Михаил Григорьевич Петров

1.
Жарко и сухо, как в только что вытопленной бане. Даже комары попрятались. А слепни летят с такой силой, что ударившись о телеграфный столб, в тени которого прячется от солнца Вовка, падают наземь замертво. Стоит он давно, ждет бабушку с последнего автобуса. Вовкина тень едва умещается в тощей тени столба, стоять приходится боком, втянув в себя живот и опустив руки по швам, как по стойке смирно. Ему неудобно, но так и время бежит быстрее, и ждать веселей. Косясь на столб, Вовка усердно следит, чтобы из узкой его тени не выпирали бы ни живот, ни голова. Вот опять затылок вылез. Вот привалился затылком к горячему столбу — из тени выпер живот…
Еще недавно этот столб гудел, и Вовка любил, прижавшись ухом, послушать его шмелиное гудение. Весной бомжи обрезали провода, осталась деревня без света, а Вовка без музыки. Бабушка говорит: «Изломали и тебе балалайку…»
Вовка уже проводил два автобуса. Теперь ждет трехчасного, последнего. Если бабушка не приедет и на нем, придется опять тащиться домой одному. Тогда последняя надежда — на попутку. Утрешний и двенадцатичасный и не остановились. Опухлицы деревенька маленькая, о десяти дворах, постоянных жителей в ней двенадцать. А из детей один Вовка. Остальные дачники, их привозят летом из города на своих машинах.
Бабушка уехала в город к Вовкиной матери на первом автобусе, когда Вовка еще спал. Неделю назад Вовкину мать увезла скорая помощь, спасибо, дачники вызвали. Прощаясь, мать шепнула Вовке, что вернется через три дня. Прошло больше недели, а ей не лучше, и бабушка возвращается от нее с каждым днем все мрачнее…
Вот и трехчасный автобус, жаркий, запыленный, пополз по косогору, таща за собой серый хвост пыли, издали похожий на божью коровку: желтый, блестящий, лобовое стекло все в желтых пятнах от расплющившихся в дороге бабочек и слепней. Вовка и по звуку мотора определил: этот остановится.
Остановился, кутаясь в белую горячую пыль, защекотало в носу. Вышли трое: дачница Юля и двое опухлицких ? тетя Лида Блинова и Костиха. Бабушка не вышла.
— Вовк! — кричит Костиха. — Чё прячешься за столбом? Небось, баушку ждешь?
— Ну.
— А где у него бабка-то?
— К Верке в больницу ездит. К дочке.
— Еще лежит?!
— Чего-то у нее по-женски случивши, а «скорая» опоздала. Бабка воспаления боится.
— Не смёртны ли у нее ключи?
Вовка замирает, смёртные ключи отзываются в нем непонятным, глубоким липким страхом. Он гонит этот страх, выкрикивая из-за столба:
— И никакие не ключи!..
— Вона! А что же? — нехорошим голосом спрашивает Костиха.
— А то! Так бы тебе и сказал!.. Небось, всем разнесёшь!..
— Смотри-ка! — обескуражена Костиха. — А мы-то думали!..
Женщины переглядываются многозначительно, прячут грустные улыбки.
Костиха с корзиной. Она каждый день ездит в город, продает у автовокзала беляши, сама их стряпает. Говорят, в начинку для беляшей добавляет мясо жеребят, которое ей носит Юсуп, конюх с кумысной фермы. Опухлицкие ее беляши не едят, брезгуют. И Вовке они не понравились. Костиха достала из корзины бабушкин пакет, раскрыла перед Вовкой, показала батон, бутылку масла и четыре брикета лапши, сунула ему пакет, сказала тем же нехорошим голосом:
— Баушка тебе послала. Велела идти домой, козу загнать. Приедет на попутке. А нет — велела ложиться спать, завтра жди. Лекарство матери ищет. Козу я вечером подою.
Болезнь матери занозой ноет в Вовкином сердце. В ней тайна и позор. Однажды мать сказала ему, что к зиме у него будет братик. Вовка обрадовался. Задумываясь, он даже представлял лицо братика, его пухлые губки, курносый носик. Но запил отчим дядя Федя, в доме стало плохо. Потом и вовсе исчез, а мать вскоре в больницу увезли.
Левой рукой Вовка взял пакет с продуктами, правой — белый ошкуренный прут. Пошел за женщинами, рассекая им тугой жаркий воздух: «Вжик! Вжик!..» Костиха не унималась, говорила о маме и бабушке. Вовка воткнул конец прута в старую дряблую картофелину, взмахнул им. Картошка слетела с прута, сжалась в небе до черной точки, упала далеко перед женщинами. Все ничего, а Костиха оглянулась:
— Вовка, козел тебя забодай! А если в голову?..

2.
Мать у Вовки красивая, все говорят. Раньше она работала библиотекаршей в Ухове. Когда сельсовет из Ухова перевели в Котицы, свезли туда и ее книги, а которые не поместились в новой библиотеке, сгорели в Ухове. Болтали, что Ступак поджег, бизнесмен московский, потом себе дом рядом поставил. И ничего ему за это не было, у него, говорят, все схвачено. На новоселье попа привозил, освящал новый дом и три свои машины. Антенна у него на крыше круглая, а телевизор, говорят, в полстены. Ступак несет, что книжки скоро отменят, школы и библиотеки закроют, дети будут учиться дома по телевизору. Тогда Вовке совсем каюк: дома ни телевизора, ни света… Только радио на батарейках. А оно врет. Сто раз Вовка по этому радио слышал: «А деньги не пахнут!» Он сам проверял: пахнут и по-разному. Старые, лохматые, особенно вонючие. А пахнут даже монеты. И противней всех ? медные, если их долго держать в потном кулаке, когда стоишь в очереди. Правда, старухи этот запах не чуют, он проверял, а мама чует.
Вовка помнит, как в Ухове мамина библиотека горела. Дым был виден из Опухлиц, за четыре километра. Мать в телятницы пошла. Но порушили и телятник. Говорят, Ступак не захотел, чтобы телят мимо его дачи гоняли, воду в речке мутили. Он построил на Пудице плотину и купальню. Вот телята и помешали. Телят купил какой-то черный, но денег за пастьбу маме с дядей Федей не заплатил, а телят сдал.
Ступак завел в Ухове псарню и кобылью ферму. На псарне псари из деревенских разводят ему лаек и овчарок, приучают к упряжи. Собак берут турбазы, там запрягают в нарты и за деньги катают иностранцев и москвичей. Кобыльей фермой занимается башкир Юсуп. Из кобыльего молока делают настоящий кумыс, за которым приезжают из Москвы богатые московские татары. Ферма быстро росла, но Ступак не знал, куда девать молодых жеребчиков. Порода под седло не годилась, деревенские тоже их не брали, а кормить молодняк на мясо было невыгодно. Юсуп с весны гнал жеребят, однолеток и стригунов в поле, на подножный корм, они сбивались в табуны и носились по округе, наводя страх на детей и старушек, когда вдруг забегали в деревню. Ступак звал и дядю Федю пасти жеребчиков, а дядя Федя ответил: «Я лучше сдохну, но на твоей земле работать не буду». А тот: «Ты не будешь, другие найдутся». А дядя Федя ему: «Вот и нанимай китайцев. А я посмотрю, как они из тебя барбекю сделают». Барбекю ? это у Ступака летняя кухня без окон, где он по вечерам мясо жарит и гостей угощает.
У Ступака в Москве сорок платных туалетов, два аж на Красной площади стоят. Вовка интересовался у дяди Феди, куда все из туалетов девают, не роют же под ними на Красной площади ямы, там же парады бывают. Оказалось, под туалеты ставят бачки. А ночью из них специальная машина все отсасывает, как на свиноферме. Ступак хвастал, что каждый туалет ему две тыщи в день дает. Давали бы и больше, если бы их не чистить, не мыть, да не платить уборщицам. Чистит потому что не сам, а деньги для него кассирши собирают. Видно, денег у москвичей много, если они в туалет за деньги на Красную площадь ездят. А про ямы дядя Федя сказал Вовке, что если Ступак ямы под уборными на Красной площади выроет, России будет конец. Вовка тоже не верит, что ему это разрешат.
За упрямство и большой лоб Вовку зовут в деревне Лобаном. «Чё задумает ? не свернешь», ? говорят про него в деревне. И это так. Вовка сам выучился играть на гармошке. В праздники подвыпившие бабы, бывает, просят Вовку: «Сыграй!». Вовка не отказывает. Нередко он задумывается, да так, что его не дозваться. Разведет глаза, затихнет и хоть закричись его. Матери это не нравится, а бабку пугает: «Был тут у нас один при Хрущёве, Иваном Акуличем звали. Тоже задумывался, задумывался да и…» Что «и» она не договаривает, но Вовке ясно, что это «и» хорошего ему не сулит. Вовка упрям, уходит задумываться на чердак или за баню. Представляет, как вырастит и снова свет в Опухлицы проведет. Китайцев он попросит не жарить Ступака, а выгнать его подальше. А в доме Вовка снова откроет библиотеку…
Приехала бабушка вечером на попутке с заплаканным лицом, долго вздыхала, обнимала Вовку, будто прощалась. Пахло больницей, лекарствами, тревогой. Это Вовка сразу почуял. Сказала:
— Завтра со мной поедешь. Мать велела привезти.
— Зачем?! — не удержал радости Вовка.
— Говорит, соскучилась… — Снова заплакала. — Только сперва зайдем в церковь, записку за здравие подадим, свечки поставим, потом уже в больницу. Я сегодня не успела.
На ужин заварили по брикету лапши похожей на сетку рабица, которой у Ступака двор огорожен. Из-за стола хотел Вовка юркнуть в постель, но бабушка послала его на пруд вымыть с мылом ноги и руки. Когда Вовка вернулся, бабушка молилась. Велела и ему перед сном помолиться, попросить у Богородицы здоровья для матери.

3.
Утром бабушка достала Вовке новехонький спортивный костюм черного цвета, а вот с обувью вышла осечка. Бабушка хоть и намыла с вечера его кроссовки и они высохли за ночь в теплой печи, но в город явно не годились. Повертела в руках, ворча на Вовку, потом к Вовкиной радости, кряхтя, полезла в шифоньер на верхнюю полку, где в белой картонной коробке хранились новые Вовкины резиновые сапожки. Лосные, ярко-синего цвета, устланные изнутри мягкой белой баечкой, с пористой резиновой стелькой, не надеванные. Покупали их вместе с кроссовками, но кроссовки оказались дохлыми. Сначала с них чулком слезла белая краска, будто загар со спины, открыв грязную мешковину, потом пошли пороться швы. Дядя Федя пробовал спасти изделие китайских обувщиков, да и его мастерства не хватило. Швы вышли крепкими, но чудесный вид кроссовки навсегда потеряли.
Вовка радостно обул сапожки, с недоумением слушая ворчание бабушки. Она словно уговаривала или оправдывалась перед кем-то, что обувала Вовку в сапоги:
— Вон жары-то какие стоят. Авось сегодня и дождь соберется. Тогда посмотрим, кому лучше будет… Жар костей не ломит… А у нас с тобой ножки сухие будут.
Первый автобус почти полон. С утра в нем свежо, резиновый коврик в проходе мокрый после мойки, с лужицами. Вовке в сапогах такие лужицы нипочем. Купив у шофера билеты, опухлицкие все садятся на заднее сидение: бабушка, Костиха опять едет, везет корзину беляшей на продажу. Юля с дочкой Алисой, ровесницей Вовки. Вовка всех опередил, забрался на заднее сидение в самый угол к окну.
Он жадно уставился в окно на убегающие назад поля, олешник, столбы. Потом Алиса стала проситься у матери на его место. Вовка пропустил ее. Она протиснулась, чиркнув ему по лицу белым душистым бантом, обдав голубым благодарным взглядом. Вовка впервые сидел рядом с такой красивой и нарядной девочкой и очень оробел. Но Алиса сама стала поворачиваться к нему, показывать, то на корову, то на жеребенка, то на козлят, смешно прыгающих на лужайке при дороге. Вовке эти картинки были знакомы, но когда на них показывал розовый пальчик Алисы, все словно преображалось, наполнялось особенным и только им двоим понятным смыслом.
— А вот отгадай, что делают собаки, когда волнуются?
— Лают! — бухнул Вовка.
— Да нет! ? лукаво улыбнулась Алиса. — Когда волнуются!
— Хвостом махают!
— Да не торопись ты, подумай! Вот смешной какой!
Вовка задумался, но отгадка никак ему не давалась.
— Вот не хотела это слово говорить, а вынудил. Когда волнуются, собаки писают!
— Алиса! Как не стыдно такие глупости загадывать! — вмешалась мать.
— Но я не хотела, правда, мам! А он не знает!
— У-у!.. Такая тоже гмыра растет, ? сказала про Алису ее мать бабушке. ? Двойку раз принесла, кричит с порога: «Пап, подай мне скорее ремень!» «Зачем тебе?» «Я напорюсь. Двойку получила!» Надо додуматься!..
Бабушка в ответ наклонилась к Юлии и секретным голосом стала рассказывать что-то стыдное про него, про дядю Федю, про маму и ее болезнь. Алиса тоже стала прислушиваться, постреливая в него бойкими голубыми глазками.
— Тут с одним не знаем, как управиться: на мою пенсию живем. Вовке, давно пора в школу идти, а куда отдавать, ума не приложим. В Котицы зимой автобус не ходит, а на попутках ездить сегодня, сама знаешь, как. Увезут мальца — и с милицией не найдешь. Вон в газетах, какую страсть пишут! На органы детей разбирают для богатых. Хотели в город устроить, так в интернат берут только с 5 класса. Гляди, так неучем и останется. А мальчишка умный, учиться хочет. Рисует, зимой по букварю сам читать научился.
— Вера-то как?
— Плохо, — бабушка, забыв о секретном голосе, заговорила на весь автобус: — Нечисто сделали, воспаление пошло. Надо бы денег на лекарство, денег нет и лекарства нет, вот как теперь. Лекарство и деньги стали дороже человека. Вчера уехала от нее со слезами. Попросила Вовку привезти, хоть в окошко показать.
— А Федор?
— А! — махнула рукой бабушка и сморщилась.
— Откуда он взялся?
— Из института прислали зоотехником. Как же: сперва на машине ездил, Федором Васильевичем величали. А колхоз распустили, Федькой стал, в Городок на ферму услали. Вот там они и снюхались. Вера сперва дояркой пошла, потом телятницей, а потом и пастушкой. Они и свои паи земельные Ступаку продали. И меня продать уговаривали: «Продай, зачем тебе эта земля сдалась?» И этот черт рыжий приезжал, Ступак. «А ты знаешь, Анна Ивановна, сколько человеку земли нужно? Два на полтора». Знаю, мол, да только зачем ты сам уже полколхоза скупил? И чего он мне ответил? «Анна Ивановна, мне людей жалко. Людям есть не на что!» Кормилец! Что с нее толку? Не сеет, не пашет. Нет, говорю, я отцову землю продавать не буду. Пусть она Вовке останется. Не продала!
— А Федор чего?
— Федора только и видели. Говорят, под Москву подался. Им, ведь не рожать… А и родишь, потом будешь всю жизнь мучаться. Раньше замуж выдавали, всю подноготную до седьмого колена вызнавали. Зато и народ был как лес строевой. А теперь, откуда ветром надуло, откуда нанесло ? скорее в загс бегут…
Чтобы остановить это безобразие, Вовка дергает бабушку за рукав кофты и ядовитым шепотом, выговаривает:
— Ба-буш-ка!
— Чего тебе?
— Я пи-сать!
— Ты что, совсем уже? Говорила, чай с молоком в дорогу не пей! Говорила тебе!
— Пи-сать! Останови!
— Не думай и не гадай, ты уже не маленький. Терпи до вокзала.
— Если вам в больницу, бабуля, лучше у кладбища сойти, ? подсказывает кто-то.
— Мы в церковь сначала зайдем…
Перебил. Заговорили о церкви, о новом батюшке Иустиниане.
Когда подъехали к автовокзалу, бабушка сказала:
— Беги, куда хотел! Вон за угол!
Алиса опять с интересом уставилась на него.
— Никуда я не хотел! — отрезал Вовка и хлестко, на обе подошвы своих лосных сапожек спрыгнул с подножки на асфальт. — Я нарочно.

4.
Весной Вовка ездил с матерью в город покупать учебники к школе и лосные сапоги на грязь. Видел он и церковь, но издали, от рынка. Вблизи церковь гляделась еще краше. Купола и кресты блестели, словно медный бабушкин таз, когда она его надраит хвощом с песком и золой. Высокие узкие окна из цветного стекла. Сама церковь бело-матовая, как творожная пасха. Вчера перед сном бабушка учила Вовку правильно складывать пальцы и креститься, по дороге в церковь трижды останавливалась, просила повторить заученное:
— Перекрестишься, поклонишься и скажешь, как я тебя учила. Не забыл?
— Да знаю я, баб!
— Нет, ты повтори, чтобы не оконфузиться перед иконой! Богородица занятая, её эвон сколько людей докучают! И все просят. Запнешься, она ждать не станет, когда ты вспомнишь. Ты уж не подкачай. Хорошо помолишься, она и маме поможет, и тебя запомнит на другой раз.
Вовка повторяет заученную с вечера молитву:
— Пресвятая Богородица, помоги маме Вере, дай ей здоровья, избави от болезни! — при этом голос у Вовки дрожит и щекочется, будто по тряской дороге на телеге едет.
Они долго идут, молча, но за церковной оградой бабушка наклонилась к внуку еще раз. Она успела повязать платочек, глаза у нее строгие, в них страх, мольба и тревога.
— Не забыл, деточка? Не обмишулишься?
— Да нет, бабушка, помню!
— Смотри же!
Внутри церковь поражает Вовку своим великолепием. Свет, льющийся откуда-то сверху, росписи на стенах, трепещущие золотые листочки пламени на свечах, огромные иконы от пола до самого потолка, сосредоточенные, устремленные куда-то вдаль глазами люди, нищие с шапками на полу. За прилавком, похожим на книжный магазин, где мать покупала ему букварь и тетрадки, такой же шкаф с книгами, только вместо карандашей в ящичках разложены свечи — толстые, потоньше и совсем тонюсенькие, а на месте веселой оранжевой продавщицы за прилавком стояла печальная, вся в черном церковница. Бабушка купила у нее три совсем тонюсенькие, одну дала Вовке, подвела к иконам. Показала, как зажигать и куда ставить свечку. Вовка сам зажег и сам поставил свечку перед Богородицей, хоть сделать это было нелегко, в подсвечнике горел целый лес свечей, и можно было легко уронить свечку или обжечься. Глаза Богородицы большие, грустные, на руках младенец-Христос. Младенец глядит как взрослый — строго и серьезно. Вовка сложил щепотью пальцы, перекрестился и, глядя Богородице в глаза, быстро, чтобы не сбиться, выпалил молитву. Он едва выдержал ее грустный взгляд, и когда закончил, на глазах даже слезы навернулись от радости, что не обмишулился.
Они вернулись к церковнице, бабушка попросила у нее бумажку и встала в очередь за белокурой женщиной в синем платье. Потом достала из сумки ручку и велела Вовке написать на бумажке мамино имя. Сверху на бумажке было напечатано: «За здравие». Вовка крупно написал внизу «ВЕРА» и задумался.
— Бабушк! А фамилию? Фамилию тоже писать?
— Фамилию здесь не пишут!
— А почему?
— Не пишут и все!
— А отчество?
— Пиши вот так, видишь? — обернулась к нему белокурая тетенька, улыбаясь Вовке с бабушкой и показывая свою бумажку, на которой Вовка с недоумением прочитал слово «Вера». Бабушка тоже его заметила, но не подала вида, а Вовка смутился и опять задумался: «Как же Богородица их просьбу отличит? На бумажках не то что фамилии, а даже и отчества нет!» Сомнения усилились, когда батюшка, помахивая кадилом, стал отчитывать бумажки, перекладывая их из одной стопки в другую. Вовка узнал в нем попа, который Ступаку машины святой водой окроплял, что сразу насторожило его к нему. Имя Веры батюшка произнес не раз, но когда он просил за его маму, Вовка не понял, а бабушка, торопясь в больницу, от него отмахнулась и увела из церкви.

5.
Тревога за мать не оставила Вовку и на улице. Мысль, что тетенька в синем платье отдала церковнице бумажку с именем Вера раньше их, не давала покоя. Ведь и у других людей в бумажках могло стоять мамино имя, Вер на свете много, даже в Опухлицах две. Бабушка не понимает, что бумажки могут перепутаться, а церковница обронить записку. Вон она, какая малохольная!.. Как Богородица поймет, кто и за какую Веру просит?
— Бабушка, а куда эти бумажки тетенька церковница денет? Их потом выбросят?
— Господь с тобой! Батюшка по ним за маму целый год молиться будет.
— А через год?
— Тьфу, на тебя! Отвяжись!
— Но он же не знает, кто за кого просит! На бумажке ни фамилии, ни отчества! Вот он скажет: «За здравие Веры», а какой Веры, Богородица не поймет.
— Он не знает, а Богородица всё поймет. Она все видела: как ты писал, на какой бумажке, знает она, и за кого батюшка молиться будет. Батюшка не знает за кого, а она знает. Ты еще и подумать не успел, а она уже знает. Ты еще писал, а она уже все увидала.
— Для чего же тогда целый год читать, бабушка? Она уже выздоровеет, а он всё молиться за неё будет.
— Вот репей! Ты отвяжешься от меня или нет! — прикрикнула она на внука.
И хоть сомнения кое-какие остались, Вовка зашагал веселей, снова запоглядывал, как перед ним над тротуаром весело выпрыгивают новенькие лосные сапожки с заправленными в них черными блестящими брючками, жалея, что его не видит сейчас своими голубыми глазками Алиса.
Больница находилась на окраине города в сосновой роще, рядом с кладбищем. Когда они подходили к длинному серому четырехэтажному зданию с множеством одинаковых окон, внезапно поднялся ветер, и из тучи, нависшей над ними, брызнул частый, крупный как горох теплый дождь. Бабушка дождю вдвойне обрадовалась. Теперь уж никто ее не упрекнет, что надела внуку в такую жару резиновые сапоги. Напротив, сапожки оказались очень уместны. И с прогнозом она в самую точку попала:
— Ну, вот, слава Богу, и дождичек о нас вспомнил, и сапожки я тебе недаром надела. Теперь кто форсил в туфельках, тот ножки замочит, а у нас сухонькие. И к мамке в палату не стыдно будет зайти, и в окошечко она на нас посмотрит с удовольствием. Я как знала, что дождь пойдет.
Наверное, она имела в виду Алису в белом платьице, гольфах и золотых туфельках. Хорошо бы ее намочило здесь, как следует, тогда в деревню с автобуса они побежали бы босиком, прямо по теплым лужам.
Большое полутемное помещение, напомнило Вовке фойе их колхозного клуба. Вдоль стен такие же рваные коричневые кресла на тонких ножках, а на полу, отчаянно чиликая, прыгала смешная взъерошенная синичка-гаечка, видно недавно вывалившаяся из гнезда, но уже по-взрослому покачивая длинным хвостиком, а головку ее украшал совсем взрослый черный платочек. Как она только попала сюда!
При виде Вовки синичка неумело взлетела и, растопырив хвостик веером, стала биться в большое пыльное стекло. Вовке почувствовал жалость к ней.
— Бабушка, бабушка, ? зашептал он, ? давай её выпустим!
Бабушка тем временем подошла к высокой белой двери и постучала в маленькую дверцу, сделанную прямо в большой двери. Вскоре дверца расхлопнулась и в квадратном проеме показалось безбровое то ли женское, то ли мужское лицо в белой шапочке, надвинутой на глаза. Лицо строго посмотрело на бабушку, перевело взгляд на Вовкины лосные сапожки, потом опять на бабушку. И совсем помрачнело, будто они и вправду в чем-то провинились.
— Так, — сказало лицо. — А вы к кому без халата рветесь?
— К Ивановой из четвертой палаты.
— Имя-отчество как?
— Вера Петровна. Мы ей лекарство вчера, и вот, сыночка она просила, привезли.
Лицо будто бы растерялось, словно узнало бабушку.
— Вы родственница ей? Мать? Посидите вон там, я сейчас доктора приглашу.
Их провели куда-то в комнату. Вовка посадили в кресло, а бабушка на стул. Вошел доктор, худенький старичок в круглых, маленьких, но очень толстых очках. За очками его глаза казались большими, как у муравья. Он был лысый, виноватый, в руках нес бумаги, которые читал на ходу, и сразу обратился к бабушке по имени-отчеству, будто откуда-то давно ее знал:
— Анна Ивановна, вы к Ивановой Вере Петровне? Вы ее мама, как я понимаю?
— Так, так, — подтвердила бабушка. — Лекарство я ей вчера нашла, передала.
— Анна Ивановна, лекарство, к сожалению, уже не понадобится. Нет больше… — доктор поелозил в бумагах своими усталыми, увеличенными, как у муравья глазами… — Веры Петровны, час назад умерла. Примите наши соболезнования. Слишком поздно ее к нам привезли, вы это, надеюсь, понимаете, да?..
— Ой, — сказала бабушка, побледнев. — Ой! Ой, да что же это такое?! Умерла? Час назад? Вова! Вовка! — и заплакала.
Дошло и до Вовки, что случилось что-то страшное: мать умерла. Он соскочил с кресла и закричал, стараясь заглянуть в бабушкины глаза:
— Перепутали, да?! Перепутали?! Я же говорил, что перепутают!..
А когда они вышли в фойе, Вовка заметил, что синички там уже не было. То ли кто-то выпустил, то ли спряталась за халатами в раздевалке.

Опубликовано  29.11.2013