БРИЛЛИАНТ НА ПЫЛЬНОЙ ОБОЧИНЕ
Открытие выставки Владимира Дмитриева было многолюдным, но больше пришли все же художники. Я был знаком с Владимиром, правда, шапочно, кроме «Портрета Аркадия Ивановича» на выставке тверского портрета в 1995-м, да натюрморта в мастерской Морозова работ его не видел. Два-три раза нас знакомил на Трехсвятской художник Голубцов. Мы жали руки и забывали друг друга. Я и в мастерской у него не был. Не пришлось.
Бросилось в глаза какое-то тотальное одиночества художника, стремление установить связь с миром хотя бы через предмет, через колорит. Но не было и озлобления: «Вот, нате вам!» Буханки с отломленной горбушкой, головки чеснока, проросшие картофелины, кусок копченого сала, бутылки, чайники, кружки — нехитрая обиходь одинокого человека — висели по стенам как спасательные круги. Пейзажи писал тоже из окна, «у лица»: улица провинциального городка, крыши домов из мастерской, зады дворов, река с обжитого людьми берега. Ни женщина перед ним не сняла платья, ни друг своим лицом не согрел его полотна. Он словно обрек себя на общение с такой природой и такими предметами:
Пейзаж в корне отличался от парадных нарочито безлюдных тверских пейзажей, где словно намеренно выбирается время, когда пейзаж похож на натюрморт: ни живых птиц, ни животных, ни человека. Его пейзаж был оживлен, одухотворен, в большинстве обретался человек, правда, не личностью или характером, а фигурой. Один так и назван «Пейзаж с фигурой», точно раскрывая его функцию. Владея кистью, он написал всего три портрета: автопортрет, портрет Е.Образцовой и портрет своего друга Орлова. Его привлекал человек без имени, личностных и характерологических черт. Его не назовешь героем, он один из многих, он традиционно ветхозаветный: еще неразделим с почвой, откуда добывает хлеб свой насущный, из которой вышел и куда, по прошествии лет, возвратится, чтобы снова стать ею. Он один из многих, кто проходит, как и сам художник, в быстротекущем в безжалостном потоке времени, но является душой пейзажа.
Порой он почти неразличим в окружающем его мире, но если вглядеться, всегда воодушевлен волей, движением, устремлением. Вот «Лето»: пастельно-синий вечер, атмосфера одиночества, вечерней неприкаянности и безответственности; мальчик в трусиках, шляпка на женщине за столиком летнего кафе, ее обнаженная нога из-под стола приманкой отчаяния, но мужчина демонстративно сидит спиной; официантка; чувствуешь, как жизнь бессмысленно проходит, повторяя «Быть или не быть?..» А вот страшная своей театральностью фигура нищенки («Нищенка»). Тут ни лица, ни реалистических лохмотьев, обо всем говорит поза с протянутой рукой. Набросок, но рука вонзается в вас, как кинжал, ранит сердце, фигуру можно выбивать на гербе партии блаженных и нищих.
Человек на пейзажах Дмитриева часть этой земли, он состоит из тех же элементов, что и забор, дерево, вода, снег и написан той же краской, что и деревья, дома, заборы, земля. И дела, по которым спешит и которые делает человек, традиционны и бесхитростны. Это труженик биосферы. Его человек это не какая-то новая точка зрения на мир. Он еще слаб, сер, прибит к земле обстоятельствами грубой жизни. Это не парадный портрет какой-нибудь знаменитости, не философ, до этого еще расти и расти, даже не охотник или механизатор. Это человек инкогнито. Он просто идет в магазин, в баню, складывает дрова в поленницу, приехал домой из большого города, прогуливается. Главное все же не человек, а среда. Художник только приостановил наше внимание на нем. Но ухвачен он ярко, экспрессивно, эмоционально, живо, видны посыл, воля, энергия. Читается движение, возраст, воля, устремление от идущего на прямых ногах старика с собакой до гневно порывистой женщины из «Пейзажа с фигурой», о которой невольно думается: «Ну, щас кому-то задаст!..»
Нет, он умел передать на полотне и «души изменчивой приметы», стать человеческую, характер. Достаточно увидеть набросок «Дети». Он достоин стать иллюстрацией к Достоевскому, Чехову, Горькому. Или «Портрет Аркадия Ивановича». Тут вспомнишь и Бунина с его мыслью о том, что в принципе каждый живущий на земле достоин того, чтобы его написали. Ведь все мы от царей и наполеонов до сушеной рыбы и пустой бутылки были участниками этой жизни, становились чувством, мыслью, поступком, поцелуем и на всех на нас независимо от роли, имени и дарованной нам функции падал и всех освещал Свет Божий. Достигал Свет Божий и сумеречного угла художника Дмитриева. И уж его проблемы, что он творил в темном углу, но свет достигал и его угла. И этот свет, все равно на каких предметах, как раз и ловил художник Владимир Дмитриев. И передал: сумрачный, трагический.
Я люблю открытия выставок за то, что они собирают народ знающий, чувствующий, здесь нередко услышишь о художнике то, что в глаза ему никогда не скажут: «А ведь из ничего родился! На пустом месте!» И назвать Дмитриева бриллиантом на пыльной обочине, как назвал кто-то из искусствоведов, я все же поостерегся бы. Андреаполь не такая уж пыльная обочина, в чем можно убедиться хотя бы по книге В.Кириллова «Хранители очага», рассказывающей о земляках Дмитриева, выходцах из Андреаполя. Среди них художники, писатели, выдающиеся деятели науки и народного хозяйства, которые сохранили к своей родине-«обочине» живое человеческое чувство благодарности ей за то, что она создала их. Есть в ней и очерк о Владимире Дмитриеве. Что касается бриллианта, то художник, это одновременно и ювелир, корпеющий всю свою жизнь над дарованным ему алмазом, и сам алмаз, из которого он же отшлифовывает бриллиант. В этом назначение художника.
Да и сам алмаз состоит из тех же элементов, что и печной уголь из сгоревших дров, которых в в андреапольских пейзажах Дмитриева в избытке. Просто для рождения алмаза нужны время и давление среды. Алмаз родят недра, в которых живет уголь. Давления среды «на обочине» оказалось достаточным, чтобы родился талант Владимира Дмитриева. Она и сегодня продолжает рождать собственных Невтонов и Плутонов. Не хватает пока как раз усилий той среды, в которой рождался художник Дмитриев. Среды, которая умеет любить только мертвых. Да ценники под картинами.
Для меня Дмитриев художник больших, хотя и не сбывшихся надежд. Но в то же время он торил новый путь в русскую глубинку, путь, по которому пойдут дольше. А без животворящей обочины, за которой лес, земля, природа, люди, дорог не бывает.
М.Петров
Опубликовано 29.11.2013