| . |
ИСПОВЕДЬ
Всех мастей и народов подонки,
отвяжитесь, прошу, от меня...
Благодарен любому опенку,
не обижу замшелого пня.
И не трону я зайца “косого”,
не смогу бить картечью волков...
Все оружье мое —
это слово.
В мире столько убийственных слов!
Но пишу я о добром и вечном.
Прославляю хороших людей.
Да и сам
быть могу я сердечным.
И усталым от ложных идей.
Потому что все сыты по горло
революцией, кровью, враждой,
где одно материнское горе
не сравнить ни с какою бедой.
И, убрав
принадлежность к народу
из графы документов уже,
не изменим в России погоду
и теплее не станет в душе.
Разность Веры
и разность Наследства,
и обычаев, и языка,
на котором общаемся с детства,
и калмык узнает калмыка.
Если корни свои не утратил
на исконной земле до сих пор,
не услышишь ты в спину: “Предатель!”
от собратьев своих и сестер.
С головы рыба тухнет, поверьте, —
это русская мудрость гласит.
Шлите письма, напрасно, в конверте,
митингуйте, бастуйте... Простит
лишь Господь возмущение это.
Нам — платить за ошибки вождей.
И проходит по сердцу поэта
эта трещина — шум площадей,
горе всеми забытой старушки
и бесправье народа, и стон...
И он молится в древней церквушке
и кладет за поклоном поклон.
Матерь Божья одобрила битву
с искушеньем раба своего.
Плоть его укрепляет в молитве,
просветляет души естество.
ОТЧИЙ ДОМ
В отчем доме на улице Смычки
никого уже нет из родни.
На ночь глядя хожу по привычке
поглазеть на чужие огни.
Все разъехались. Все улетели.
Мать с отцом на том свете давно.
Как красиво и звонко здесь пели,
так, что настежь от песен окно.
Что ни праздник — крахмальные шторы,
самотканые на пол ковры.
А какие велись разговоры —
содрогались от смеха миры.
Только-только война отгремела,
и почувствовал радость народ.
Нас веселое солнышко грело.
Сад любили и свой огород.
Батя, сам прошагавший полсвета
под прицельным огнем у врага,
для гостей ни зимою, ни летом
не жалел никогда пирога.
Самодельным вином угощая,
не любил вспоминать про войну
и про то, что крапиву да щавель
ели сами, — не
ставил в вину.
Был сноровистым в деле и вертким,
передал нам секреты свои.
Всех поставил нас на ноги твердо,
научил доброте и любви.
В отчем доме росли и смеялись.
Знали каждую шелку в пыли...
А продали его —
растерялись
и в себя по сей день не пришли.
Тянет сердце на улицу Смычки,
чтоб не знали соседи о том,
на ночь глядя хожу по привычке
поглазеть на родительский дом.
* * *
Уеду в Вышний Волочек.
Вернусь к своим истокам,
чтоб не крутиться, как волчок,
по пагубным дорогам.
Там, на природе, оживу.
Как давнюю пропажу,
я вод озерных синеву
щекой своей поглажу.
Пусть от себя не убегу.
Подумаю серьезно
я на желанном берегу,
пока еще не поздно.
Зачем крутился, как волчок,
по чуждым мне пределам?..
Вернусь я в Вышний Волочек
душой воспрять и телом.
* * *
Упорно двигаюсь я к цели,
и, вероятно, неспроста
секут дожди и бьют метели,
и мчат куда-то поезда.
И в этой жуткой круговерти
по среднерусской полосе
крутиться мне до самой смерти,
как будто белке в колесе.
ЗАБРОШЕННЫЙ КОЛОДЕЦ
Загляну я в зев колодца.
В лапах жуткой тишины,
крикну — эхо
отзовется
из знобящей глубины.
Пусть я дна и не увижу.
Только чувствую: вода
языком холодным лижет
сруб осклизлый, как всегда.
Бьется сердце так неровно
родника на черном дне,
даже слышно:
дышат бревна
сруба там, на глубине.
Стойко борется с несчастьем,
а подмога — вот дела —
здесь последний житель, Настя
десять лет, как умерла.
|
. |
РЯБЕНЬКИЙ
Константин Валентинович 
Печатался в местных
газетах, еженедельнике "Литературная
Россия"; журналах "Наш современник",
"Аврора", "Студенческий меридиан",
"Русская провинция", альманахе
"Поэзия", "День поэзии" других изданиях.