески работать, я наблюдал за ним и после первой же его персональной выставки, которая прошла через несколько лет после его поездки на Академическую дачу я, будучи членом правления, предложил обсудить ее. И Николая Дочкина мы пригласили, и искусствоведов. Для него было очень важно определить его статус в нашей среде, и мы тогда единогласно пришли к выводу: перед нами одаренный колорист. Это было очевидно, мы это констатировали. И хотя у него были разные поиски, дальше он сосредоточился на приемах импрессионистов. Это позволяло ему более естественно и свободно выражать свои ощущения, свое мировосприятие. Он не подражал импрессионистам, а естественно выражал себя их языком.

С каждым годом он работал всё более тонко и проникновенно, и в результате в последние годы был уже сложившимся художником, удивительным колористом. Настолько волнующими были его работы, что возникало ощущение: никакого труда автор не приложил, это льется из него само, просто передается через его руку. Такое чарующее впечатление производили его работы, настолько они волновали, что было желание приобрести одну из них.

Можно сказать и о его рисунках. Несмотря на то, что его живопись – это импрессионизм, линейные рисунки у него тоже были довольно красивые, тонкие, очень организованные композиционно. То есть глаз у него был очень острый, воспринимал сложные ритмические ситуации и реагировал на них. Без сомнений перед нами был очень тонкий, одухотворенный, редкий художник. Для Тверской организации это потеря большая, конечно. Но одаренные люди часто сложны в жизни, и не всегда было взаимопонимание между ним и рядом художников. При этом как художника его все ценили. Но судьба у него сложная, что тут поделаешь.

Мы часто видим, что гении неудобны в жизни, с ними трудно бывает строить взаимоотношения. На самом деле - тут уж никуда не денешься - когда человек уходит, хочется говорить о нем только хорошее: этот человек - очень одаренный, это явление, и не хочется вспоминать какие-то сложности. Мы с ним находили общий язык. Во всяком случае, в моих воспоминаниях он остается только как талантливый художник. Мы между собой и гением его называли. Потому что на самом деле это человек редкой одаренности. И, может быть, не в одном творческом союзе пришлось бы искать равного ему или хотя бы близкого ему по одаренности.

Конечно, он мог бы много еще сделать. Конечно, невнимание к нему со стороны Союза художников было, да и, честно говоря, трудно было с ним, и осуждать кого-то сложно. Так уж распорядились высшие силы

Как-то в галерее современного искусства Ларисы Польшиковой была устроена выставка, на которой она выставляла очередного из ленинградских художников - из так называемой «академии бессмертных»: они работали очень раскованно, современно. Лариса собрала коллекцию: от каждого художника оставалось после выставок по 2-3 работы, они накопились, была устроена отчетная выставка за 5 лет. Там оказался даже не пейзаж, а тема - вечер в городском саду, гуляние. Довольно темная по общему тону, работа поразительно светилась. И настроение было такое, что, когда Лариса спросила меня, как выставка, я ответил: «Самая лучшая на этой выставке, учитывая имена довольно известных ленинградцев, на мой взгляд, работа Дмитриева Володи: настолько она задушевна». Там поиски современного языка, поиски самого себя, а здесь внутренне свободное излияние своих ощущений, и это настолько дорого и так редко встречается, что все эти регалии ленинградских художников не имели для меня никакого значения, а его удивительная задушевность трогала.

Наверх

---

Володя повторил трагедию России
Дмитрий Мамонов, член Союза художников РФ

Что сказать о Володе? Володя у меня немножко учился, и с тех пор у нас сохранились добрые отношения. Человек он был особо одаренный, прежде всего цветовидением, колористическим чувством. У него были очень разные вещи - мрачные, живые, радостные, он всегда узнавался в работах, всегда было видно, что это человек с совершенно особым колористическим чутьем, которое дано в общем очень немногим. В рисунке он тоже был достаточно интересен, причем если ему что-то хотелось изобразить, проблем для него не было: он мог. Наверное, он не всем был понятен, потому что вначале шел от импрессионизма, а потом пошел другим путем и стал делать вещи более сложные для понимания широкой публики. Тем не менее талант его сохранялся, и то, что он делал, я думаю, останется.

Теперь я сказал бы о другом. Володя повторил трагедию, которая сегодня охватывает почти всю Россию. На моей памяти люди сильные, более сильные – а он был слабым человеком, - не менее образованные, талантливые погибали от пьянства. Практически никого не волнует, что Россия исчезает. По данным демографии, к середине века в России останется 38% русских в процентном отношении к населению. Но когда разговариваешь об этом с людьми, даже имеющими некоторую власть, некоторое влияние, никого из них это не волнует.

С этого всё и начинается: люди, имеющие возможность повлиять на ситуацию, ничего не делают. То, что работы скупаются за пол-литра, конечно, преступление, но это ничего уже сейчас не изменит. Я вообще не знаю, кому достанется русская культура, - я уверен, что Россия спасется, только спасется она страшными жертвами, как это было при татаро-монгольском иге или в Великой Отечественной войне. Тем не менее, что будет дальше с культурой, трудно сказать, потому что никто не понимает: одно из самых страшных воздействий на судьбу России оказывает алкоголизм.

Наверх

---

Талантливый и очень добрый человек
Геннадий Клюшин, заслуженный художник РФ

Володя Дмитриев был одним из первых выпускников художественного училища. Училище только образовалось, у ребят было наивное желание хорошо учиться, а у преподавателей такое же желание всех научить, показать, чему их там самих в столицах научили. Страсть первых студентов соединилась со страстью преподавателей, и получались хорошие результаты.

У Володи Дмитриева был очень хороший преподаватель по живописи - Анатолий Морозов. Он окончил Петербургскую академию художеств имени Репина, где был единственным выпускником из нашего города. Он тоже очень хороший живописец, об этом все знают, но тогда он был молод, темпераментен, учил с большим удовольствием. У него было много хороших студентов, но думаю, что Володю Дмитриева он любил больше всех.

Ну, а я окончил «Строгановку» в Москве и преподавал у Володи рисунок. Конечно, он больше тяготел к живописи, но я особенно не переживал. Чем дальше мы с Володей занимались, тем больше он понимал, что рисунок тоже штука серьезная. Когда у него появилось желание убедиться в этом, он подходил ко мне с дополнительными вопросами, и я стал заниматься с ним дополнительно. Я не сказал бы, что всё получалось сразу, но потом он получил пятерку. До сих пор его рисунок сангиной - лежащая модель в ракурсе с головы - хранится у меня. Впоследствии Володя полюбил рисунок, он постоянно и везде рисовал. Краску с собой в карман не возьмешь, а маленькие рисунки, для которых не нужно ничего, кроме листа бумаги и карандаша, он делал постоянно.

Его живопись отличалась от всех, в том числе от больших художников, признанных авторитетами: он абсолютно ни на кого не был похож. Объясняется это, наверное, природными данными, тем, что Бог ему дал. В магазинах продаются одинаковые для всех краски, одинаковые кисти, одинаковая бумага, одинаковый холст. В силу опыта и знаний художники отличаются друг от друга, тем не менее большинство художников находится в определенном диапазоне. Если смотреть с большого расстояния, можно сказать, что они в какой-то степени похожи друг на друга.

А Дмитриев не был ни на кого похож, почему - только природа об этом знает. Учитывая, что он был очень хорошим живописцем, мы - в нарушение всех правил и очереди - приняли его в Союз художников первым, дали ему мастерскую. Как руководитель Союза художников я всячески старался создать хорошие условия для того, чтобы он нормально и красиво работал. Я чувствовал: если ему помочь в смысле житейском, материальном, всё основное у него пойдет очень хорошо. Используя малейшую возможность, мы, если у организации были деньги, старались посылать его на творческую дачу, чтобы он там сосредоточился на живописи.

В живописи он работал красиво, на всех выставках неплохо себя показывал и, кроме того, получал удовольствие от работы. Был такой период, когда он одним из первых сделал персональную выставку в нашем выставочном зале. Все мы думали, что это на пользу его искусству.

Первое, что начинаешь вспоминать кроме живописи, - его чисто человеческие качества. Он был очень добрый человек, доброта из него прямо лилась, струилась и сочилась. Это я знаю по себе. Обязанности председателя правления – дело нелёгкое, но Володя всегда сочувствовал и пытался поддержать: «Давай, Геннадий Павлович, вперед, все будет нормально». Помочь мне он ничем не мог - у него были одни задачи, а мне надо было решать другие, - но то, что он подходил, дружески поддерживал и так же относился к другим, было его великим качеством.

Наверх

---

Его работы разошлись бездарно
Анатолий Морозов, член Союза художников

Володю Дмитриева я знаю давно, так как преподавал в художественном училище и вел у него живопись и композицию. В то время он не очень выделялся среди других, более подготовленных учеников: они окончили здесь среднюю художественную школу, учились тоже у меня. Диплом он сделал не очень хорошо: на четверочку. После окончания художественного училища мы с ним расстались, он уехал в свой родной город Андреаполь. Года через полтора приезжает в Калинин и выставляется в зале Союза художников с приличными, очень красивыми, профессионально выполненными работами. Через полгода - год была зональная выставка в Рязани, и там он поучаствовал замечательно, один натюрморт у него приобрел художественный фонд Союза художников. С ним не было заключено договора, как заключали с нами, но работу у него приобрели. После этого он вступил в члены Союза художников, получил в Твери мастерскую: сначала не очень большую, но со временем, так как он хорошо работал и активно выставлялся, ему предоставили другую. Тут его работы стали покупать зарубежные коллекционеры, например, одна дама из Франции, покупали их и тверские коллекционеры.

Метод его работы? Он делал подготовительные работы для больших. Находил мотив, сюжет, рисовал, компоновал, потом для себя делал отбор и выдавал хорошие произведения. Из Андреаполя он привозил много материалов. Потом он ездил в «Чайку» на пленер, там были ребята из Белоруссии и других республик. Он и там хорошо выступил, и здесь отчитался очень прилично. Потом стали появляться деньжата, и он стал немножечко баловать: выпивать. Трезвым он был очень скромным, внимательным человеком, замечательным, хорошим. А выпьет - появляется агрессивность, и он начинает орать, шуметь. Но меня он слушался и успокаивался.

Я к нему часто приходил в мастерскую, мы с ним дружили. Но кое-кому могло и не понравиться, что он кричит, и его лишили мастерской. Его не надо было лишать мастерской, потому что это в какой-то мере болезнь, а ему негде жить, и супруга, наверное, выставила. И он ночевал где придется. Кто пустит раз-два в мастерскую, а потом тоже откажет. Такая вот трагедия у него произошла, у художника очень талантливого, замечательного. Карташов Евгений много покупал у него сам и познакомил его с другим человеком - имени я не знаю, - который дал ему красок, холстов, а Володя загулял и все это прогулял. Но он хорошо писал и акварели. Красок нет - надо акварелью писать, и он делал замечательные акварели, по дешевке продавал их архитекторам, а они приспосабливали их в интерьеры. Так и жил. Потом уедет в Андреаполь, немножко придет в себя, потом здесь снова срывается, запьет и снова уезжает в родной Андреаполь. Трагическая судьба замечательного художника, и работы разошлись бездарно.

Наверх

---

Творческие мастерские - лицо Союза художников
Виктория Воеводина, заслуженный художник России

Володя, выпускник нашего художественного училища, активно выставлялся на выставках. Живопись его сразу обратила на себя внимание мощным колоритом. Это бывает так редко: другие художники что-то делают, пытаются, мучаются, учатся в училищах и институтах - путь становления художника очень тяжел. А у Володи это все изнутри - вот что значит природа. На просмотрах, а в основном даже не на просмотрах, а уже по окончании Володей училища, на выставках все просто теряли дар речи или говорили: «Бывает же такое! Бывает же, чтобы так необычайно природа одарила человека колористическими возможностями». Об этом говорили не только друзья, не только недруги, но даже некоторые искусствоведы.

Мы, естественно, ценили его за его талант, но когда умирает человек, да еще такой одаренный, с нестандартными данными, все начинают думать, что сами недоработали, от чего-то не оторвали. Знаете, он был способен выпивать неделями - была у него такая склонность к алкоголю. Как преподаватель и человек, который очень ценит и любит его талант необыкновенного колориста, я всегда ему говорила, когда он приходил: «Володя, когда ж ты одумаешься? Когда ты это бросишь? Ты такой одаренный, такой необыкновенный - тебе бы выздороветь». А он: «Да, да, - он, кажется, даже по имени меня не называл, - всё будет хорошо». Спасением его, как мне кажется, было то, что он уезжал к матери, он там как-то приходил в себя и потом снова приезжал, и снова были у него дни, когда он не мог с собой справиться. Я переживала, когда у него вынуждены были отобрать мастерскую, потому что в мастерскую к нему приходили всякие друзья, которые уводили его от творчества.

Был у него такой необыкновенный период, был цикл необыкновенных пейзажей, натюрморты - там белое на белом - необычайные. Многие художники ставят себе такие задачи - например, тема красного в искусстве, тема белого, - и трудные вещи решают колористически, но у него это получалось просто талантливо. И сейчас мне не дает покоя мысль: как могло случиться, что не только я, а многие преподаватели и художники, и председатель Союза художников, и ответственный секретарь Татьяна Бойцова хотели оторвать, но не оторвали его от этого влечения. Наверное, это все уже природа, которая не давала ему возможности выйти из этого состояния. Так он и погиб.

Что касается лишения его мастерской, было много предупреждений ему, потому что к нему начали ходить такие люди, которые вообще не имели никакого отношения к Союзу. Бомжи всякие приходили, которые обворовывали его, то есть ничего хорошего не приносили, кроме того, что, когда у него появлялись деньги, они приходили разделить с ним трапезу. Много было предупреждений, очень много, я в этом плане даже, может быть, согласна с решением, потому что там все-таки Союз художников, а мастерские - лицо Союза. В последнее время, перед тем, как он умер, он там несколько дней жил - там диван был, и все время Володя был пьяный.

Я слышала, что в Твери есть люди, которые коллекционировали, покупали его работы. Насколько они пользовались его талантом, я не могу судить, потому что не знаю этих людей. То есть насколько дешево они брали работы или, простите, за бутылки, я сказать не могу, я этого просто не знаю. Но у каждого художника, и у меня тоже, иногда покупают работы - даже недорого: нужно ведь как-то держаться.

Наверх

---

Володя Дмитриев - страдающий христианин
Нелли Пятышева, член Союза художников РФ

Володю Дмитриева я знаю лет тридцать, и когда впервые увидела его уже художником, который стал показывать свои работы на выставках, была немало удивлена: это был уже сформировавшийся художник, у него уже было свое лицо. Общались мы с ним нечасто, но как-то знаково, несколько раз – на фоне духовных событий. Дело в том, что он был христианин, старался быть в церкви, исповедоваться, причащаться. Но в связи с тем, что у него были проблемы с привычками, так сказать, не совсем правильными, батюшки в храме Вознесения его знали и часто не допускали к исповеди. Тем не менее он приходил, стоял, ждал своей очереди, страдал. В предпоследнюю нашу встречу под Рождество мы вместе ждали своей очереди на исповедь, но в последний момент он отошел в сторону. Я говорю: «Володя, ну пойдем». Он говорит: «Нет, меня не допустят». То есть как человек он сознавал свои проблемы и был очень ответственным в своих пристрастиях, в том числе по отношению к духовным проблемам.

Меня всегда удивляло в нем какое-то чувство провидения. Дело все в том, что Нелли - мое мирское имя, а крестили меня Натальей. Об этом практически никто не знает, я об этом никому не говорила - во всяком случае раньше. Но он почему-то всегда звал меня Натальей. Я была поражена. Потом еще такой случай был: за неделю-полторы до его кончины он пришел в училище - конечно, не очень трезвый, и говорит: «Наталья, помяни меня. Моли обо мне Бога». Вот такие моменты чисто человеческого провидения были у него. И, несмотря на то, что он, конечно, часто бывал в не совсем потребном виде, он был очень честным, благородным в своих поступках. Что я имею в виду? Например, он брал у меня книгу и не вернул. Но он постоянно помнил об этом, говорил: «Я тебе обязательно верну твою книгу». То есть он старался быть до конца честным, порядочным человеком - даже в таких вот мелочах, которые, казалось бы, надо забыть, не обращать на них внимания.

Володя Дмитриев был на удивление эрудированным человеком. В библиотеке Горького он был постоянно, посещал зал искусств, любил его. Это во-первых. Во-вторых, был такой случай, когда он беседовал с искусствоведом, научным сотрудником Третьяковской галереи, и художники, тоже достаточно эрудированные в вопросах искусства, были удивлены, насколько глубоко он знает проблемы современного изобразительного искусства и скольких современных художников он знает. То есть он был человеком, который, несмотря на специфический образ жизни, был «зациклен» на проблеме искусства. Зная его как художника, я думаю, что его внутренние колоссальные возможности были им при жизни развиты большой его работоспособностью и теоретической подготовкой.

Наверх

---

Володя фанатично любил живопись
Борис Федоров, член-корреспондент Академии художеств России

Говорить о Володе можно много. Это действительно для нас, тверских художников, и друг, и коллега. Я даже считал себя одним из духовно близких ему людей, потому что знал тонкость его души, внутреннюю интеллигентность. Я видел, как он тонко знал искусство. Мы часто встречались в библиотеке Горького, где он мог сидеть в тишине зала и изучать кладези мировой культуры, впитывая их в себя. И когда он был трезвым (одной из причин его ранней кончины был алкоголизм - болезнь, которую пытались лечить его друзья), он был просто незаменимый собеседник, очень строгий к себе. Когда он был трезвым, трудно было даже попасть к нему: он работал.

Живопись он любил фанатично - в лучшем смысле этого слова, до дрожи. Все его работы говорят о том, что он был очень интеллигентным. Настолько тонкий был, что его на первый взгляд простые мотивы, которые не привлекали других художников, по интеллекту превращались - благодаря его таланту - в необыкновенные произведения. Это еще раз говорит о том, что важно не что пишешь, а как. И это, если говорить о профессионализме, мог только большой профессионал, понимающий в пластике живописи, в рисовании, в сочинении простого мотива, когда голубь стучится в окно или чеснок лежит рядом с простою кружкой. Другой проскочит мимо, скажет: что же вы пишете сараи какие-то, но он видел в этом свою лирическую основу…

Наверх

---

Ушел Володя очень нелепо
Николай Дочкин, народный художник России

Дмитриева я знаю с того времени, когда он учился в художественном училище. Потом он уехал в Андреаполь, а через какое-то время сделал персональную выставку в зале Союза художников на Советской, 54. И вот эта выставка буквально всех ошеломила: это было так неожиданно, выставка была удивительно цельная. Подкупало то, что моменты он брал вроде бы проходящие, не слишком эффектные - снег, вороны, домики, деревья, - но Плисецкая недаром говорила, что искусство начинается не с того, что изображено, а с того, как изображено. Вот у Володи это как раз присутствует. И потом наступила удивительная разгадка: он ведь не на пустом месте писал, а сначала насыщал себя культурой наших предшественников. То есть духовные родители у него были, он очень любил французскую школу живописи. И - надо отдать должное - сейчас вспоминают ребята, что он, наверное, был единственным из художников, больше всех посещавшим библиотеку Горького, зал искусств. Переваривая эту культуру художническую, он не просто, так сказать, лицезрел, а создавал себя. После этой выставки для него как бы открылся горизонт, он приходил на все выставки, вскоре стал членом Союза художников, ему дали мастерскую.

Работу он писал не одноразовыми сеансами, работу он вынашивал, и она у него росла постепенно. Он не любил широкий мазок, писал маленькими кистями и постепенно доводил работу до художественного совершенства. Ну, а потом наступила черная полоса, здание мастерских поставили на ремонт, он был вынужден уехать в деревню. Потом в силу определенных обстоятельств его лишили мастерской. А семьи у него в общем-то не было, она распалась. Приемного сына он очень любил, относился к нему, как к своему ребенку, всегда восхищался, приносил его работы - на стенку клеил. Он мечтал о семье, мечтал об уюте, и этот мальчишка был ему поддержкой. По натуре Владимир был очень добрый, малоразговорчивый, работы свои показывал не всем, а только избранным, искал родственные по мировоззрению души. И у него, как у всех, были периоды, в которых, видимо, происходило накопление, потом опять шла созидательная работа. И самая удивительная черта - он не был конъюнктурщиком, он не мог писать работы, как некоторые художники: это для денег, это для творчества, это для выставки. Он был цельным в смысле подхода к работе, это самое удивительное качество.

Много его работ ушло за границу, много работ у друзей, много работ у людей, которые случайно появлялись у него в мастерской, - при определенных обстоятельствах эти работы тоже уплывали. Но самая удивительная коллекция - у Евгения Карташова. Там больше двухсот работ. Он собирался делать выставку, посвященную памяти Володи. Ушел Володя нелепо, очень нелепо, и я считаю, что все мы повинны в его смерти, особенно когда он лишился мастерской.

Наверх

---

Я и теперь считаю его своим другом
Галина Камардина, член Союза художников

Смерть Володи меня просто потрясла. Дело в том, что у него 10 мая, насколько я знаю, был день рождения, и вдруг я узнала, что 13 мая его уже хоронили. То есть о смерти мы узнали гораздо позже, чем это произошло, и я сожалею, что не могла проститься с ним.

Больше всего мне в Володе нравилось даже не то, что он художник, а его человеческие, личностные качества. Я мало встречала таких редкостных людей, органичных, без прикрас. Художник, казалось бы, в силу профессии - искушение, но в нем не было этого тщеславия, заносчивости, гордыни, которыми у нас страдают многие художники. Он был по сути своей художник, то есть вся его среда, то, как он жил, как мыслил, - всё это, весь этот культурный слой, которого теперь лишился наш город и, я считаю, вся Россия. Это удивительный художник. Есть псевдохудожники, у них все красиво, все отлакировано. У него была простая, где-то даже, может быть, корявенькая живопись, но она была очень искренняя, очень трогательная. Любой человек, даже не художник, проникался уважением к этой живописи: у всех этих людей есть природный вкус, каждый человек видел в этой живописи прекрасное. Я знаю, что его работы нравились многим, их с удовольствием приобретали.

Удивительно, как он любил Россию, как восхищался, как каждый тонкий человек. Один раз пришел ко мне домой, у него было просветленное состояние, сел у меня под окошком - там у меня вишенка растет, и на каждой веточке были развешены маленькие росиночки от дождя. Смотрит и говорит: «Галя, красота-то какая, Россия-матушка». Я до сих пор помню, как он говорил: «Не суетись» - в нем была какая-то неспешность, он меня успокаивал. Самим своим присутствием он настраивал на спокойный тон.

Я всегда считала и сейчас считаю его своим другом. Мне было интересно разговаривать с ним как с художником, как с личностью: он был глубокий человек. Мы с ним рассматривали книги по искусству, часто беседовали: что нравится, что не нравится. Это были разговоры двух художников. Иногда на улице мне кажется, что прошел Володя - так по силуэту человек похож.

Жаль, что я больше не смогу с ним говорить, никогда его не увижу. Но с нами остались его работы, они будут жить. В истории искусства этот художник сохранится как удивительный художник по сути своей, Художник с большой буквы.

Наверх

---

Когда он лишился мастерской, ему уже невозможно было помочь
Анатолий Камардин, член Союза художников, заслуженный художник России

Мы с Володей познакомились, когда я работал на керамическом заводе. Он был студентом и как-то сам пришел в мастерскую. Мне всегда нравилась его живопись - она была очень тонкая, трепетная, какая-то глубина была в ней. Ценно то, что он мог сделать работу из ничего. Вот на стене натюрморт с рюмкой, лимоном и чаем - вроде бы нет ничего, а притягивает. Человек он был совсем безобидный, для всех, и даже если он бывал в каком-то «поддатом» состоянии и грубил, он потом приходил и извинялся. Никому гадостей не делал, совершенно достойный и благородный был человек. Жалко, что так получилось, что он был вырван из своей среды, что, собственно говоря, его окончательно сгубило.

С сожалением вспоминаю: когда он лишился мастерской, ему уже невозможно было помочь. Собственно говоря, это послужило толчком к его смерти, потому что он болтался неприкаянный. Он уезжал, но его все равно тянуло в Тверь, он возвращался сюда. В его живописи на выставках, особенно в его ранних вещах, можно было рассматривать каждый квадратный дециметр. У него было редкое качество - его любили многие художники. И покупали тоже многие. В последние годы он много дарил, у многих есть его работы. Раздавал он за бесценок. Среди людей, принимавших решение о лишении Володи мастерской, бывший и.о. председателя, а теперь председатель Союза художников Евгений Антонов. Он когда-то высказался вслух: «Я этого Дмитриева в собачью конуру засуну!» Это слышал Георгий Кучинский, и не только он. Естественно, активно поучаствовала в этом решении и ответственный секретарь Татьяна Бойцова. Потом, когда Володя умер, они собирались в Союзе художников, и Антонов говорил хорошие слова.

Я сам был в правлении этой творческой организации десять лет. Володя не первый день пил в маcтерской, мы все в какой-то степени пьем - по-разному. Пока организацию возглавлял Геннадий Клюшин, никому не приходило в голову кого-то выгнать из мастерской. Я не знаю, чего хотели выгонявшие Володю: может, он не вписывался в среду новых мастерских. Пил он - да, многие пьют. Безобразий там особых не было. Вот Голубцов - я понимаю: к нему ходили бомжи, он устроил пожар, там один пожар мог быть поводом для лишения мастерской. А здесь… я не понимаю, тем более что художник Володя очень хороший.

Публикаций о Володе я тоже не помню. У директора областной картинной галереи Татьяны Куюкиной была идея объединить на одной выставке Сергея Зыбина и Володю Дмитриева. Это было в прошлом году. Идея была хорошая, но уже нельзя было выйти с Володей на связь.

Хорошо бы хоть теперь сделать его персональную выставку здесь в Твери, и некоторые работы передать потом в Андреаполь. И неплохо было бы сделать буклет.

Наверх

---

Владимир Дмитриев – это национальное достояние
Георгий Кучинский, член Союза художников

Владимир Дмитриев - художник, каких мало не только в Твери, но и в России. Я думаю, что это национальное достояние. Этот художник поразил меня, когда я вернулся в Тверь и увидел его работы на совместных выставках: они выделялись элегантностью, каким-то изыском. Когда я увидел его самого, это немножко резануло: то, что было на холсте, и его образ не вполне соответствовали. Потом я понял, что другого Дмитриева быть не могло, он был именно таким: мало внимания уделял себе, больше жил искусством и - пусть это не звучит излишне пафосно - именно служил искусству. Когда он брал в руки кисти и что-то творил на холсте, было приятно наблюдать, как он накладывает краску, как он скоблит ее, как он обогащает поверхность холста. Она заметно преображалась и превращалась в нечто необъяснимое. Это все равно, что огранить какой-то камень и придать ему законченную форму. То есть всё у него взвешенно, гармонично, уравновешенно.

У него были очень удачные работы, но, к сожалению, они уходили не в те руки. Как-то я увидел у него холст с чем-то незатейливым - то ли верба, то ли какие-то ветки, - и сказал ему, что это работа, достойная хорошего музея. Но в мастерской были еще какие-то гости, и когда через пару дней я снова появился в мастерской, этого холста уже не было. Я спрашиваю: «Володя, а где этот холст?» Он говорит: «Не знаю». Такая вот судьба - судьба многих замечательных художников, которые мало внимания уделяют своим архивам, своему состоянию. Потому что его состояние - это не деньги, а он сам, его творчество, его работы. И дороже этого состояния у хорошего художника ничего нет.

Когда исполняющим обязанности председателя Союза художников был Евгений Антонов, речь как-то зашла о Володе. У Союза художников он был как бельмо на глазу, они не знали, что с ним сотворить - то есть их творчество замыкалось на том, что сотворить с Дмитриевым! И Евгений Андреевич мне сказал: «Я не могу с ним сладить, я хочу его из мастерской в собачью конуру отправить». Ну, я на это ответил: «Как ты можешь, у него мастерская - это и кров, и дом, и жена, и любовница, там всё-всё… больше у него ничего нет. Лишить его мастерской значит просто убить человека». Слышать мне это было дико. То есть художник о художнике так говорить не должен, потому что мы все собратья и пока живем в этом мире - и счастливые, и несчастные, - наша задача думать о ближнем. О человеке думать.

Можно сказать, всё это выглядело как травля, это похоже на травлю, но утверждать, что это была травля, я не могу: это бы значило, что я выношу приговор, было бы не очень тактично. Я видел негативное отношение многих людей к Володе. Видимо, для них человеческий облик не соотносился с его творчеством. Для меня главное - это творчество. То, что он выпивал… ну, в России мы знаем великих людей, которые выпивали и лечились от этого - Мусоргский, Шостакович, и ученые, их много, - но это не критерий, что поделать, если Россия - пьяная страна?

Под тем, что Евгений Антонов сказал: «Я его отправлю в собачью конуру», я могу подписаться, это было. То есть жалкие люди, по сути, убили достойного человека. Конечно, могут над моими словами и посмеяться - ну какой он достойный, он ходил как бомж. Но у этого бомжа была душа поэта, у этого бомжа был талант. А талант перевешивает всё остальное, любой негатив.

Это был удивительно одаренный человек. В Париже не был, но его подход к холсту, его отношение к холсту было очень культурно. Когда смотришь высокие образцы искусства, видишь, что к холсту относятся не как к средству добывания денег, а как к чему-то святому. То есть культура значит не изменить, не соврать, не предать. Здесь, на холсте, он не предавал никого, и это прекрасно. Его живопись выражала его, а слепцы или подлецы не хотели этого видеть, хотели видеть только негативное - в то время, когда было много позитивного.

«И милость к падшим призывал» - писал Пушкин. Оправдывать и прощать - вот что по-христиански. Это должно быть естеством человеческим, иначе мы из дерьма не выкарабкаемся. Если мы будем одного опускать в дерьмо, другого, третьего, мы сами от этого чище не станем. Поэтому нам многим еще нужно подумать, как такое могло произойти. Мы, считающие себя людьми, талантливыми, с амбициями, можем так поступить с другим человеком. Но уничтожая кого-то, мы уничтожаем себя, неужели это не понятно? Это очень печально и обидно. Сложно давать оценку всему этому: как все люди, живущие на этой Земле, Владимир Дмитриев был человеком со слабостями. Но, кроме слабостей, в нем горела и искра Божья. Это человек одаренный, понимающий красоту, творящий красоту и поступающий красиво.

Не всегда жизнь у него складывалась красиво, но когда он открывал душу и собеседник был с ним искренним, Володя отвечал тем же. Мне как-то попал в руки его дневник - кстати, там я прочел это высказывание кого-то из художников: «Если вы хотите убить Художника - поместите его в собачью конуру». Меня это резануло, потому что я только что вышел от Антонова. Тетрадка лежала у Володи в мастерской, и я спросил, что это. - «Да так, записи». Там были и дневники, и рисунки, и выписки, и цитаты. И это совпадение меня тоже шокировало, как будто Володя читал мысли Антонова. То есть он записал это задолго до того, как Антонов высказал это вслух.

Про Володю можно говорить много. Конечно, печально, что приходится говорить о человеке, уже ушедшем в мир иной. Хотелось бы, чтобы этот человек жил, писал, по мере возможности лечился и выздоравливал, но видите, как все обернулось печально: Володя ушел и унес какие-то тайны, и мысли, и себя. Талант унес, и мы лишены радости общаться с его картинами. Может быть, и будет возможность общаться, но я слышал, что они подчас попадали не в те руки, и не все готовы выставлять их на обозрение - тоже печальная судьба замечательного художника.

Наверх

---

Мы потеряли большого художника, чистого человека
Юрий Карпенко, член Союза художников России

Я знал Володю много лет, царство ему небесное. Мы познакомились, когда я приехал в Тверь в 1982 году, и уже тогда он выделялся и своей живописью, и внешностью, в мастерской он и ночевал, и работал. Иногда мне казалось, что он слишком набожный человек: никого не хаял, и работы свои не выделял среди работ других художников, и себя среди них самих. Но за ним шла какая-то слава все-таки и убеждение многих хороших художников, что Володя художник от Бога. Это очень оригинальный человек.

Жаль, что так получилось. Вероятно, виноваты многие, что вовремя не защитили Володю от лишения его мастерской. Я к нему часто заходил в мастерскую, зимними вечерами просиживали с ним, разговаривали. Мне нравилось, когда он начинал работать: он чисто вымывал мастерскую, с любовью делал подрамники, готовил холсты к работе. Однажды меня поразило то, что я увидел на стене в его мастерской набросок - он сделал его без натуры, я как-то сидел у него в мастерской, а когда ушел, он уже по памяти сделал, как мне показалось, образное произведение, он нарисовал меня. Я понял, что это художник глубокий, потому что он изобразил меня именно так, как я сам себя ощущал. Жаль, конечно, что его больше нет среди нас. Мы потеряли большого художника, чистого человека.

Наверх

---

Он был свободен от общего зажима
Евгений Царев, член Союза художников

Володя Дмитриев - мой сосед по мастерской, мы общались, иногда я имел возможность получать от него советы. Он был свободен от общего зажима. Человек есть человек, но было жестоко запретить ему приходить в мастерские. Сейчас я чувствую невосполнимость этой потери.

Я ему многим обязан. То, что у него не было звания, - не главное. Мы друг друга знаем, знаем, кто как работает. Сегодня у тебя звание, а завтра ты не можешь писать - ты уже сваливаешься. Сожалею, что у меня нет даже его работ.

Наверх

---

Талантливые люди у нас уходят рано
Всеволод Солодов, заслуженный художник России

Я убежден, что в нашем Союзе художников абсолютно все понимали, насколько талантлив был Володя. И никто никогда не решился сказать плохо о его работах. Володю я знаю лет двадцать, и с самого начала все это было с какой-то горечью: так получилось, что он стал пить довольно рано. Когда он показывал работы, они вызывали и восхищение и зависть одновременно, потому что мы, художники, понимаем, что это удивительно интересный художник, очень индивидуальный. И когда с ним общались - в принципе он был человек неровный, - ему прощались какие-то вещи в связи с тем, что это одареннейший человек. У него всегда был свой почерк - это удивительно тонкая живопись, удивительная неповторимость. Как говорят о художниках, он один такой. Иногда художника смотрят - и в уголок правый: подпись. Тут не надо этого, потому что Володя узнавался мгновенно.

Его работы, конечно, я видел благодаря частной коллекции Евгения Карташева. Равных по качеству работ не было ни у кого. Володя ставил чрезвычайно трудные задачи, и всегда это сочетание какой-то простоты решения, удивительной тонкости цвета, колорита.

Часто у нас наиболее талантливые люди уходят рано. Признание приходит после смерти. Эта особенность нашего российского бытия, когда при жизни талантливые люди не ценятся. Он был очень неприхотливым человеком, быт его был удивительно простым. Ему бы кусок хлеба, и краски, и холст. Сейчас, когда мы собираемся, всегда Володю вспоминаем. Остались его работы - прекрасно. К сожалению, осталось немного, распыленных сейчас по всему городу, по всему миру, много работ уходило и за границу. Жалко человека. Но и жизнь свою он строил так, как будто сам искал смерти - просто мистика какая-то.

Врагов среди художников у него не было, но были завистники, как у любого талантливого человека. Талант не может быть без завистников, в искусстве это всегда было, есть и будет. Я работал в театре 17 лет и тоже понимал, что наиболее талантливые артисты всегда окружены завистью. Так уж мир устроен. Наиболее талантливые люди практически не бывают счастливыми в жизни. Они при жизни не получают того, что они заслуживают. Так устроена жизнь. Это я могу сказать и о Володе - моем любимом художнике.

Наверх

---

Он имел свое лицо
Геннадий Орёликов, заслуженный работник культуры РФ, член СХ

С Владимиром Дмитриевым мы были долгое время соседями по мастерской. Я, может, больше других наблюдал за его творческой жизнью. Художник он был очень трудоспособный, очень творческий человек. Он очень часто ходил в библиотеку, довольно начитанный человек был по истории культуры и искусства и работал очень творчески, то есть был композитором в своем деле: приносил какие-то наброски с натуры, потом садился и перерабатывал этот материал в интересные работы. Иногда поставит совершенно скромный натюрморт - там несколько цветочков полевых, не очень ярких, и из них буквально чудеса делал. Писал красиво. Очень интересно работал, имел свое лицо, совершенно не похожее на других.

У него был высокий живописный вкус. Живописец он, конечно, от Бога, этого не отнимешь. Его персональная выставка отличалась от многих других своей высокой эстетичностью. Тонкая сдержанная гамма, прочувствованные работы. Жалко, конечно, что пресса тогда недостаточно достойно откликнулась: откликов было мало. А он и в дальнейшем делал очень интересные работы.

Его жизненная судьба была, конечно, тяжелой. И он в таких суровых условиях мог сделать очень красивые работы, которые интересовали многих. Потому что художник он был высоко востребованный, у него всегда был покупатель. У меня самое приятное о нем впечатление.

Наверх

---

У Дмитриева не было плохих работ
Анатолий Бобров, член СХ, заслуженный работник культуры

Что можно сказать о Володе Дмитриеве? Это был исключительно работоспособный человек, который мог не только в течение дней - в течение суток сделать работу. У него были моменты, когда вдохновение приходило, и он запирался в мастерской, сидел и работал, работал, работал. Это был природный талант, всё шло через его душу, каждая его работа. У него не было плохих работ. В каждую работу он вкладывал свою душу, и каждая его работа несла в себе положительные эмоции. В нем не было агрессии. Исключительно талантливый был человек.

Приходится сожалеть, что он так рано ушел из жизни, он мог бы еще очень много сделать. Он был востребованным, его понимал любой зритель, потому что он был совершенно своеобразным, не похожий ни на кого художником. Это был очень самобытный, исключительно талантливый человек. Он писал и акварели, и натюрморты, и какие-то композиции - и цвет их был совершенно невероятным. Исключительная была эстетика. По каким-то мелким набросочкам то, что ему удалось где-то запечатлеть, он выражал потом на большом холсте.

Очень жаль, что он рано ушел из жизни. Если бы он еще лет 10-20 пожил, он столько бы всего успел еще сделать.

Вопрос о мастерской - очень сложный и трудный вопрос. Для него, конечно, было очень большой травмой, что у него отобрали мастерскую. Мы с Ореликовым когда были в одной с ним квартире, как-то старались поддержать его, от чего-то огородить, на что-то вдохновить. Но не обходилось и без того, чтобы мы и ругали его, и он все это принимал по-доброму. Это момент очень сложный. Потому что в последние, скажем, 10 лет, это его надломило. В последний раз я разговаривал с ним в проходной выставочного центра имени Лизы Чайкиной: «Володя, надо найти в себе силы, чтобы начать все сначала. Сделай хорошую выставку - и все у тебя будет, и мастерская тоже». Но эта неустроенность семейная… он очень душевный человек был, ранимый, чуткий, он все понимал прекрасно. Это очень сложно, когда человек талантлив, когда человек очень способный, ему трудно собой управлять, потому что эмоции иногда перехлестывают. Вечная ему память.

Наверх

---

В нем было природное чутье на красоту
Геннадий Самойлов, член Союза художников России, г. Нелидово

Когда человек живет рядом, мы воспринимаем одни его стороны и раздражаемся другими, странными на первый взгляд проявлениями. А когда человек уходит, все меняется – оказывается, что это и была сама жизнь.

С Володей Дмитриевым я был близко знаком: мы коллеги. Совершенно очевидно, что он художник от Бога, художник, наделенный этим даром очень сильно, очень ярко. А в обычных разговорах он всегда сетовал на то, что ему чего-то не хватало - образования, например, хотя это ему и не нужно было - он все имел, у него всего было предостаточно. Человек он был, конечно, некомфортный, это естественно, потому что все яркие люди не могут вписаться в общую среду. Он был неудобен. Он был неудобен официозу, он раздражал. Он раздражал даже и нас, потому что выпады с его стороны могли оскорбить человека. Но эти вспышки быстро гасились, и все равно его любили. Я не помню, чтобы за глаза кто-то говорил о нем как о плохом человеке. О нем всегда говорили с какой-то бережностью, даже с любовью, нежностью, как о ребенке: он хороший, получил двойку за поведение, но при этом перевел 50 старушек через дорогу. Он был очень раним, он попивал, это ясно всем, и жил, ощущая себя личностью, художником. Кроме того, он еще метался, а мне это тоже знакомо, между провинцией и непровинцией: где больше нужен - это вечный выбор, вечное смятение.

Любая вещь, которую он делал, становилась безусловно произведением искусства, а некоторые его вещи могут украсить любой музей. Это очевидно. Если такая ситуация возникнет, я передал собрание его графики Нелидовской картинной галерее, а два рисунка, два пейзажа и один натюрморт могу передать в краеведческий музей Андреаполя. Пусть они будут там, они должны быть там.

Вообще-то у многих были основания для неприязни к Володе Дмитриеву. Это естественно, уровень дарования у всех разный, и это вечная ситуация в человеческих взаимоотношениях. Но когда я узнал о том, что произошло и как это все произошло, это был удар. Это жутковатая ситуация. Но абсолютной неожиданностью смерть Володи не была: Володя был человеком эксцентричным и по-хорошему безрассудным, он часто сам искал таких ситуаций. Он не был заложником никаких обстоятельств.

Я был категорически против лишения его творческой мастерской, это был удар для него. Я был тогда членом правления, но в этом не участвовал: не во всех заседаниях правления участвуешь вообще. Но здесь есть и другая сторона. Союз художников - это сообщество, и мастерские - это коллективное сожитие. И, конечно, это неудобство - пожары, пьянки, какие-то люди. Другое дело, что, может быть, нельзя было выбрасывать его из мастерской. Может, нужно было найти более адекватный ход.

Но приблизить такой конец могло всё, что угодно. Это известно только ему и Богу, - хотя, может быть, и ему, Володе, не было известно. Происходят подчас абсурдные вещи, которые не поддаются никакому объяснению. Конечно, это удар, но и когда он был в мастерской, он тоже не всегда там только работал, это ни для кого не секрет. Но мастерской у него не было давно, и после этого он долгое время жил в Андреаполе - год или больше. И приезжал сюда, и в один из приездов, видимо, ему негде было ночевать. Если раньше кто-то его принимал, то сейчас, может быть, не хотели. И их тоже можно понять, потому что дом - это семьи, а он не всегда в нормальном состоянии.

Это очень талантливый человек был, очень. Он великолепно чувствовал цвет, линию: все те качественные характеристики, которые необходимы творческому человеку и художнику, у него были налицо и очень ярко выражены, за что бы он ни брался. Мне кажется, он делал бы и великолепные гобелены, и мозаику. Он чувствовал форму, чувствовал среду, цвет и такие великолепные коллажи делал, из ничего: в нем было какое-то природное чутье на красоту. И каждая его работа, даже самая маленькая становится всё значимее по прошествии времени.

У него не было ничего случайного. Он не придавал этому значения и что-то просто выбрасывал или пропивал, в то же время вещь не очень сильную мог долго держать и ценить. Но потом все равно, как у всех, происходил серьезный расклад, и каждая из них находила свое место. А уж как и что время высветит и расставит по своим местам, это нужно у него спросить, у времени. Самый лучший вопрос - это ожидание.

Наверх

---

Где кончается искусство, там больше нет государства
Михаил Стороженко, член Союза художников России

Володю я знаю давно - лет, наверное, двадцать, он учился в училище, я работал в фонде. Мы с ним часто встречались: я с этюдником, он с блокнотиком. Потом смотришь, а на холсте уже тот пейзаж, который он зарисовывал. То есть у него было это своеобразное видение природы, пейзажа, отношений. Жаль Володю. Он, как ребенок, искренен, то есть восторг, неподкупность души - все это чувствуется и в его работах, и во всех его замыслах.

Смерть трагично унесла его. Странно, сейчас, когда художники уходят, начинают их признавать, замечать, а при жизни кем они были? Володя устроился в фонд забор красить, двери чинить - потому что брошены художники. А ведь где кончается искусство, больше нет государства, потому что художники несут и любовь к родине. В последние месяцы его жизни поприветствуешь его, спросишь: «Володя, ну что, голоден?» - «Да». Что я могу дать, хлеба? Что есть, вынесешь. Жутко - в 50 лет уйти, в самый рассвет таланта. Чудовищно. Возьмите Есенина, он был пьяницей, а сколько создал…

К себе в мастерскую я не мог бы взять Володю. Есть правление - оно решает. Его отводили домой. Теперь, конечно: если б знал, где упасть, соломку б подстелил.

Он тоже не ко всем одинаково относился. Кого-то ругал. Чувствовал людей. Он прямо и открыто говорил: «Ты… нехороший человек». То есть тоже мог обозлить.

О месте Володи в российской живописи скажут, наверное, искусствоведы. А мне как коллеге кажется, что его вещи потрясают лиризмом. Его работы отличаются от других, тут сразу скажешь - это Володина работа. Все в нем шло от сердца, от души, это самое ценное в художнике. Хороший, святой человек. В правлении висел натюрморт - теперь его сняли - потрясающая работа, как и надломленность души его детской. Надо было проявить силу воли, характер, бросить пить какое-то время. Факторов здесь много, но главный - художники не нужны России. Мы брошены, бутылки собираем. Хорошо тем, кто в наперстки играет, а душевность… что здесь открытие делать: Россия погибает.

А он задаром отдавал свои работы. И кто-то пользовался этим, многие сделали свои галереи: мол, гений - у меня есть его работы. А нет бы помочь человеку - помочь из запоя выйти, с мастерской решить как-то иначе.

Наверх

---

Володя стремился в Тверь
Павел Урсу, художник, г. Андреаполь

С Владимиром Дмитриевым я познакомился пару лет назад. До встречи с ним я почти четыре года работал на фарфоровом заводе, потом ушел, работал в школе, в Доме творчества, в школе искусств. После этого мы с ним встретились: он устроился на работу ближе к весне, а я в конце лета. Познакомились, он приходил ко мне, смотрел рисунки, несколько живописных работ у меня в доме - и хвалил, и ругал. Потом он нашел работу в поселке Бобровец, работали вместе 2 -3 недели, в это время узнали друг друга еще больше. Планы были хорошие - вместе ходить на этюды, но вместе на пленере мы побыли мало, не получилось.

А потом случилось так, что он уволился, потом уволили его. Он нашел работу на лесопилке, работал пару месяцев там. Потом приходил ко мне: «Паша, купи у меня краски». - «Володя, давай я тебя устрою на работу», - и еще раз помог ему с работой. Работал он с сентября до марта, был очень рад, мечтал купить мотоцикл с коляской, чтобы возить с собой свои этюды и холсты: «Несколько раз я получал три с половиной - четыре тысячи. Значит, поработаю три месяца - и за девять тысяч куплю мотоцикл». А потом я не знаю, что случилось, но в конце мая позапрошлого года он устроился на вторую работу - тоже на лесопилке, поработал там два месяца и ушел. Там какие-то москвичи обещали очень хорошие деньги, но обманули - не только его, а всех.

В последнее время я не видел ни одной его работы законченной. Он мне сам говорил: «Паша, вот эта работа не закончена». Раз пять или шесть он отправлял свои работы в Тверь - не знаю, с кем он там был связан. Он был связан и с городом Бологое. Я прихожу, смотрю - работы начаты, и хорошие работы, потом прихожу - две работы он уже отправил. Так что за все два года нашего знакомства я не видел его законченных работ. Не думаю, что он специально прятал их от меня. Просто так получилось. И даже для музея - сколько работ он написал? Три? Четыре? Даже эти работы я не видел. А зарисовки его мне нравились, выполнены со вкусом. Он мог из ничего сделать что-то приличное.

В последнее время он приходил с какими-то книжками, уголь, даже какие-то гвозди приносил - продать. «Володя, ну не надо, если мне надо, я в библиотеку зайду». Как будто он чувствовал... А в последнее время он несколько раз повторял: «Я поеду туда, в Тверь. Или меня там угробят, или я кого-то». То есть у него были там какие-то проблемы, он мне всего не рассказывал. Но у него был заказ из Бологого, ему давали краски: когда он приезжал, сумка у него была полная - краски, холст, кисточки. Кому он раздавал или продавал, я не знаю. Но рисунки он, оказывается, продавал даже кому-то из кочегарки здесь, за бутылку, наверное - сто рисунков, не знаю, что этот из кочегарки будет с ними делать. Я сожалею, что у меня нет его работ, только два маленьких эскиза из школы, он рисовал детей в моей школе.

В последнее время он все стремился в Тверь. В последний раз искал меня дома во время обеденного перерыва: «Дай мне, Паша, 200 рублей, билет стоит 220 рублей, а я не хочу просить у матери». Оказывается, он уже просил у кого-то. Я дал ему эти деньги.

Таких, как он, художников в Андреаполе больше нет и, может быть, лет 50 не будет, писал он здорово. Такие художники рождаются редко.

Наверх