|
АЛЕХОВ
Было у Ивана Алехова три сына. Старшего он назвал Леонардом, среднего — Радомиром, а младшего — Генрихом…
После знакомства со средним, Радомиром, я долго размышлял: какая муха укусила крестьянского сына Ивана да еще и Ивановича Алехова, что он дал своим сыновьям такие странные, диковинные, нерусские имена? На помощь пришел Радомир.
— Отец был советским служащим и атеистом, — пояснил он. — Вот и дал нам имена, которых нет в святцах. Зато мама была из очень божественной семьи, из старинного крестьянского рода Чумаковых. Она всех нас перекрестила. Леонарда окрестила в Леонида, Генриха в Геннадия, а меня в Ардалиона, и звала нас соответственно Леня, Геня и Радик, потому что в просторечье редкое мое имя звучало как Радалион…
Вот они стоят на фотографии 1955 года вокруг матери Марии Михайловны. Отца уже давно нет, умер в 1939-м, младшие вообще едва помнят его, поднимала сынов одна, потом они, как все послевоенные дети времени, пробивались сами. Здесь старшие уже пробились. Леонард добродушен, он многообещающий художник. Радомир строг, как и подобает офицеру саперных войск. Генрих задумчив, он на перепутье. В десятом классе завел знакомство с местным батюшкой Владимиром (будущим настоятелем Ниловой Пустыни архимандритом Вассианом), и тот рекомендовал его в Ленинградскую духовную семинарию. Поступил. Леонард, узнав о том, приехал в семинарию, посмотрел, как живут и чему учатся семинаристы, и, взяв Генриха за руку, увел его из семинарии, со словами: «Пойдем отсюда. Это не для нас, Алеховых». Теперь младший собирается в ЛГИТМиК, на кинорежиссера. Словом, все трое связали судьбу с искусством. Генрих стал кинорежиссером, отснял художественный фильм «», был вторым режиссером на съемках фильма «Москва -— Генуя», закончил трудовую биографию кинодокументалистом на «Ленфильме».
А если бы старший знал, что последней работой его будет триптих «Несение креста», который так и останется незаконченным, и который доведется дописывать .Радомиру, быть может, и не забрал бы младшего из духовной семинарии...
Радомир сам нашел меня, пригласил к себе на Селигер в деревню Конец. К тому времени его брат Леонард умер, и душа Радомира рвалась сделать в память о брате что-то хорошее, вечное. В деревне Конец у него был небольшой домишко с огородом, спускавшимся прямо к заливу. Плотники, скорее всего, задумывали срубить баню, а художник сотворил из сруба домишко. Сложил мудреную печку-камин о двух топках и одной трубе: что-то вроде сказочного тянитолкая. С кухни голландка, с полатями над ней, замерзшие на рыбалке кости погреть, а с комнатки красавец-камин: посиживай в сырую холодную погоду, мечтай, глядя на живой огонь.
Приехал я наобум, без звонка и письма, и на счастье не только нашел хозяина дома, но застал его идущим с рыбалки от озера, да еще с уловом крупных и пузастых ершей. Мы поздоровались и тотчас прямо на крыльце стали готовить уху. Чистя пузатеньких, колючих, как ежи, ершей, красными околышами плавников похожих на пленных солдат Водяного, Радомир поговаривал:
— Никому не верьте, что ерш — сорная рыба. Для осташа нет ухи ядреней и вкусней, чем ершовая. Недаром нас ершеедами дразнили. Ерш маленький, костлявый, а смотри, сколько икры в нем! Как в осетре! О вкусе я и не говорю. Никакому осетру не сравниться. Недаром их в осетровую уху добавляли. Уха осетровая, а юшка ершовая!.. У кого толчина в голове есть, тот ерша никогда из садка не выбросит.
Уха и правда получилась на славу: густая, наваристая, с блестками жира. По такому случаю хозяин достал махонькую бутылочку настойки из местных трав, и мы махнули перед ухой по пробочке, которой завинчивалась бутылка. Радомир совсем разоткровенничался и даже выдал мне две секретные косточки, которые следует вытаскивать из вареного ерша, чтобы его можно было жевать, не опасаясь костей, что, как я понял, для коренного осташа было все равно, что выдать гостайну, а для меня — посвящением в ершееды.
После завтрака мы вышли во двор. Стоял апрель, дивный, солнечный, сухой, уже первая бабочка совершала облет, желтыми глазками таращилась из сухой травы мать-и-мачеха. Радомир выбросил на огород потроха и кости от ухи, тотчас, как в сказке, с шеста откликнулась ворона: «Кар»!
— Ну, хитрюга! — отреагировал Радомир. — Она меня еще на озере заметила, все вычислила, потом мы завтракали, а она ждала на крыше, слушала, как мы ложками стучали. Теперь торопит: уходите, дескать, дайте и мне спокойно поесть. Воровка, конечно, но до чего умна! Я как-то почистил щучек, пошел за сковородой. Возвращаюсь — одной нет. Я туда, сюда — как сквозь землю провалилась, потом слышу: «Кар». Не ищи, мол. А то раз пирог матушкин стащила прямо с пакетом. Унесла в угол огорода, и с дружком этот пирог умяли.
После чая и мытья посуды, как это и полагается у настоящих художников, Радомир стал мне показывать свои работы. Живопись его искусствоведы причисляют к наивной. У него свой узнаваемый почерк, своя манера письма, свои излюбленные цвета — голубой и зеленый, белый и оранжевый. На его полотнах — прекрасный, добрый, разумный мир природы и такие же прекрасные, добрые, разумные творения человеческих рук. Там всегда светит солнце, цветут цветы, идут белые снеги, покойно отражают божий мир озерные воды, плывут тихие, как белые лебеди облака. На фоне этой вечной красы он и прошлое пишет — церкви, монастыри, кремли, исторические памятники русского зодчества, реже — деревенские избы, и совсем редко индустриальный пейзаж. Ради этого он объездил все святые уголки Селигерии, Подмосковья, был в Сибири, на русском Севере, в Туле, в Рязани, в Смоленске. Но историческое прошлое у него заколдовано под златотканым покровом настоящего: вечно прекрасного, солнечного, наивно-детского, за которым подлинная история только угадывается. Колокольни и храмы у него похожи на сказочные, украшенные куполами елки, а стены старинных русских крепостей неприступны и необоримы.
И путь его в искусство мало чем отличался от пути, который приводит в искусство художников с народными представлениями о прекрасном… Он начал заниматься живописью поздно, в 57 лет. Причиной было желание побудить к творчеству брата Леонарда, в 80-х годах забросившему живопись и занятого только педагогической работой. До того Радомир кисти в руках не держал, хотя что такое перспектива знал, так как учился военной топографии и умел профессионально чертить. (Вот откуда на фоне его наивного пейзажа профессионально точные фронтальные изображения архитектуры!)
Первые уроки брал то у Леонарда, то у одной московской художницы, почувствовавшей в его этюдах божью искру и ободрившей его первые шаги. Увлечение оказалось столь заразительным, что разом померкли все его прежние интересы и поиски. Быть может, кому-то это покажется странным, но преподаватель московских вузов Алехов до 57 лет продолжал искать себя, обретая все новые профессии и становясь на период отпусков то экскурсоводом, то киномехаником на турбазе, то судьей по спортивному ориентированию, то массажистом. За 15 лет, начиная с 1971, он закончил курсы старших инструкторов туристических маршрутов, курсы по подготовке экскурсоводов г. Москвы, высшие лесные курсы Главлесхоза РСФСР, курсы по лечебному массажу в мединституте им. Семашко в г. Москве, курсы электрогазосварщиков в г. Люберцы; а еще он дипломированный лектор, киномеханик, профессиональный судья республиканской категории по спортивному ориентированию и мастер спорта по мототуризму.
Отныне вся его энергия концентрируется на творчестве и выставках. Размах его выставочной работы меня, признаться, поразил. Первая персональная прошла на турбазе «Рассвет» в 1989 году, за ней выставка в зале искусств г. Осташкова, через год в Осташковском музее, потом в Торжке, потом в зале искусств Тверской областной библиотеки, а там пошло и поехало… В Москве, в совхозе «Луховицкий», в Люберцах, в Пено, на о.Хачин, в д.Сорога, на о.Городомля, в музее им. Лизы Чайкиной в Твери, на базе отдыха «Сокол», в выставочном зале СХ России в Москве, в Северодвинске Архангельской области, в Новозыбкове, Брянске, Архангельске, в Нелидове, в д.Ботово, в д.Конец, на Каширке, в Подольске и т.д. Всего за 15 лет более 50 выставок, большинство персональных. Причем, он сам договаривается о выставке, сам загружает свой «Москвич» картинами, сам привозит, сам развешивает картины, сам же и демонтирует выставку.
Радомир Иванович убежден, что Селигер разумное существо. За добрые дела он милует, за злые — наказывает и даже карает. Во всяком случае, природа только тогда творит человеку зло, когда он перед ней провинился.
— Селигер не прощает корысти и жадности, — говорит он вполне уверенно. — Рыбачит человек для себя, для своей семьи, для родных — все у него в порядке, все хорошо. Но если зарвался, начал жадничать, браконьерить, мерить все деньгой, выгодой — она накажет, будь уверен. Такой или утонет, или в сетях запутается, или его током убьет, или лодка перевернется, или пьяный на льду замерзнет.
То, что эта мысль, как говорится, выношена Радомиром, убедился на другой же день. Утром мы поехали на остров Хачин, где в деревне Конево, со стороны турбазы «Сокол» у Радомира зимовала рыбацкая хижина. Там же, на турбазе у Алехова была припрятана самодельная фанерная лодка, на которой мы, в случае если не подвернется моторной, намеревались сплавать на остров.
Погода стояла чудная. Озеро уже освободилось ото льда, легкий туман заслонял неяркое солнце, облака плавали в тихой покойной воде рядом с редкими белыми льдинами: все как в сказке, как на картинах самого Радомира Алехова. Но этот чудесный расписной покров молодого апрельского дня, наброшенный на озеро, оказался обманным. Знакомый Алехову рыбак отказался везти нас на остров на моторе, потому что за ночь в залив нанесло с Селигера льда. Радомир опять вспомнил о своей посудине.
— А крепкий ли лед? — спросил он рыбака.
— Шуга, но винт сломаешь запросто, — ответил рыбак.
— А если на веслах?
— Да на веслах пройдешь.
— Ну и ладно. Не знаешь, стоит моя лодка?
— Стоит, — усмехнулся рыбак. — Кто на нее позарится.
Я вспомнил эту усмешку, когда увидел лодку. Лодка оказалась дырявой, кто-то пробил ей днище то ли ледорубом, то ли пешней прямо посредине. Однако хозяина это не огорчило. «Была бы целая, давно утащили», — резюмировал он, и, походив вокруг, перевернул лодку на киль. Изнутри вид был поприличней, и дыра под отщепом слоя фанеры казалась не такой уродливой.
— Ты знаешь, — поколебался он. — А давай спустим лодку на воду и посмотрим.
— А чего смотреть — дыра ведь.
— Ну посмотрим…
Посмотрели. В дыру тут же хлынула вода. Мы выдернули лодку обратно на берег и перевернули вверх днищем, чтобы вылилась вода.
По просьбе Радомира я сбегал на берег и принес тарную доску длиной сантиметров 60-70.
— Садись в лодку и прижми доску над дырой ногой, — объяснил он. — Отплывем метра на три от берега и посмотрим, как она поведет себя.
Отплыли. В невидимые под дощечкой щелки вода все-таки пошла, вскоре ее набралось пальца на два. Алехова эта течь не смутила. Причалив к берегу, он быстро побросал в лодку рюкзаки, а меня попросил захватить валявшуюся на берегу ржавую консервную банку, чтобы ей на ходу отчерпывать из лодки воду.
— Да тут недалеко, — успокоил он меня, когда отплыли. — Километра полтора, полчаса езды.
Нога у меня словно приклеилась к дощечке, я давил на нее из всех сил.
— Ты не очень дави, — заметив мое чрезмерное усердие, заметил он с опаской. — Не продавить бы днище, фанерное все-таки. То есть, надавливай, конечно, течь надо сдерживать, но не так чтобы. Лучше поэнергичней отчерпывай.
Метрах в трехстах о т берега я окончательно понял, что дивный голубой покров этого апрельского дня, наброшенный на озеро, скрывает под собой смертную ледяную воду, а шуга, которая издалека сияла разноцветными пучками колючих лучей, оказалась острыми ледяными конусами высотой до полуметра и весом с добрую двухпудовую гирю. Они зловеще, как плавающие мины, колыхались в темной ледяной воде сине-зелеными скоплениями, и приходилось буквально бороздить по ним нашим жалким днищем. Острые ледяные кристаллы довольно увесисто колотили лодчонку снизу, и удары эти я явственно ощущал пяткой. Да и Алехов почувствовал это, хотя виду и не подавал, но, гребя, нервно поглядывал вперед, стараясь направить лодку по чистой воде.
Спустя сорок минут, выделив добрую порцию адреналина, мы все же добрались до острова и до его хижины в дерене Конево и с облегчением вздохнули. А Радомир вдруг вывод сделал:
— Мы же озеру зла не делали, за что ему нас карать? Вот если бы щуку били, или еще что…
Но почему-то живопись его лишена трагических противоречий, мифологем, сюжетов.
Она по-детски наивна, светла, радостна, по-детски мудра. Так любящий сын видит свою мать: самой красивой и самой доброй, отбрасывая самоё мысль о том, что она бывает и печальна, и строга, и стара. А ведь кем он только ни был за свою жизнь: сапером, минером, испытателем, киномехаником, судьей республиканской категории, преподавателем московских вузов!.. . Работал даже испытателем на ковровском мотоциклетном заводе «Восход», объездил всю страну, не раз попадал в безвыходные положения, Не раз и прекрасная, любимая им природа обходилась с ним жестоко, приводя своего любящего сына на край гибели. Однажды зимой, объезжая мотоцикл, он чуть не замерз в Коми ССР, заблудившись в тундре. Хорошо, мимо проезжал какой-то чукча на снегоходе и подобрал его, отогрел в чуме.
Ничего этого вы в его работах не найдете. И не единой жалобы на природу-мать.
Помню, как возражал он против моей операции, призывал подождать пролечиться голоданием, клизмами. Чувствуя важность момента, приехал ко мне с Селигера:
— От операции откажись. Едем ко мне на остров, лечимся земляникой, народными средствами. Купим щенков, будешь есть щенячье мясо. Щенков жалко? А жить хочешь? Корейцы едят для желудка, а ты во спасение. Один не сможешь, я готов с тобой есть. Бог простит.
Радомир после операции пришел ко мне с первой земляникой, уже красной, как кровь. Сам собирал в Коневе. Вошел в палату в своем дешевеньком китайском хлопчатобумажном жилете с десятком карманов на молниях, потертых джинсах и кроссовках, с рюкзаком за спиной, сразу повеяло жизнью. А когда достал из рюкзака поллитровую баночку коневской земляники и по палате разлился божественный земляничный запах, покорил всех окончательно, у всех заблестели глаза.
Трудно было поверить, что три месяца назад я ездил к нему на остров «за кислородом». Мы едва добрались до его хижины на острове, где я целую неделю «набирался кислорода». Пили березовый сок, ходили в валенках по лесному насту, слушали ручьи под сугробами, но кислород не помог. Мысль была вялой, будто укутанной в вату, ночью сжирала бессонница. Вдобавок по ночам я стал явственно слышать скрип уключин с озера. Будто гребет кто-то против волн прямиком на остров:
— Не должно бы кому-то плыть, — тревожно успокаивал мои фантазии Радомир, — браконьерам еще рано, протока не совсем очистилась. Не откуда им взяться…
— Ну, тогда Харон гребет», — шутил я утром, а ночью снова слышал, размеренный скрип.
… И вот лежу, опутанный трубками, заклеенный пластырями, в чем душа держится. Может, и не фантазии это были, а вещий сон, ведь через месяц у меня нашли эту чертову опухоль…
— Мишь, а ведь я нашел, что ты принял весной за скрип уключин! — Словно угадал мои мысли Радомир. — Ты уехал, и я стал слышать этот скрип. Как банный лист привязался. Пошел ночью на берег. А это обледенелый камыш об мою лодку стучал. Так что теперь пойдешь на поправку!..
И сегодня в свои 80 он так же полон сил, как в юности, легок на подъем, да и на мир смотрит все теми же юношескими синими глазами. Поголодать два-три дня, сделать бросок в Иркутск или Омск, чтобы там написать несколько этюдов, организовать выставку где-нибудь в Брянске или Северодвинске — это для него семечки. Ударился в живопись в 57, а в 70, вместе с молодыми, закончил художественно-графический факультет Московского Педагогического Университета, да еще и диплом с отличием получил.
Радомир и сегодня уверен: художник, покинув родимый дом в юности, после странствий, как Одиссей, обязан возвращаться домой, в страну своего детства, чтобы рассказать терпеливо жившим на месте землякам о том, что пережил, что увидел в странствиях. И потому первый подарок сделал сельской школе в деревне Сорога, открыв там собственную галерею.
С Сорогой связано так много светлого, милого, незабвенного, несмотря на то, что здесь, в Сороге, он хватил военного и послевоенного лиха. Бабушка, приютившая на эти годы внука, ни разу пальцем его не тронула, но умела сказать так, что внук, набедокурив где-нибудь, прибегал в отсутствии бабушки к иконам, падал на колени и молил:
— Пресвятая Богородица, ну сделай так, чтобы бабушка не ругалась. Пусть лучше ремнем меня отхлещет, но не ругает!
В 1949 году 17-летним пареньком со случайным приятелем он уехал отсюда на товарняке в Калининград, где по слухам можно было найти пищу, кров, работу, получить специальность. И оказался в чужом, разбитом войной городе без денег и работы. Если бы не музыканты из музвзвода, подобравшие его на вокзале, неизвестно как повернулась бы его судьба. Привели в казарму, нашли подходящую форму и определили сыном полка. А чтобы даром хлеб не ел, научили бить в барабан, ибо на большее у сына полка не хватило слуха. А сын полка через год привез из Осташкова младшего Генриха, игравшего на кларнете, и его пристроил в музвзвод, а сам, закончив вечернюю школу, поступил в военное училище.
Сюда, в Сорогу, к бабушке, он мчался в свой первый курсантский отпуск — в военной форме, при погонах, с первым денежным довольствием. Чтобы порадовать бабушку, купил в магазине пряников, копченой колбасы и (знай наших!) бутылку коньяку, отметить встречу по-офицерски. Поздоровавшись с бабушкой, нарезал колбасы, налил по стопке коньяку, выпили за встречу. Внук закусил, а бабушка сидит в умилении, не закусывает.
— Бабушка, бабушка, ты закусывай, закусывай, бери колбасу!
А бабушка, очарованная напитком, ему в ответ:
— Не, маличик, с закуской погоди. Пущай погорит!..
Он был просто обязан вернуть свои прекрасные видения тем, с кем разделил самые трудные годы своей жизни…
У него много идей. Многие так и остались нереализованными. Давно хотел бы открыть туристический маршрут по внутренним озерам острова Хачин, уже готовы этюды всех 14-ти озер. Он продумывает маршрут «Осташковские художники», написал этюды всех сохранившиеся домов осташковских живописцев прошлого и позапрошлого веков. А это ведь и народный художник М.П. Бобышев, и братья Колокольниковы, и талантливые самородки В.А. Тарасов, Ю.Ф. Карпов, Н.А. Новиков, В.Н. Арсеньев. У него десятки натюрмортов, на которых изображены «осташковские» цветы. Он вынашивает идею издать сводный альбом «Живопись Осташкова ХVII–XX веков», включая сюда народное искусство. Он уверен: земля истоков должна учить человека любить свою родину, беречь ее творческое и историческое наследие.
Опубликовано 29.11.2013
|