Михаил Григорьевич Петров

1.
Александр Иванович Тряпкин, для друзей и знакомых — Санька, жил один в собственном доме. В свои сорок пять был он все еще холост. При живой матери, правда, собирался обзавестись семьей, а как мать похоронил и потерял работу, мысль жениться сама собой заглохла. Женщины в его доме появлялись, но лишь на время. Санька был строителем, для заработка нередко надолго уезжал на халтуры, и недвижимость на них не оставлял.
С тем очередной его роман и завершался.
И сейчас у него имелась женщина, Наталья. Связь их длилась уже более года. Наталья с восьмилетней дочкой Веткой жили в общежитии для малосемейных, он у себя. Наталья ему нравилась, но он уже привык жить самостоятельно, брака страшился.
Как всякую женщину, Наталью такое положение не могло устраивать, изредка она заводила с ним разговор о более серьезных отношениях, но всегда как бы шутя. А нынче весной он сам почуял, что Наталья стала не та. Раньше, несмотря на ее полушутливые разговоры о браке, Саньке казалось, что она за него не держится: стесняется его перед подругами, терпит, как говорится, до поры до времени, а подвернется человек посолидней или помоложе, она и хвостом вильнет. Как никак, разница в 14 лет. А тут перестала шарахаться от него на людях, зачастила к Саньке с дочкой, пыталась помочь по дому. Санька насторожился. И соседки запоглядывали на него с особой женской хитрецой. Так-то, мол, дружок, сколько веревочка не вейся, а... Причина перемены в ее поведении раскрылась вскоре ночью и повергла Саньку в шок.
— Саш! — Никогда так его не называла, все Саня да Сань. — А я беременна.
— И что?.. Ты же предохранялась, таблетки пила... Потом у тебя ж было такое, рассосется... — Она фыркнула… — Ерунда какая-то... Когда ж это случилось?
— А ты вспомни, вспомни, Саш, если ты не деревянный! Это же не забывается… — Помолчали. — Саш, беременна... Два месяца уже. Как раз вчера... Не вспомнил?
И как в рот воды набрала. Вспомнил, конечно, но разговор не поддержал. Так, молча, он ее и проводил под утро до общежития. Пел соловей на Ручьях, а они молчали. Ни звука больше об этом. Санька понервничал дня три, потом успокоился, думал, пронесло. А тут майской ночью, горячо прижавшись к нему, стала вдруг подробно расспрашивать его о брате и старшей сестре: как живут? где? как зовут жену брата, Катиного мужа, их детей. Тут уж Санька разом понял: дело нешуточное. Откуда-то выскочила испуганная мысль: «Причем тут брат? Сестра? Причем?» А сам уже хорошо понимал, причем. Когда же Наталья в дальнейшем разговоре стала называть всех по именам, не ошибаясь, как близкую и давно знакомую родню, он по-мальчишески струсил и отвернулся к стене.
Одеваясь под утро, она сказала так, будто приговор читала:
— Ладно, Санька, с тобой все ясно. Готовь две тысячи, большего от тебя я и не ждала! Аборт здесь делать не буду, поеду в Шахтерск или еще куда! Тут потом всю спину пальцами истычут, а на отпускные мне Ветку надо к бабушке отправлять. Так что на две тысячи изволь раскошелиться. Любишь кататься, люби и самочек возить. Или рожу тебе такого же дебила.
Санька, несмотря на солидный уже возраст, ни разу в подобных переделках не бывал, почувствовал себя кругом виноватым, мысли толклись в голове как в зной мошкара: «А если не от меня? Никогда ж не было такого!.. А и правда дебила родит? Засмеют же! И на какие шиши троих содержать, сам перебиваюсь с хлеба на воду?.. А, може, Бог даст, пронесет?..»
Когда Наталья оделась, Санька довел ее до общежития, вернувшись, рухнул на диван прямо в кроссовках. Мысли опять одолели, одна отчаянней другой: «А родится кто? Тут одному жить не хватает, как жить четверым? Ни заработка постоянного, ни сбережений. На те сто баксов, что лежат где-то в шкафу, сегодня и дров на зиму не укупишь. Между прочим, когда за них две тысячи давали, можно было две машины купить… Выходит, те доллары — обман трудового народа…» Но злее всего заедало ее язвительное требование дать две тысячи таким тоном, будто он никогда не давал ей денег. И, вишь, ты: самочка!.. А какой рассчитанный и коварный удар!..
Приходили в голову и вовсе странные мысли: а может она в Москве проституткой была? Три года там обреталась, Ветку матери забросила, а сама деньги зарабатывала. А много ли заработала, раз опять в школу пришла? И каким образом? Темное дело, потому и рассказывать о своей работе в Москве ему не хочет. Работала на какой-то будто бы нелегальной фабрике по пошиву перчаток под Люберцами. Знаем мы эти фабрики, насмотрелись по телевизору. Нашила кожаных перчаток и приехала сюда личную жизнь устраивать...
И опровергал эти мысли Санька, и вновь принимал на веру. Так и пролежал с закрытыми глазами часов до девяти, пока солнечный луч не добрался по полу до дивана и не подполз к его лицу.

2.
Близкое к шоку душевное состояние Саньки осложнялось еще и тем, что осенью он поучаствовал в крестном ходе против абортов. В Сходню из Шахтерска приезжал отец Федор, привозил из епархии местночтимую икону Оковецкой Божьей Матери, отслужил службу в честь иконы в сельской часовне. Санька особенно верующим себя не считал, но после большого бодуна не только пришел на службу, но и в часовне потолкался. А после службы отец Федор сорганизовал крестный ход против абортов. Построил активных прихожанок, старушек, вынес привезенную икону. И вдруг оказалось, что тяжелую икону нести некому: ни прихожанкам, ни старушкам она не под силу. Отец Федор стал просить парней и мужиков. Парни сразу шарахнулись в сторону и смылись, мужики замялись. Почему-то никому не хотелось идти по селу в голове такой процессии.
Отец Федор разгневался:
— Да вы что, мужики? Совсем офонарели, что ли? Запились или бес вас опутал?
 Он окинул властным взглядом толпу, и, человек решительный и даже грубоватый, из бывших ментов, почему-то остановил выбор на Саньке. Ухватил его за рукав крепкой тренированной рукой и со словами: «Вот ты-то мне и нужен», насильно подтащил к иконе. Почему именно он, непонятно? Как ни отпирался Санька, не отнекивался, рука отца Фёдора принудила-таки его взяться за ручку оклада и, сгорая от насмешливых взглядов желторотых холостяков и своих дружков, вместе со старостой сельского прихода Егорычем пришлось нести икону через все село до автобуса, который ожидал отца Федора на выезде из села. Ребята потом долго его подкалывали, мол, ты-то куда, холостяк, полез, тебе-то чего было надо?.. Теперь и крестный ход, наверняка оставшийся в памяти сельчан, и Натальина беременность связались в один узел, Санька действительно не знал, что ему делать?..
Для разрешения такого сложного вопроса ноги его сами понесли старинному приятелю Виктору Ротанину, носившему прозвище Диктор. Ротанин хоть и моложе Саньки на два года (с годами эта разница бросалась в глаза все сильнее), но со школьных лет являлся для него авторитетом в трудных и запутанных вопросах. Санька нередко прибегал к его советам, особенно по части женщин.
Ротанину это льстило, он и сам себя считал знатоком просвещенным и тонким, и в поселке слыл докой по женским вопросам. Только официально женился трижды. Он не пил, курил только сигареты с фильтром, никогда не ругался матом и, по мнению сходненских женщин, являлся самым сексуальным мужиком поселка. Ротанину добавляло то, что он имел престижную работу, работал начальником районного ретранслятора, а по совместительству диктором на местном телевидении, имел черную «шестерку» с тонированными стеклами и отдельную однокомнатную квартиру в райкомовском доме в центре поселка. Когда-то квартира в этом же доме была, правда, трехкомнатной, но две неудачные женитьбы сузили жизненное пространство Диктора.
Квартира его встретила Саньку привычной полутьмой. Хозяин любил темные шторы не только в рабочем кабинете, но и дома. Встретил Саньку на тахте в любимой своей позе: правая рука подпирает подбородок, левая в задумчивости держит сигарету.
— Ты, Санька? Что-то давно не приходил. Что-нибудь серьезное? Присаживайся в кресло, рассказывай. Новость узнаю первым… — и он посмеялся язвительным ротанинским смешком.
Санька покорно опустился в кресло. Диктор был помешан на электронике. Имел собственную цифровую камеру, цифровой фотоаппарат, письменный стол его опутывали провода, какие-то загадочные приборы. Кругом аппаратура: домашний кинотеатр с плоским экраном в полстены, компьютер, колонки, новейший видеоплеер, звуковой центр, диктофоны, записывающие устройства, осветительные лампы, о назначении которых хорошо знали его подружки. Черный книжный стеллаж, книги по эротике и висящие на стенах фотографии голых и полуголых девиц венчали холостяцкий интерьер Диктора. А из-под стеллажа волнами накатывала тихая и непонятная Саньке музыка. Хозяин не раз использовал Саньку в качестве живой силы для переноса вещей при размене квартир, он хорошо знал всю его движимость.
— Так, — протянул Диктор, внимательно его рассматривая. — Пришел притихший, весь озабоченный. Не иначе как женщина замешана. Кто? Говори, Санька, иначе совета не будет. Ведь за советом пришел?
Честно говоря, больше, чем интерьер и убранство квартиры Диктора Саньку удивляла его интуиция. Вроде вместе лазали по огородам, играли в футбол, ходили на танцы, но по прошествии лет казалось ему иногда, что он так и остался в мальчишках, а салажонок Витя с его богатым жизненным опытом давно годится ему в отцы. И опасался опять же Санька, что язвительный Диктор запомнил Санькино шествие по селу с иконой и при случае обязательно его подколет.
— Так кто же, Сань?
— Наталью знаешь? — севшим от волнения голосом спросил Санька. — Только поклянись, что никому не скажешь...
— Я никогда не клянусь, знаешь ведь. И тебя никогда не предавал!.. Это та школьная рукодельница, с которой тебя как-то в кино застал?
— Почему застал? Что я прятался?..
— И чего говорит? Залетела, мол, да? — он затянулся сигареткой, внимательно изучая цепкими глазами реакцию Саньки на свои предположения. — Плачет… Клянется, что таблетки принимала по инструкции, как положено… Ну, колись, Санька! Знаю я их, стервоз.
Санька совсем растерялся: будто подслушал Диктор их ночной разговор с Натальей.
— Ты не юли, я давно за ней наблюдаю. Думаю, кого же она захомутает? Тихенькая такая, скромница... Рассказывай, Сань. Все рассказывай.
— Да что рассказывать, ты уже все рассказал.
Диктору это польстило:
— Мы же рядом с ними мотыльки, Санька. Они решают, кем оплодотвориться, как и в животном мире. Не обижайся только. Мы мотыльки, а любая женщина, самая даже глупая — это пре-муд-рость… Давно заметила?
— Третий месяц вчера пошел.
— И что говорит?
— Говорит, что таблетки пила по инструкции, как всегда, — Санька вяло улыбнулся.
— Уверен, что от тебя?
— Вроде, да… Хотя и, кто его знает…
— Вроде… На это у них, тварей, и расчет. Сколько ей? Лет тридцать пять? Тридцать два!! Ты что?! По дороге на свидание в таком возрасте они слабо могут еще к двум таким, как ты, мотылькам, в постель нырнуть. К гадалке не ходи. Самый опасный возраст, Сань! Не делай квадратные глаза, ты баб не знаешь. Никогда не доверяй им в этом деле. У тебя один союзник против них. Знаешь, продаются в аптеках такие кругленькие нежные, с ободочками? Как-то по-иностранному называются?.. Не пробовал покупать? Неужели фармацевтов стесняешься? Ведь стесняешься? Вижу, что стыдишься. Попроси меня, я тебе штук сто сразу куплю, на год, будешь пользоваться и меня благодарить. Копи деньги, это тебе рублей в шестьсот обойдется, — Диктор фыркнул, — если хочешь, конечно, иметь надежный инструмент и хороший секс. Очень, знаешь ли, сберегают нервную энергию. И всякие сомнения оставляют. Я не доверяю ни одной. Знаю этих тварей. А пуще всего они ценят сомневающихся мужиков. Как заметят в глазах сомнение, считай, пропал.
— Все что ли такие?
— Голубь ты мой сизокрылый! Отбрось сомнения, ты не Карл Маркс. Все! Все! Глупость наша мужская в том, что мы представляем женщину ангелом, а себя порочными совратителями, преступниками, которые ее зачатие должны потом всю жизнь у нее отрабатывать. Все с точностью до наоборот: они нас совращают. Общества эти позорные феминистские организовали. Женщин в России уже скоро будет в два раза больше, чем мужиков, а они все себя защищают. Да баба, Сань, главная причина вымирания русского этноса. Ее алчность, безнаказанность, лень, неумелость. Они нас совращают, не мы, они и пользуются нами, как хотят. Запомни это и выкорчуй из сердца чувство вины перед женщиной. Из-за них, тварей, нас и из рая выгнали. Слышал историю про Адама и Еву? Если мне не веришь, прочти Святое Писание. Все идет к тому, Сань, что вместо мужчин они устроят на Северном полюсе банк сперматозоидов в виде ледяного фаллоса, и будут летать туда и оплодотворяться из шприцов. А нас попросту спишут. Это уже проходили, Сань. Про амазонок слышал? Не простит им Господь их алчность ненасытную.
Санька молчал, не зная, шутит Ротанин или говорит серьезно. Всякое он слышал от него, но такое впервые… Диктор, вонзив свои крохотные, как просяные зернышки круглые зрачки в самую душу Саньки, продолжал истязание:
— В Москве, говоришь, жила? А потом в глубинку, да? Сколько времени?
— Говорит, три года.
— Я не обобщаю, Сань, не подумай чего, но что делать в Москве молодой бабе целых три года?
— Да я же не милиционер, работала, говорит. На фабрике какой-то, что ли…
— А вот отсюда поподробнее. А на какой? На фабрике грёз, может быть?
Санька, молча, пожал плечами.
— Смеш-но! Знаем мы эти фабрики для молодых смазливых бабочек, насмотрелись. Приезжают потом и рассказывают своим суженым, что сестрами милосердия в онкологии работали и из-за маленькой зарплаты ушли. Плачут от жалости к себе. А сами в модельном бизнесе порхали…
Санька похолодел, Диктор попал в самую точку, он сам пытался выяснить, на какой фабрике Наталья работала, но сколько не хитрил, не выспрашивал, так и не сказала ему, где? Один раз Санька даже резанул: «Туалеты мыла, что ли?». Потом неделю с ним не разговаривала, пришлось прощение просить. Но так и не раскололась ему…
— Но и ее я понимаю, — продолжал вслух размышлять Диктор, вкусно покуривая сигаретку. — У нее девчонка ведь, кажется, да? Второй ребенок без мужа и отца — это конец судьбы. Серьезно это! Понимаешь, в чем дело? Это не ты попался, это она залетела. Ей или за тебя цепляться, или сдаваться гинекологу. В прошлом веке бабы с таким диагнозом на мельницу к омуту бегали. Наследников Лысому, сиречь, Водяному дарили. Если, конечно, она не рассчитала этот шаг как последний шанс устроить свою личную жизнь. В Сходне у нее никого нет, аборт в нашей больнице она делать не будет ни за что, побоится огласки. Выход один: ехать в областную больницу или на худой конец в Шахтерск, на Москву у тебя денег не хватит. Но жених ты завидный: холост, с домом, относительно непьющий. Если взять тебя в руки, как за каменной стеной можно устроиться. Денег просила? — продолжал резать по живому Диктор.
Санька опять растерялся, не зная, что ответить? Правду? Приятель и так ее знал. Соврать? Но зачем врать, если совета пришел просить?
— Не мямли, никому не скажу, знаешь ведь. А по глазам вижу, что просила. И я бы на ее месте попросил. Сколько? Тыщи две-три? Это нормально, Сань, другие больше просят, с походом. Денег дай, но на аборте не настаивай. Дай и, молча, отойди в сторону. Зачем тебе брать на душу ее грех? Придет время, она все против тебя обернет. Как другу, конечно, я мог бы в Сходне и помочь, но к тем, кто здесь этим занимается, обращаться не советую. А вот, если нужно втихую ультразвуком проверить, сделать тест на беременность, узнать пол, подсылай, сделаем в райбольнице, есть у меня там кадр. Подаришь духи, молчать будет, как рыба. Проверено. Деньги, наверное, нужны?
— Не в деньгах дело. Такое ощущение, будто шел по улице и по башке сосулькой бах! Честно. Причем, ни за что. Или нечаянно прибил кого-то, такой же страх.
— Нормальная реакция нормального мужика на такой случай. Первый раз ведь попался! Предполагаю, что у тебя сейчас в душе творится. Хи-хи!.. Все существо, наверное, кричит: «Не я, не я, не хочу, не надо!..» Они только и ждут, твареныши, чтобы мужика посовестливей прихватить своей хлопушкой, а потом сесть на шею и лапки свесить. Капкан у них между ног, Санька. Ты думал, нам эта штука для удовольствия подвешена? Нет, Сань, для мучения Я первый раз был готов на стенку лезть. В институте на третьем курсе меня подловили. Всем деканатом в загс загоняли как барана в темный сарай. Руки расставили, в руках по хворостине. Хи-хи-и!.. И загнали ведь. Мужчина, Сань, это вещь в себе, и этим он велик. А женщина его в вещь для себя превращает. В этом вся борьба. И потому у каждого нормального мужика в подобных случаях нутро стонет и вопиёт: человек я или приставка?
— Ладно, не издевайся. Действительно, не ждал, не верил, не хотел. Всякие меры она брала на себя. По своей охоте.
— Но денег нет, Сань, знаешь, что я у своего х.. всю жизнь в работниках. Двоим алименты плачу, на двух работах вкалываю.
— Денег найду, — махнул рукой Санька. — Мне Бибо три штуки должен…
— Весь поселок опутал! — состроил презрительную гримасу Диктор.
— Хоть стеклоочистителем народ не травит. Паленая, плохая, осетинская, но не умирают же.
— С отсрочкой на 5-10 лет. По секрету: циррозников в Сходне увеличилось в два раза. Вот если есть Бог, в чем я не уверен, твоему Бибо на том свете черти печень раскроют и заставят синиц выклевывать ее у него. По чуть-чуть, как зимой они сало выклевывают, но чтобы он прудил от боли. Как те мужики, которые у нас в больнице от боли прудятся.
— Я его не защищаю.
— Засадил, гад, у Клавки Семенкиной отца и держит за долги в своем подвале. Средневековье в центре России развел. И ведь не его первого в застенках держит. А главное, и милиция, и прокуратура — все молчок. Клавка побежала к участковому, а он и говорит: «Пусть сами решают, мы в это дело не вмешиваемся». Клавка ему: «А если помрет?» «Вот тогда и приходи».
— За что он его, говоришь?
— За долги.
— Я его дважды уже посадить должен. Три тысячи не отдает с середины марта. У отца ее большой долг?
— Тоже три. Клавка просила взаймы, я не дал, хоть и родственница. Пусть, думаю, посидит, может, одумается. А знаю, что не одумается. Но там его Бибо хоть кормит. Опять ведь начнет попрошайничать, пьянствовать. А он там у него бутылки моет, этикетки клеит… Куда летим? Не стало жалко человека, вот в чем беда. Распались! Копается он на помойке, ты проходишь как мимо собаки, только глаза отвернешь, когда на знакомого наткнутся. И все. И медицина свое назначение забыла.
— Я думал, до нас эта беда не докатится. С Пашкой еще поспорил, говорю, это язвы больших городов, не может человек в Сходне, докатиться до полного распада. Пашка приедет к матери: «Ну, Сань, не появились еще бомжи?» Вроде: прилетели грачи перестройки или нет? Я от него скрывал, когда Перлов забомжевал. «Нет, Пашка, не появились, чирей тебе на язык, и не появятся, не дойдет до нас весна перестройки». Дошла. Грачи прилетели.
— А знаешь, почему? Народ мы такой: собиратели, никак из этого периода выйти не можем. Любим жать, где не сеяли, и собирать, где не растили. Грибы, металлолом, медь, клюкву, алюминий, пустые бутылки. Хи-хи-хи-и! Перестраиваться нам, Санька, надо. Ох, как надо! Эпоха собирательства заканчивается, скоро собирать будет нечего. Только труд, труд, созидательный труд. Если не выйдем из штопора, останутся на нашу долю одни помойки мира. Лёд будем из Арктики арабам на подмывку ледоколами таранить…
Не знал Санька, верить ему или не верить, но слова Диктора били больно, тяжело, наотмашь.Диктор уехал на своей «шестерке» в телецентр, а Санька пошел к Бибо, владельцу вино-водочного магазина. Разговор с Ротаниным его не успокоил. Шел, перебирал в голове доводы Виктора, вспоминал его бросающие в дрожь советы: «Это твари!.. Знаешь, что? В Шахтерске зайти бы тебе к Глебу Воскресенскому, да говорят, что он уволился из больницы. Боюсь соврать, куда, но чуть ли не в церковь… Дура она, нищету плодить? Дарить детей этим ублюдкам, в мир, где один обман и страх. На органы растить будет?.. Ты посмотри: всё пожирает жадная оголтелая зарвавшаяся верхушка, всякая местечковая шмазь, со всех республик налетели как сарынь на кичку. Ни пенсий нормальных, ни работы, все загребли. Даже родить нормально негде. Своих баб отправляют рожать в Лондон, Берлин, а наших принимают в роддомах, которые морально устарели, заражены стафилококком… Асфальта свежего улицы не видели со времен советской власти…»
Санькина душа негодовала, но своих слов в ответ он не находил. Так и дошел до торговой конторы Бибо в душевных борениях.
Бибо задолжал ему деньги за настилку полов в новом магазине, и три месяца тянул с расчетом, предлагая каждый раз какую-нибудь аккордную работу на сто-сто пятьдесят рублей, хотя стоила она много дороже. Повадку Бибо имел такую: держать работягу на крючке, чтобы платить ему поменьше. Жадюга страшный. Никогда вовремя зарплату не отдает, обязательно на неделю-две задержит. Руки трясутся, когда с работягой начинает рассчитываться. Будто его эти деньги.
Выслушав Саньку, Бибо денег не пообещал, сделал вид, что задумался. Стал звонить куда-то, долго говорил по телефону на осетинском. Потом вскричал:
— Что сидишь? Ходы магазин, вставь два новых витринных стекла. Двести плачу! А вечером зайди. Слышал, кореш сто тысяч не отдает, сейчас я ему звонил? Может, отдаст... Тогда я тебе...
Работа стоила много дороже, но Санька согласился, почуяв, что Бибо готов отдать ему долг. Спешил, подгонял напарника. С первым стеклом справились к обеду, а второе Санька слишком круто приставил к стене. День стоял ветреный. Пока он ходил за дрелью, порыв ветра отделил стекло от стены, оно пошаталось, отражая вывеску магазина, и, пуская ослепительных зайцев, грохнулось об асфальт.
Саньке показалось, что выбежавший на шум Бибо даже обрадовался разбитому стеклу. Вынул из папки какую-то бумажку, поелозил по ней толстым рыжеволосым пальцем и сказал:
— С тибя два тища. Тища пятьсот за стекло и четириста за доставку из Москвы. Собери осколки и заходы, завтра тища твою отдам.
— А сто за что? — спросил Санька хриплым от внезапного горя голосом.
— Каких сто?
— Тысяча пятьсот и четыреста — будет одна тысяча девятьсот.
— Смотри, считать умеет! — Бибо снова задумался. — Сто будет за моральный ущерб.
Тогда и вспомнил Санька про стодолларовую купюру, которая у него лежала на черный день уже года четыре...

3.
Стодолларовую купюру лет пять назад всучил Саньке один москвич, «новый русский», за печь, которую Санька сложил москвичу на даче. Санька никогда с валютой дел не имел, поначалу даже брать купюру в руки не решался. Долго вертел ее в руке, блеклую, и, как ему показалось, похожую на лотерейный билет, лицом выражая презрительное недоумение, но хозяева с таким жаром стали уговаривать взять в уплату «зеленый», расхваливая его немыслимые достоинства, что он сдался. Подумал: «Да хрен с вами, москвичами, может, и не брешете».
— Через год спасибо скажешь, когда за эту бумажку тебе дадут не шестьсот, а все семьсот, а то и восемьсот, — ласково тараторила Лариска, жена хозяина, довольная, что Санька хоть и с выражением недоверия на лице, но прячет купюру в карман, и им не придется ехать в город в обменный пункт.
Тараторка дело знала. Через неделю случился дефолт, и доллар стремительно попер вверх. К концу года за сто долларов давали уже больше двух тысяч рублей, через год и все три. Пораженный этим, Санька отложил купюру. Бывали у него случаи редкого безденежья, как говорится, когда в кармане вошь на аркане, на хлеб копейки собирал, но купюру ту не тронул. Как заворожила его!
Дома нашел спрятанную на черный день купюру в шкафу под бельем (подзабыл уже, где и прятал), решительно подумал: «Да хрен с ним, с долларом! Потом себе же дороже станет…» Кляня себя за оплошность, вложил доллар в паспорт и пошел в сбербанк. Но оказалось, в районом сбербанке валюту не обменивали, не вышел статусом. Бесцельно пошлявшись в центре, Санька направился к своему компаньону Петьке, в надежде, что, может быть, Петька обменяет ему зеленую бумажку.
Петька до развода с женой тоже занимал трехкомнатную квартиру в двух уровнях, правда, на краю городка, у нефтебазы. Однажды его жена Тамара, ни слова не говоря, собрала детей и уехала к родителям. Навсегда. Появилась только на суд по разводу и размену квартиры. По суду ему досталась домушка в два окошка и огород. Что Тамаре не понравилось в Петьке, здешние бабы не могли взять в толк, даже пытались помочь ему подыскать новую спутницу жизни. Человек насквозь положительный, он не пил, не курил, неплохо зарабатывал, стоял даже в очереди на машину. Но неудачи на том его не оставили. В 91-м году его «Жигули» незаконно продали председателю райпотребсоюза Посавлюку, а а в декабре в одночасье сгорели и все накопления на книжке.
С тех пор Петька стал падать в женском общественном мнении. Потрясенный случившимся, он ударился в учение Порфирия Иванова, стал выходить на снег босиком, обливаться зимой из ведра прямо у колонки и питаться растительной пищей. Когда же его ПМК накрылась, он объявил, что теперь займется только собой, работать никуда не пойдет, а на прожитье ему и овощей со своего огорода хватит.
Жил Петька на Заовражной. Домушку перенес вглубь огорода, к оврагу, зажил как на хуторе. Чтобы попасть к нему в дом, нужно пройти тропинкой до угла дома, потом повернуть и идти мимо окон, потом еще раз повернуть уже к крыльцу. Огород он отделил от тропинки кустами крыжовника и смороды. Мужики не любили Петьку за это: даже луковицы не сорвать на закуску, звали скобарем. Петька действительно приехал сюда из Псковской области, был по-скобарски запаслив, расчетлив и хитер. Въехав в этот домик после развода с Тамарой, он все свои заработки на стороне вкладывал в его усовершенствование. Перебрал сруб, перекрыл крышу, обил внутри вагонкой. Во время оно Петька возглавлял строительный участок, его величали Петром Васильевичем, а Саньку — Александром Ивановичем, тот ходил в прорабах «Сельстроя». Не одно зернохранилище построили они в районе, не один скотный двор. Теперь изредка ездили вместе на халтуры. Да не особенно их и брали строительные бароны на работу, все чаще дешевых таджиков да узбеков, которых держали рядом со стройкой где-нибудь в сарае, как скот, пугая по телевизору русскими националистами.
Узкоплечий, с большой лохматой головой Петька встретил его на крыльце пучками редиски и укропа в руках. Они прошли на кухню, где Петька стал крошить в миску вымытую редиску прямо с листьями, попутно уверяя Саньку, что так едят узбеки и что такая редиска вкусней и полезней. В доме чисто, уютно, пахло свежей мятой, разбросанной по углам. Небольшого росточка, Петька двигался по-женски кругло, мягко, готовя салат, надел передник. И интонации в его голосе звучали скобарские, похожие на женские. Саньке, слушая его, всегда приходило в голову одно и то же: «Мужчинка». Отведав его салата, Санька подтвердил, что узбеки и правда не дураки, но есть редиску с ботвой не пообещал. А пока Петька завтракал, рассказал ему про свою нужду.
— А ты темнило!.. Что ж ты его мне раньше не показал? — укорил Петька за непоказанный доллар, понимающе улыбаясь. — Ремонт задумал?
Санька давно подкупал стройматериал на переделку дома, но в решительный момент всегда что-нибудь случалось: то инфляция, то дефолт, то родственники с неотложной просьбой, то непредвиденные расходы — и ремонт откладывался. Сказать правду Санька не решился: Петька ненадежен и болтлив по-бабьи. Скажи — завтра же полсела знать будут.
— А что звонить-то? — скрыл он истинную причину прихода. — Чтоб все узнали, что у меня зеленый завелся?
— И может не один!.. Но мне-то мог сказать... Ну-ка, ну-ка, дай мне посмотреть эту облигацию американского займа, выпущенную для поддержки богатейшей Америки русскими нищими, — Петька двумя пальцами взял купюру и подчеркнуто прихмыкивая, стал разглядывать ее. Как выяснилось, живого доллара он в руках еще не держал.
— Облигация? Почему облигация?
— А ты прикинь! Это у них доллар дензнак, они им пользуются, а ты его под подухой квасишь. Мы за эти баксы им нефть или сталь поставили, а ты вместо того, чтобы обменять их на товар, положил его в кубышку, изъял из мирового торгового оборота. Это совсем не по-капиталистически, но янкам от нас только того и надо. На это у них расчет. Им выгодно, чтобы наш олигархат превращал рубли в баксы, сиречь в облигации американского займа, а мы бы складывали их под матрац на черный день. Мы прячем, а они нам, оболдуям, опять фантики печатают да на них нефть нашу покупают, а наши за нашу с тобой нефть покупают акции чужих предприятий и нашу с тобой землю скупают. Родины мы лишаемся в этой игре, Санька. За бумажки. За это они наших кудрявых по головкам гладят, счета им в Швейцариях открывают. А облигации, заметь, пустые. Помнишь наши трехпроцентные? В любую сберкассу их неси, тебе еще с походом обменяют. А мы у янки ниже номинала эти бумажки скупаем. Прикинь, сколько у нас таких дураков. А по всему миру? Негров всяких, тайцев, индонезийцев. Не мы им, они нам миллиарды должны, мошенники херовы. Собрать бы сейчас по России всю их зелень, да предъявить к оплате. И обанкротить всю Америку на хер, купить ее с Аляской вместе. Он у тебя не фальшивый?
— Стопроцентно нет!
— Очень уж блеклый какой-то!..
— Один олигарх за камин в 98-м рассчитался. Он, гад, наших не имел, одни эти.
— Сам ты олигарх! Пять лет прятал! Точно не фальшак?
— Я, что, в людях не разбираюсь? Не могли эти фальшивый дать. И адрес знаю, живут под Волоколамском. А что старый — хорошо, значит, не фальшивый.
— Кстати, твой олигарх мог и не знать, что доллар фальшивый. Как получил от кого-то, так и отдал. А ты потом доказывай, что не верблюд. Он пошлет тебя вместе с ментами далеко-далеко, потому что расплачивался с тобой без свидетелей.
? Свидетели были, жена его видела!
Петька упал на диван, задрыгал мальчиковыми ножками:
 ? Ну, насмешил, Санька, ну, насмешил! Жена видела!.. Ты соображаешь, что говоришь? А где обменивать собрался? В Сходне?
? В Сходне не меняют, только что из сберкассы.
? Дыра! ? согласился Петька. ? Может, твой Бибо обменяет?
Санька затосковал. Упоминание Бибо вызывало у него аллергию.
? Спасибо, я лучше в Шахтерск съезжу. — Санька выдержал паузу, проверяя Петьку на вшивость. ? Сотню потеряю, зато развеюсь, с зимы никуда не выезжал.
Петька тем временем заварил чаю со зверобоем в алюминиевом ковшике, налил по кружке почти черного отвара.
? Не пойму я, Санька, что мы за народ такой?
? А чем тебе свой народ не нравится?
? Всю дорогу ждём чего-нибудь. То отмены крепостного права, то царя хорошего, то энергичного и молодого генерального секретаря, то не брехливого президента. То ждем, когда коммунисты совсем уж испортятся, загниют и в вонючих демократов переродятся, чтоб снова нас повести, но тока теперь уже назад, в капиталистическое прошлое. Те же самые нам на голову сели и тем же самым погоняют: ждите. Вот и ждем, когда они сверху донизу наворуются и нам копеечку к пенсии прибавят. На подорожавший хлеб, чтоб мы с голоду не окочурились. И хорошо, если прибавят, а не слиняют с нашими деньгами, как Березовский с Гусинским и еже с ними.
? И что ты предлагаешь?
? Надо выходить из спячки!
? За вилы предлагаешь браться?
? Почему сразу за вилы? Ты брось эти буржуазные пугалки. Нужно не бояться и каждому требовать, чтоб с тобой обращались не как с быдлом, а как с человеком. Бибо тебе три месяца не отдает получку, крутит твои деньги себе в карман. Сколько уже накрутил? А ты ждешь, когда он сам отдаст. Не наворуется никогда, пока ты его не прижмешь.
? Петька, но ты же сам такой!
? Про то и говорю, Сань!..
? Может, все-таки ты разменяешь этот чертов зеленый? А, Петь? ? сдался Санька, поняв, что Петьку нужда его не пронимает.
? Я? Ты за кого меня держишь? Я еще не совсем охерел, чтобы чужие деньги покупать. Да у меня и всего-то полторы тыщи в заначке. Деревянными, конечно…
Идя домой от Петьки, Санька пришел к невеселому выводу: «Жизнь в Сходне прожил, каждая собака тут знакома, а денег занять не у кого. Родные все поуезжали, старики примерли, друзья поразъехались, поумирали… Придется ехать в Шахтерск…»

4.
Нищему собраться — только подпоясаться. Дома Санька достал свои новые джинсы, ярко-синюю тенниску, простирнул носки и завалился спать, потому что автобус на Шахтерск отходил рано, в шесть утра.
Заснуть однако же сразу не смог. Ночь выдалась шумная, ветреная, видно, менялась погода. Большой дом всю ночь скрипел, кряхтел, хлопал оторвавшейся где-то доской, и временами казалось, вот-вот рассыплется. Санька даже и не понял, спал он или только забывался. Раздумался о предстоящей поездке, о Наталье; раза два за ночь грезилось ему одно и то же дурацкое видение: он сидит один в районной кочегарке перед огромной топкой, в которой бушует холодное гулкое пламя. Пламя не видно, но оно гудит, хлопает, как забытая простыня на ветру, с треском рвется, уносится вверх. С тем и очнулся.
Погода за ночь действительно переменилась, ветер утих, потеплело, загудели майские мухи. Наказав своему псу Тархуну никуда со двора не отлучаться, Санька налил ему в миску прокисших щей, потрепал по загривку. Когда они с братом росли, мать держала кур, поросенка, корову, но со временем хозяйство усохло до десятка кур. А после смерти матери от ее завода остался только пес Тархун.
До Шахтерска от Сходни час езды. «Икарусы» в недалеком прошлом и быстрее летали, но уже лет пять стало невыгодно гонять лайнеры: не стало пассажиров. Лайнеры заменили на малогабаритные «пазики».
В лесу цвела черемуха, в палисадниках сирень. Дорогой он вспомнил рассказы матери и отца, как после войны они хаживали до Шахтерска и назад пешком, тогда это никого и не удивляло. В пять утра выйдут по холодку, к обеду, если попутка не подбирала, приходили в Шахтерск. На другой день так же и возвращались. Да он сам подростком раза два ходил в Шахтерск пешком, с которым только в начале шестидесятых наладилось более или менее постоянное автомобильное сообщение, а в шестидесятых и автобусное. Вспомнил и, какой оживленной была дорога еще десять лет назад: с грохотом мчались по ней самосвалы, колесные трактора тащили тележки с навозом и силосом, с молочными бидонами. Тащились скотовозы со свиньями и бычками. Бывало, и ночью она не умолкала. Сегодня навстречу рычали лишь угрюмые лесовозы, доверху набитые лесом. А обгоняли одни легковушки...
Около восьми утра Санька уже вышагивал по Шахтерску. Утро поманило удачей. По пути в сбербанк Санька завернул в хозяйственный магазин, где обратил внимание на ящик с витринным стеклом. Лист стекла здесь стоил всего 300 рублей. Удивленный Санька поинтересовался, нельзя ли доставить стекло в Сходню.
— Плати деньги и оставляй адрес. Завтра машина идет в Сходню на рынок, доставим.
— А сколько за доставку?
— Сто пятьдесят устроит? И пятьдесят за погрузку.
Санька оплатил покупку, назвал адрес магазина, где будет их ждать.
— Так мы туда, кажись, позавчера три стекла увезли? Это не для Бибо?
— Разбили одно, ребят. Товар хрупкий. Я буду ждать.
В сбербанк шел с приподнятым настроением. «Ну, рынок! Обман один. Я ему покажу два тища и сто за моральный ущерб», — ликовало в душе. Но короткий приступ везения также внезапно закончился. Еще в очереди к кассе Санька почуял тревогу. Уж слишком некрасивая и вредная сидела за столом девица: худющая, с челочкой, с длинным острым носом, очень уж подозрительно смотрела на документы, разглядывала в лупу валюту. Когда очередь подошла, подал в окошечко паспорт, вложив в него заранее приготовленную купюру. Но девица неожиданно заинтересовалась не долларом, а его паспортом.
Санька почувствовал неладное. Давно собирался сфотографироваться и сменить паспорт, мимо райотдела милиции каждый день ходил, но все откладывал, косясь на очереди. Хотя, честно сказать, Санька с детства почему-то сторонился и робел всяких контор, чувствовал неприязнь к сидящим в них людям. Казались ему конторы чем-то вроде капканов, расставленных на его пути, и из всех государственных служб признавал он только военкоматы, да и то с оговоркой: «Эти действительно, если позовут, то на дело». Остальные, считал Санька, только кормились за людской счет да свое любопытство за государственный счет удовлетворяли. Всякие паспортистки, инспектора, регистраторши. Унижало его, что по их прихоти он должен куда-то идти, заполнять какие-то анкеты и листки, фотографироваться, ждать их решения. И что эти накрашенные надменные тетки будут рассматривать его фотографии, вклеивать их куда-то, читать его анкеты, биографию, вписывать куда-то данные о нем и что-то относительно него решать. Санька и паспорт получил с боем. Мать с отцом немало сил потратили, чтобы отправить его сначала в сельсовет, потом в фотографию, а потом в паспортный стол, где он просидел полдня.
— Я вам не бычок на откорм, — отмахивался он от матери. — Если им это надо, пусть сами ко мне приходят, а мне этот паспорт и прописка до лампочки.
Сменить паспорт мешала ему и еще одна дурацкая мысль. Однажды, заглянув к нему в паспорт, Наталья посмеялась, мол, с таким, как он, не только за границу, даже в Загс не пустят. И объяснила: менять паспорт нужно, и чем быстрее, тем лучше. Саньке тогда понравилось, что паспорт охраняет его холостяцкую жизнь, и он решил про себя: «А пусть валяется, мне и такой сгодится...» Так, на всякий случай. И сейчас, подвигаясь к окошечку, он кожей почуял, что паспорт-то и может подвести. И как в воду глядел! Девица, полистав паспорт, вложила в него Санькин зеленый и вернула ему назад.
— А в чем дело, девушка?
— С таким паспортом валюту обменивать пришел?! И не думайте! Вам сколько лет, гражданин?
— Причем тут возраст, девушка? Мне же не пятнадцать лет!
— Не сомневаюсь, но почему вы новую фотографию не вклеили и паспорт на российский не обменили? Вы в каком государстве живете? Валюту он обменивать пришел... — она проглотила какое-то рвавшееся наружу слово.
Постояв посреди зала в раздумье, Санька ретировался: крыть ему было нечем. От сбербанка ноги повели на рынок, где он себе на грех вспомнил рассказы Бибо о том, как охотно торговцы импортом покупают на рынках доллары с рук, и даже по более высокой, чем в сбербанках, цене. Пройдясь по рядам и примерившись, подошел к женщине, торговавшей кожаными куртками. Не тут-то было! Торговцы в ответ только головами качали, но у крайней палатки подошедший молодой парнишка-цыган поманил его за палатку и сказал, что знает человека, который завтра едет за товаром и ищет валюту.
— А по какому курсу? — деловито спросил Санька.
— Проси тридцать, сотня моя будет, ладно? — цыган подмигнул. — Только меняют без свидетелей. Чей бакс? Твой, Шурка? Смотри, не надуй меня. Сейчас приведу Гоги, не мямли только. Тридцать и стой на своем. Жди, Шурка.
Вскоре цыган появился с коренастым кавказцем в черной кожаной куртке, калькулятором в руке.
— Почем продаешь, земляк? — спросил он заговорщицки, когда цыган, сведя их, отошел в сторонку, — Тридцать? Ну, давай сюда, покажи!
Санька достал из паспорта купюру и подал покупателю. Забавляло, что продает деньги за деньги, представил, как расскажет об этом Петьке. И отвлекся. А пока укладывал в карман паспорт и оценивал растущее к нему уважение Петьки, кавказец переменился в лице, сунул в свой карман купюру, и громко закричав: «Фальшивая! Фальшивая!», метнулся в толпу.
Оцепенение у Саньки длилось всего несколько секунд. Санька рванул за угол, куда только что скрылся кавказец, но дорогу ему преградил невесть откуда взявшийся амбал, тоже кавказец по обличию, который схватил Саньку за грудки и стал зачем-то трясти его изо всей силы, крича:
— Мужчина! Как тибе не стыдна, мужчина! Фальшивая!.. У тибя есть совесть, мужчина! Что ты делаешь, мужчина! Фальшивая!..
Был Санька выше среднего роста, крепок в кости, сухощав, при случае мог постоять за себя, с поля брани не бегал и при опасности не бледнел. Боднув головой в грудь амбалу, вырвался из его цепких рук, но менялы уже и след простыл. Санька хватил к выходу, но пробежав десяток метров, вернулся назад. Санька сообразил, что амбал заодно с менялой. Он походил на испуганного коня, который оборвав постромки, не знал, куда бежать? А люди даже не заметили, что его ограбили на их глазах посреди бела дня. И лишь те, кто стоял поближе, заподозрили по лицу взъерошенного, бледного от волнения Саньки что-то неладное.
— А чё, чё такое случилось? — спросил его старик в пыльной розовой панамке и белых кроссовках, продававший рядом с палаткой картошку из мешка. — Обокрали, что ли?
— Ну, да. Ты не знаешь, что за люди?
— Какие? Я никого не видел. Яп-понский городовой! Сколько? Сто баксов! Днем!?
— А цыганёнка не видел, который его привёл?
— Который мимо пробежал, что ли?.. Я думал, он просто так бежит.
— Ага, стадион тут нашёл!..
Поняв, что дальнейшие расспросы ничего не дадут, он быстро пошел к выходу, чтобы не привлекать к себе внимание. Все в его груди ходило ходуном, ему казалось, еще ни разу в жизни его не обманывали так коварно и низко, как сегодня.

5.
На улице Санька затосковал, не зная, как быть: пойти ли к знакомым, и уже с ними поискать обидчиков, или в милицию, благо свидетелей он запомнил.
Милицию Санька отверг из-за просроченного паспорта и темной истории, в которой он попытался обменять злополучную купюру. Напрягать родных, представать перед ними в дурацкой роли обманутого, ему тоже не хотелось. Да если бы не Наталья и не ее горькие слезы, которые она лила на его плечо, он плюнул бы на этот зеленый и никуда бы не пошел, а сел на автобус и уехал домой. Решил поискать цыганенка, а с его помощью — менялу. Жизнь цыган он знал не понаслышке. На окраине их села существовал когда-то цыганский переулок, где жили с десяток цыганских семей. В свое время Санька учился со сверстниками цыганятами в начальной школе, бывал у них дома и не испытывал перед цыганами робости. Да и Санькин покойный отец, заядлый лошадник, выбирая лошадей для колхозной конюшни, нередко прибегал к услугам старика Чабы, шорника и опытного коновала, поэтому Санька считал себя знатоком цыганской психологии и обычаев. Идя по улице, он стал спрашивать у пожилых людей, где здесь сейчас живут цыгане? Вскоре старушка, пасшая двух коз в сквере, рассказала, что живут они в поселке у первой шахты, и показала дорогу. Найти там искомого цыгана Саньке не составило труда.
Поразило, что цыган Коля не только не испугался, но и не удивился появлению Саньки.
— Смотри-ка ты, пришел! — радостно встретил он Саньку. — Помаленьку, помаленьку, а все ж таки разыскал меня и пришел! И правильно сделал, что пришел. А я думаю, нужель же Шурка им так себе спустит? Искал, искал тебя по всему базару, а его и след простыл! Куда делся, Шурка?
— Ух, какой! — возмутился Санька. — А чего сам сбежал? С ними заодно?
Тут уж весь барак встал на защиту цыгана Коли.
— Ишь, какой умный! Цыган стой да жди, пока милиция повяжет! — закричали дружно женщины со всех сторон. — Молодец, Коля, как услыхал, что милиция, пятки смазал да бежать! Вор драпака, а цыган стой? А кто отвечать будет? Опять все на бедного цыгана свалят!
— А кто вора на меня навел?
— А на лбу не написано, что вор. Коля сам сто рублей потерял, цыган хотел на хлеб заработать! У Николая семья, троих детей кормить надо, жену одевать молодую. Мужик из-за тебя в переплет попал!..
Это известие окончательно поразило Саньку: цыганенку на вид не больше шестнадцати лет, в сыновья ему годится, а уже мужик и трое детей у него! Не верилось!
— Здесь родственники или знакомые Чабы есть? — спросил тогда решивший не сдаваться и найти вора Санька. — Чокана Чабы! Старика из Сходни?
Цыганки в ответ настороженно замолчали, и Санька понял, что допустил ошибку. Семейство Чокана пользовалось не только почетом, но и дурной славой из-за сыновей, которые торговали где-то в Новгороде наркотой и регулярно не ладили с законом. Да сейчас и старика уже не было в живых, а его коттедж на окраине села стоял с выбитыми стеклами и разобранным на кирпичи забором.
— Чего молчите? — продолжал наступать на цыганок Санька. — Пусть скажет малый, кто эти кавказцы и я уйду.
— Иди, иди, с Богом, не знаем Чабы, — махнула на него рукой старая цыганка.
В ту минуту откуда-то выскочила и завертелась у его ног маленькая, лохматая собачонка, с худым и вертлявым хвостом. Такие нередко ошиваются у цыганских домов в напрасной надежде наткнуться на что-нибудь съестное. Покрутившись у его ног, кобелишка вдруг встал на задние лапы и, обхватив Санькину ногу передними лапами, стал делать непристойные движения, нагло заглядывая ему в глаза карими глазками. То ли его специально этому цыгане дрессировали, то ли все случайно вышло, но Санька опешил и даже покраснел от стыда. Он с отвращением оттолкнул кобелишку от ноги, но тот вновь набросился на ногу. Санька снова оттолкнул. Цыганки громко загоготали, а старая выкрикнула:
— Вот, вот, тебя вот так оттрахали, а цыган Коля виноват. Иди, давай, отсюда, пока на тебя милиционеров не науськали! Сам, небось, одного только сделал, а цыган за всех вас отдувайся! Рожай вам по пяти и корми!..
Тряся подолом, цыганка пошла в барак, за ней потянулись и другие, и скоро Санька остался один во дворе. Ах, как чесались руки взгреть кого-то за обман, за позор, который он претерпел. Вот так бы взял своими руками и всех разметал. Но кого?! Собаку? Бибо, который зажал его деньги, и этим понудил вставлять злополучное стекло? Или цыганенка Колю, отца троих детей. Или мошенников, которые облапошили его?
И всю дорогу пока он ходил по городу, размывая свою тоску и позор, ему казалось, что кто-то смеялся над ним, давясь сзади беззвучным смехом. Он даже несколько раз обернулся назад. Нет, сзади никого не было, а чувство, что за спиной над ним смеются, не оставляло.

6.
Ноги опять повели Саньку по городу. Что-то надо было делать, не возвращаться же домой без денег. Шел, думал о Наталье, вспоминал, как она появилась в Сходне, Ветка еще в школу не ходила. Санька сразу положил на нее глаз: крупная, беловолосая, с серыми внимательными глазами. Ему нравилось, как она прохаживалась по поселку, не спеша заходила в магазины, что-то разглядывала, с толком покупала. И Ветка обещала повторить её, такая же неспешная, спокойная, большая: вылитая мать. Сходнянские женщины долго к ней присматривались, ревниво заслоняя собой мужей при встречах с ней. Наталья о своей личной жизни никому не плакалась, романов не заводила. Да и с кем? Свободными в Сходне оказывались так, кое-кто: пьяницы, забулдыги да чудаки вроде Федора Камышева, эти даже и не пытались подрулить к ней, такой серьезной и самостоятельной.
Выпутавшись из тесных двориков и цепких переулков, Санька вновь вышел все на ту же единственную в шахтерском городке площадь к помпезному с колонами Дворцу культуры, построенному почти напротив такого же помпезного ресторана «Оковский Лес». Ресторан превратили теперь в десяток закусочных, распивочных, забегаловок и кафе под звучными и многозначительными названиями «Викинг», «Большой гамбургер», «Чаша Грааля». Одно заведение называлось совсем непонятно: «Мишпоха», над ним светились семь шестиугольных звезд.
Санька призадумался, куда направить стопы, и решительно двинул к рынку, но неожиданно нос к носу столкнулся со своим однокашником Глебом Воскресенским. Тому пришлось даже окликнуть Саньку, так как Саньке, честно говоря, даже и не хотелось после пережитых сегодня неприятностей с кем-то говорить.
— Александр! Ты ли это?
С Глебом он дружил еще с розового детства, когда тот жил на одной с ним улице в помещении ветеринарной лечебницы, бегал к нему за книжками. Мать Глеба работала ветврачом, а отец учителем математики. Потом они переехали в учительский дом, но их отношения навсегда остались такими теплыми и сердечными, какие бывают у людей, друживших в раннем детстве.
Глеба с детства все звали по-взрослому Глебом. И не только учителя, но и старшие мальчишки, и взрослые. В полудеревенском царстве Санек, Витек, Ванек, и Вовок в Сходне он всегда был и оставался для всех Глебом. Удивительно, что и в ответ Глеб всех мальчишек называл полными именами: Алексей, Иван, Александр. Он и рос и вырос Глебом, закончил мединститут, сейчас работал в поликлинике рентгенологом. Видный, высокий и весь какой-то «настоящий», как определила его после случайного знакомства в Доме культуры Наталья. Он и женился поздно, теперь растил двух мальчишек, которых назвал также по-взрослому: Пров и Влас. Глеб еще больше посерьёзнел с их последней встречи зимой и бородкой, которая появилась у него, стал смахивать на священника.
— Ну, давай, зайдем в кафе, что ли? У меня часа полтора есть, поговорим хоть, как там дома, расскажешь?
Они зашли в кафе «Ивушка», сели за свободный столик, Глеб заказал два кофе, печенья. Санька выпил кофе и вдруг рассказал Глебу все, как на исповеди. Про Наталью, про ночной разговор, про то, как стекло вчера разбилось, про поучения Диктора и тары-бары с Петькой. И даже про крестный ход против абортов, как он нес икону по селу. Рассказал и о том, как час назад его причесали два кавказца на рынке.
Глеб смеялся так, как только он и умел смеяться: от души и совсем не обидно. А когда Санька рассказал ему про цыган и собачку, задумался.
— Цыган, значит, за всех отдувайся… Позвоню-ка я сейчас в уголовный розыск.
— Да не надо, Глеб! Ты что! У меня же паспорт просрочен!
— А у меня не просрочен.
Глеб достал мобильник, набрал номер. Санька всегда завидовал его свободе, тому, как у него всё серьёзно и осмысленно. По тону разговора со следователем чувствовалось, что и здесь его не только хорошо знают, но и уважают, и с милицией он на короткой ноге. И казавшаяся полукриминальной история обмена доллара на рынке в устах Глеба неожиданно стала приобретать совсем не криминальный смысл:
— Сергей, что-то вы работать стали вполсилы… Да друга моего среди бела дня в нашем городе мошенники обобрали… На рынке. Вытащил доллар на рынке, два кавказца выхватили из рук и сбежали… Зачем, зачем?.. Случайно вытащил, полюбоваться решил… Какие все мы подозрительные, когда дело валюты касается. Ну, хотел побыстрее обменять, с кем не бывает? Не преступление же это. А вы менял ловите, если это преступление, пусть не провоцируют… Цыган Коля их навел, знаешь такого? А я знаю. Вот почему он еще на свободе?.. С наркотой его брали, на перепродаже краденых мобильников ловили?.. Заявление мы сейчас занесем, ты давай-ка по горячим следам сделай доброе дело. Мне кажется, дело чести помочь мужику... Твоих соотечественников унижает и обманывает черт знает кто, а мы ищем какие-то отговорки. Ну, плохой народ, доверчивый, но другого народа у нас нет… Отзвонись, по этому номеру, если что-то узнаешь…
Глеб сложил трубку и улыбнулся:
— Обещал помочь, если те не смылись. Не сегодня — завтра я тебе позвоню. Знают и Колю, и амбала этого и ничего не делают. Ждут какой-то команды сверху. Какой?! — Он помолчал неожиданно спросил: — Любишь ее? Или так?
Санька пожал плечами:
— Мне же не восемнадцать…
— Ясненько… Не тепел и не холоден, что ли?
— Скорее тепел, — подумав, сказал Санька. — И к девочке привык уже.
— Ну, так и женись, Панург! Женщина добрая, красивая, со стержнем. Или, как всегда у нас, во всем мамка виновата?
Он сказал и в голове Саньки все как будто перевернулось. Не Наталья, как в разговоре с Ротаниным, а он представал за все в ответе.
— Только, Саша, знаешь, что?.. Если ты эти деньги на черный день собираешься употребить, ничего у нас не получится. Не бери грех на душу и меня в это дело не втягивай.
Санька вопросительно глянул на Глеба.
— Ты хоть понимаешь, что все, что с тобой сейчас происходит — не случайно?..
— Смутно пока что, Глеб…
— Да случайно таких совпадений, Саша, не бывает. Ты прикинь: крестный ход, потом стекло у тебя разбилось, потом Петр твой доллар засмеял. Потом в сбербанке кассирша к паспорту придралась, несмотря на то, что тебе сорока шести лет еще нет, она не права. А в довершение этот злосчастный доллар кавказцы сперли. Неужели не врубаешься? Ты зачем деньги ищешь? На оплату киллера! А Господь тебя пытается остановить.
— Какого киллера? Я что-то не пойму.
— Сам же сказал, что держал эту бумажку на черный день… Вот он для тебя и настал. Если проще, ты ищешь деньги на гинеколога, чтобы оплатить убийство своего наследника.
Санька смутился.
— Ну, кто он, как не киллер, гинеколог? Тот же римский солдат с копьём, который прободал печень Христа. Хоть еще до рождения, но уже человека.
— Ну, какой еще там человек…
— Самый, что ни на есть Homo sapiens, поверь мне, бывшему врачу-рентгенологу. Представь Деву Марию в гинекологическом кресле. Ведь не представишь.
— К Деве Марии с благой вестью пришли.
— А к какой из нормальных женщин не приходит ангел перед зачатьем? Потому они и идут на все, лишь бы родить. Если не отморозки какие-нибудь. Уж я-то знаю. А ты думаешь, зародыш не чувствует опасности, которая ему грозит? Еще как чувствует! Червяк чувствует, когда его из-под лопаты хотят в банку загрести, в землю уползает со страха. И он там лежит внутри и со страхом ждет, что решат эти двое, его зачавших. Больше скажу: родившись, он потом несет этот страх всю свою жизнь, поверь мне. Даже если приговор этот отменили, все равно они чужими будут. Потому что сгубить его замышляли. Вот откуда все начинается. Отчуждение, робость наша, боязливость. Так называемая проблема отцов и детей. Все очень просто, Александр.
— Да я совсем еще ничего не замышлял... И она, думаю, сгоряча сболтнула. Искала у меня поддержки, а я к Ротанину побежал за советом.
— А деньги зачем?
— Шут его знает, растерялся. Хожу вот, думаю, что делать? Как снежный обвал… К тебе даже в поликлинику намечал зайти…
— Александр, я тебе сейчас скажу один секрет, только тоже пока никому. Я скоро сан получу и по всей вероятности перееду в Сходню. Будем реставрировать и открывать храм Покрова Богородицы на Ручьях.
Санька рот открыл от такой новости. Только сейчас он понял, что изменения в облике Глеба не случайны. Бородкой, интонациями речи он, правда, стал похож на священника.
— И, знаешь, — продолжил Глеб, — Бог тебя послал, я о тебе уже не раз эти дни вспоминал. Ты же профессиональный строитель, прорабом работал, не редиска из Средней Азии, мне как раз такой нужен. Чтобы и людей знал, и технологию, и стройматериалы, и сопромат. Церковь строение серьезное. Пойдешь?
— Церковь на Ручьях реставрировать? Дело хорошее, но мне, Глеб, нужно крепко подумать…
Санька хоть и носил на шее подаренный матерью крестик, но не молился и глубоко верующим себя не считал. Хранил в памяти ее рассказ о том, как она окрестила его во Ржеве тайком от отца, пока тот пил на рынке пиво. Он не раз пенял Глебу, который и молился и посещал церковные службы, что не только власть, но и церковь повинна в бедственном положении именно русских, православных людей. Что церковь не защищает их интересы перед богатыми и сильными мира сего, попала в зависимость от них и от власть имущих. Власть отдалилась от людей дальше, чем коммунисты и вызывает у народа смех, когда на Пасху или Рождество стоит перед камерой со свечками в руках. Алкаши так и называют этих: подсвечники. Приезжая в Шахтерск, Санька раньше всегда заходил в местный храм, чтобы поставить свечку и послушать службу. Но теперь делал это все реже. Его раздражало, что здешний батюшка Александр подъезжал к храму на «Мазде» в гражданском костюме, спешил пройти мимо нищих. Он спросил как-то у Глеба, не противоречит ли христианскому духу ездить на таких дорогих машинах рядом с бедными прихожанами? Глеб тогда промолчал…
И сейчас Глеб чувствовал, что задел слишком больную для Саньки тему:
— Да помню, помню, как ты в 93-м переживал крушение своего «Сельстроя», повальную безработицу в Сходне.
— А как ты хотел? Пятнадцать лет моей жизни, моих трудов зараз выбросили псу под хвост вместе с заработанными деньгами. Разрушили, а делать нового ничего не начали кроме своих воровских коттеджей. А безработица так и осталась, только половина безработных уже спилась и перемерла.
— Дело знакомое: сначала до основания, а затем…
— Ты умный человек, Глеб… Неужели нельзя было не рубить под корень, а усовершенствовать старое хозяйство. Нет, действовали как враги. Ждал все, что новое начнут. А они нарочно нам кислород перекрыли, чтобы жулики строительную базу приватизировали: доки, кирпичные заводы, железобетонные комбинаты, а потом пустили все это на свои рублевки. Я тогда и сломался. Да не я один. Стройки замерли, денег нет, спирт «Роял» хлынул по стране весенним половодьем. Вот уж позлорадствовала цивилизованная Европа над бедой русского Ивана. За все свои поражения в войну отомстили. А потом наши либералы озверевшему от спирта народу разрешили крушить замороженные стройки, скотные дворы, зернохранилища, снимать шифер с крыш и безнаказанно тащить все домой… Знаешь, каково было видеть все это безработному прорабу? Действительно и страшно, и обидно. Ходил по лесам с ружьем, стрелял зайцев на обед и хотел сам где-нибудь в чаще рядом с убитым зайцем застрелиться.
— Понимаю, Саша. В свое время вот также и забитые церкви растаскивали. Мне дед рассказывал. Хорошо еще, что партработников с крыш не стали сбрасывать. Попов, случалось, вниз головой с колоколен бросали.
— Говорят, за дело. Денежки тоже умели хорошо в землю зарывать. Только я ведь не об этом, Глеб. Вот восстановим мы церкви, даже новые настроим. И что? Церковь молока детишкам не нальет, хлебом не накормит. Она нищих и то всех накормить не может. И работы всем не даст, и детям образования, и стариков не вылечит. Ответь, что дальше делать?
— Отвечу. Не хлебом единым жив человек…
— Э-э!.. Любил я это выражение, когда наряды бригадам закрывал в конце месяца. Только ничего оно не объясняет людям сегодня. Ну, разрушили старое, растащили по дворам, отреставрировали тысячи храмов, потратили на это миллиарды народных рублей, пустили по ветру десятки семей. А что получили в результате? Детей, ждавших от безработных и пьяных родителей защиты и хлеба, обратили в беспризорников. Миллионы будущих матерей отправили на панель, превратили в проституток. Вот спрошу тебя, Глеб, словами, что мы в школе учили: хоть одна слеза замученного педофилом ребенка оправдывает хоть один позолоченный купол? Ведь все равно, если нам выпало еще жить на этой земле, нужно будет поднимать хозяйство, строить скотные дворы, зернохранилища, которые вчера зачем-то растащили, осушать заново болота. Зачем ломали, если деньги все ушли на усладу плоти всякой дряни? Заколдованный круг получается: сначала храмы рушили, переделывали их в зернохранилища, теперь зернохранилища будем переделывать в храмы. Неужели мы так и будем по кругу бегать, как слепые лошади в шахте?
— Вопрос, наверное, не ко мне. Но со своей стороны могу ответить: реставрируем, втайне желая, чтобы построить все разрушенное вновь, но уже с чистой душой.
— Ха-ха! — рассмеялся Санька, показывая худые зубы. — Она что же, у народа нечистой была?
— А ты вспомни пьянки, мат, грязь, хлам на стройплощадках, бескормицу на фермах, пьяных доярок, маститное молоко и все прочее, что тогда всех нас раздражало и с чем не могла сладить власть. Не оттуда ли все это в сегодняшнюю нашу жизнь перешло?
— Но и с храмами человек пока не стал ни добрее, ни чище, ни духовнее. Посмотри, сколько вокруг несчастных, сколько бомжей и таких, как я, растерянных, неприкаянных. Уже и до Сходни беда докатилась, бомжи появились. Грачи нашей русской беды прилетели. Надеюсь, что ни церковь, ни власть не желали этого.
— Спасибо за доверие. Только не отвергай сразу, Александр, подумай.
— Хорошо. Учти только, что я не воцерковленный, так, кажется, у вас говорят. Я хоть и считаю себя православным, но душою советский и для меня любой растерянный инженер на «Запорожце» ближе толстосума, жертвующего на храм… Не свои он деньги жертвует…
— Что советский и православный в одном лице, это как раз не так уж и плохо. Только не суди так пристрастно, обрати суд на себя…
— Понимаю, Глеб. Сам ведь говорил, что в 19 веке поповский дом не отличался от крестьянской избы, не выделялся архитектурой, как дворянский или купеческий.
— Тут я согласен. Если народ и церковь сообщающиеся сосуды, то уровень жизни у них должен быть один. И у власти с народом, кстати, тоже. Не должна власть жить несоизмеримо лучше народа. Даже в Польше этого придерживаются.
Тут Глебу позвонили из милиции, попросили срочно придти. И пока они шли к милиции, Глеб говорил и говорил. И говорил совершенно противоположное речам Диктора:
— Впрягайся в реальную жизнь, Саня, бойся жизни мысленной, априорной. Мысль лукава, а жизнь сама подскажет, что тебе делать и чем прокормиться. Слышал ведь: «И не заботься, что тебе есть и во что одеться». Вспомни, как весной первый раз страшно в реку окунуться. Станешь у воды, кожа бледная, куриным мхом покрылась, страшно. Вода кажется ледяной, нырни и сердце разорвется. А надо-то всего-навсего окунуться. А окунулся, уже и из воды не вытащить. Недаром ведь и крестят водой. Всякий решительный переход от одного состояния к другому требует мужества… Впрягайся, Саша! Бегство от жизни все равно, что смерть…

7.
Десять минут спустя, скрипя ступенями затертой до дыр деревянной лестницы, они поднимались в помещение уголовного розыска. Глеб и тут знал все зигзаги коридоров, уверенно шел впереди, Санька следовал за ним.
— Этого что ли обули? — спросил у Глеба невысокий кудрявый майор, когда они вошли в обшарпанную комнату с решетками на пыльных окнах. На столе перед майором Санька сразу увидел свою купюру, а против него, у стены, под портретом Дзержинского, сидели знакомые кавказцы, правда, уже переодетые в светлые ветровки. Тот, что выхватил его купюру и убежал, видя, как приветливо поздоровался с Санькой майор, вскочил с табурета и заиграл ему медовой улыбкой:
— Слушай, земляк, ты куда убежал?
— Я убежал?! Вы что, сговорились? Я тебя бросился догонять! Вот куда ты побежал с чужими деньгами?
— Испугался я, земляк! Клянусь, испугался. Вижу, доллар как будто фальшивый. Клянусь, первый раз такой вижу, мы с Аршаком заявить хотели.
— Смотри, какой робкий и законопослушный! — понимающе кивнул майор Глебу. — Фальшивого доллара испугался и побежал. Это что-то новое. Пожалуй, я это запишу для себя.
— Действительно что ли, фальшивый доллар? — спросил Глеб.
Майор повернулся к Саньке:
— Гражданин Тряпкин, ты откуда его взял?..
Санька похолодел, вспомнив прогнозы Петьки.
— Дома в шкафу лежал. А что?
— И сколько лет лежал?
— Года четыре. Рассчитался олигарх один из-под Волоколамска, камин я ему сложил. Неужели фальшивый?
— Доллар стопроцентно настоящий, только еще довоенный, старого образца. Таких фальшивомонетчики не делают, и в наших обменниках уже не обменивают. Только в Москве, в Центробанке. Или в США поезжай. Такие дела. Вот Гогия и выдает его сейчас под фальшивый.
— Испугался, товарищ майор! Хотел в милицию заявить, но он убежал куда-то. Чистые мы, клянусь, чистые, фруктами торговать хотели.
— А ты зачем его за грудки схватил, Барсегян?
— Боялся, что он Гогу бить начнет.
— Обрати внимание, какие робкие, но и дружные ребята! Один деньги спер, а другой испугался, что вора бить за это будут. Вот за испуг вы сейчас и рассчитаетесь. Какой сейчас курс?
— Тридцать.
— Отдашь по тридцать — и разошлись. Зеленый пока у нас. И чтоб я на нашем рынке больше вас не видел. Завтра зайдите в девять, будем решать, что с вами делать. Поняли?.. — Гогия с радостью полез в карман, выхватил кошелек для расчета. — Э, э, еще надумали! Вы мне тут обменник не устраивайте. Марш по коридору на улицу!
На улице все забрались в фургончик к Гогии, там он и рассчитался с Санькой. А Глеб и здесь остался самим собой, провел с кавказцами политинформацию.
— Ребята, вы сюда работать или обманывать людей приехали?
— Клянусь, испугались! Случайно вышло! — воскликнул Гогия.
— Вы христиане?
— Канэшно! Мы православные. Смотри, крест, — и знакомым, не раз виденным Санькой у Бибо жестом расстегнул куртку, чтобы показать золоченый крест на волосатой груди.
— А если христиане, должны знать, что сам Господь запрещал нам клясться. «А Я говорю вам, не клянись вовсе, потому что не можешь ни одного волоса сделать белым или черным…»
Кавказцы присмирели и вообще при Глебе уже не казались Саньке навсегда далекими и пугающе чужими, как где-нибудь на улице или на рынке. В знак примирения и согласия Глеб попросил их подвезти его к храму, а Саньку доставить в Сходню.
 — Доставите, отзвоните мне, обещаю, мы заберем заявление. И ты, Александр, мне из дома звякни. Помни о нашем разговоре. Думай.
Когда Глеб попрощался и вышел, кавказцы хором спросили: «А кто он такой?»
— Мой друг и священник, — сказал Санька, удивляясь тому, как ладно все завершилось.
Кавказцы доставили Саньку в Сходню с ветерком, но дух примирения и согласия выветрился из них быстро. Отъезжая от Шахтерска, они все мрачнели и мрачнели и высадили Саньку не у дома, а на окраине села, у нефтебазы, как раз напротив храма Покрова Богородицы. Там развернулись прямо на шоссе и уехали, сказав, что дальше не их территория.

8.
Мерзостью запустения повеяло на него после «цивильного» Шахтерска от выметнувшей уже по пояс крапивы и молодых лопухов Сходни, полуразрушенной церкви Покрова Богородицы, с купола которой кланялись ветру кусты жимолости, от кладбища. Заглянул внутрь храма, поглазел на обломки старых кирпичей, остатки иконостаса, профессионально осмотрел возможное поле своей деятельности. Работы обещалось много, и работы сложной. А начинать придется с крыши…
В поселок пошел через кладбище. Тоже словно впервые увидел, как все запущено, разгорожено. А какая чугунная ограда стояла! Лет пять назад лихие ребята сняли и увезли. Одни говорят, в металлолом, другие — на дачу новому русскому куда-то в Подмосковье...
На новом участке кладбища, у самой дороги, заметил знакомых ребят. Копали свежую могилу, уже стоя по грудь в земле. Они тоже его заметили, и, показалось, слишком внимательно засмотрелись на него. В сердце Саньки вдруг торкнулся страх, липко, горячо сполз вниз, а в голову будто ударило: «Елы-палы, кому?», и ноги, спотыкаясь, сами повернули к грабарям.
У его школьного друга Тольки Клименкова в далеком детстве отравилась старшая сестра Маруся, забеременев от киномеханика Васьки Теплякова. Васька обманул ее, а потом отверг. Маруся достала на ветлечебнице яда и тем ядом отравилась. То была первая смерть, которую он видел и почувствовал как свою. Маруся долго помнилась ему: бледная, восковая, в ярком венке, который ей специально сделала из цветной бумаги обезумевшая мать. Этот страх в нем и ожил.
— Кому, мужики? — спросил он издали.
— Чипок. Вчера ночью сгорел с домом вместе. А ты, куда летишь как лось?
— Посмотреть могилки своих… — соврал он, чувствуя, как на душе отлегло. — Скоро Троица. Подправить, может, чего… Когда хоронят?
— Вроде завтра. Брат с утра приехал, дал денег на похороны. В общем, завтра в двенадцать похороны, в три брат уезжает...
Все ребята чуток на взводе, Гешка Мануйлов, синея наколками на руках и груди, роняя крупный пот, весь белый от напряжения, выпрыгнул из могилы в легких тянучках, майке. Вытряхнул землю из домашних тапочек, одышливо попросил у Саньки закурить. Чувствовалось, как тяжело сердцу жить в его худом теле. Не желая лишних расспросов, Санька рассказал, что ездил в город, до нефтебазы его знакомые мужики подбросили, и сейчас он хочет к родителям на могилки зайти, родных проведать…
Чипок, Санькин одногодок, служил на Дальнем Востоке ракетчиком, но часть его еще при Ельцине расформировали, а офицеров до полной выслуги отправили на пенсию. Как бомжей, говорил всем Чипок, и по указке америкашей. Он работал сначала экспедитором у Бибо, потом в охране, потом запил, его отовсюду увольняли, в последнее время вообще не просыхал, пил все, что горит… Нынче зимой совсем с круга сошел, его все уже сторонились, заметив, переходили на другую сторону улицы. Пьяный он смертельно бледнел, не узнавал ни родных, ни знакомых. Пугающая привычка появилась: вдруг заскрипеть зубами и закричать где-нибудь в магазине, в закусочной или на улице страшным повелительным голосом: «Хочу умереть!.. Хочу умереть!..» Вот желание и сбылось…
Петляя меж свежих могил, вышел на старое кладбище, поражаясь разгулу Косой. Новое кладбище стало уже больше старого. И лежали здесь те, с кем учился, с кем в пионеры вступал, школу заканчивал, в армию призывался, с кем в промкомбинате работал, халтурил. Шел и отмечал про себя: вон Васька Маторин, тоже сгорел вместе с домом... Иван Люшин замерз за складами, лежал под забором неделю, собаки отгрызли нос и уши... Друг детства Генка Титов, писал стихи, в газете работал, выпал из окна общежития или помогли выпасть... Нинка Егорова, первая красавица Сходни, уехала в город, пошла по рукам, теперь вот лежит рядом с сыном, тоже алкоголиком, а родители ее еще живы, учительствуют... Полсела ушло в землю за последние десять лет. Кто похитрей, поразворотливей — в администрации, в торговле, а поумней, подушевней — все в могиле. Может, правду говорит Диктор, времена наступают еще более страшные, останутся только хитрые и разворотливые, и Бог прибирает сегодня тех, кто ему по душе, кого любит?.. Ветерок шевелил венки, играл черными лентами, шелестел дешевым станиолем, целлофаном, шуршал бумажными цветами.
Путь к родительским могилкам пролегал мимо цыганских надгробий. Они бросались в глаза издалека, и рядом с разрушенной церковью казались миражом, возвышались гордыми небоскребами меж скромных, заросших травой низеньких жестяных обелисков односельчан. Двух-трехметровые плиты из черного мрамора с гравированными на них портретами усопших, в полный рост, молодежь прозвала пиратскими парусами. Тут тоже лежали и старики, и молодежь. Портреты их отличались одеждой, модными штиблетами с загнутыми острыми носами, золочеными крестиками на распахнутой груди, золотыми перстнями на пальцах. А старик Чаба Чокан, основатель этого цыганского уголка, коренасто стоял в сапогах и шляпе, держа за уздечку жеребца, походил на американского колониста. Плита была поскромнее, но размер могилы старика, придавленной железобетонной плитой и надгробьем с его изображением, впечатлял. Чабу Санька знал хорошо, в раннем детстве ходил к его младшему сыну Тяно. Когда в середине 90-х старик бросил свое ремесло, стал скупать по деревням картошку и мясо, а сыновей отправил на мясной рынок в Новгород, никто ему и слова не сказал. Но вскоре под давлением кавказцев мясную торговлю сыновья Чабы отдали, занялись сначала продажей спирта, а потом наркотой. И быстро пошли в гору, построили отцу двухэтажный коттедж, стали наезжать к нему на выходные на дорогих иномарках, оттягиваться. Сам не раз бегал в цыганский переулок за дешевым спиртом, возвращаясь, сиживал под этими черными мраморными парусами. Тогда была такая повадка: возвращаясь от цыган, выпить «под парусами». Льстило даже Саньке, что с сыном Чабы Тяно, обладателем самого высокого паруса, он учился в одном классе. Правда, Тяно так начальной школы и не осилил… Спирт бы еще стерпели сходненцы, но когда в школе появились какие-то балдежные таблетки, все встали на дыбы, пошли к Чабе, в администрацию, мужики пригрозили сжечь старого цыгана, если цыгане не перестанут травить детей. Торговля таблетками затихла, а вскоре после убийства в Новгороде любимца старого цыгана Цино, умер и Чаба. Болтали, что цыганские похороны с памятником стоят не меньше миллиона, а в большом городе и «Мерседеса». Там и могилу внутри отделывают как у фараонов и даже бытовую технику в могилу кладут. А тоже всем говорят, что христиане.
Санька, может, и не поверил бы этому, но как хоронили Чабу, он своими глазами видел, после поминок помогал заделывать могилу железобетоном. Могилу старому Чокану вырыли экскаватором три метра глубиной, четыре в ширину и пять в длину. В тот же день рабочие в униформе привезли на плитовозе шесть железобетонных плит. Выложили ими яму, сварили, заделали раствором швы, с четырех сторон затрамбовали землей. А утром завезли мебель и всю обстановку. Пол и стены застлали новенькими коврами, поставили круглый стол, диван, кресло, мягкие стулья и телевизор, а на журнальный столик положили пульт и даже мобильный телефон, хотя старик не умел им пользоваться. Цыгане говорили, что на том свете душе Чокана откроется всезнание, старик начнет читать, писать, говорить на всех языках. Потом в могилу спустились женщины, накрыли стол дорогими коньяками, винами и закусками, по лестнице вылезли наверх, а в могилу спустились близкие родственники и друзья Чабы. Они приняли гроб старика и начались поминки. Все говорили, какой щедрый, добрый и справедливый был Чабо, каких умных, добрых, справедливых детей он вырастил, пели поминальные песни, славили его. Наверху тоже шли поминки. За столами сидели человек пятьдесят, а кому места не досталось, подходили к особому столу, где цыганки наливали всем, кто пришел помянуть, без разбору, и столько, сколько душа пожелает. Всем тогда хватило, все алкаши наклюкались, как зюзи, некоторые даже спать у его могилы остались. Санька руководил тогда заделкой могилы. Ее закрыли железобетонной плитой, как крышкой, сварщики намертво приварили ее, а рабочие залили толстым слоем бетона. В общем, обошлись эти похороны сыновьям в полтора миллиона рублей. А может и больше, рассчитывался ведь не Санька. Памятную плиту заказывали в Москве на Новодевичьем кладбище, монтировали ее москвичи, а в Москве, все знают, какие цены. Там только продукты и ширпотреб дешевле, все остальное дорого…
После смерти Чабы сходненские цыгане снялись и уехали куда-то в Подмосковье. И вот теперь одни лежали вместе со своими жертвами в земле, другие, наезжая из города, допаивали обнищавшую деревню техническим спиртом и стеклоочистительной жидкостью…
Почему один народ, не умея обслужить себя сам, живя на иждивении и за счет другого, стал уничтожать этого другого дешевым спиртом и наркотой, а другой — с радостью и усердием поспешил уничтожаться, Санька, сколько не думал, не мог понять. А других слов, кроме как уничтожать (ведь не чурки же они безмозглые, эти цыгане, понимают, что делают, своих детей наркотой не кормят?) и уничтожаться (ведь не идиоты же последние милиционеры, чиновники и судьи, понимают, что такому злу нельзя потакать?), Санька этому всему не находил. Не понимал и почему цыгане, столько лет жившие рядом, вдруг целым племенем взялись за такое черное дело, а русские потакают ему? По Божьей ли милости, или по другой какой причине это происходило, Санька не понимал. Думал даже, что происходит все чуть ли не на биологическом уровне, как в живой природе. Увидев как-то по телеку, как аисты мурабу питаются ткачиками, не отходя от куста, где ткачики живут и выводят птенцов, он поразился сходству односельчан с ткачиками, а цыган с аистами… Но дальше сравнения мысль его не двинулась.
Так и дошел до родительской могилы. Трава как свалявшийся войлок, оградка подернулась ржавчиной, обелиски похилились. У отца со звездой на вершине, у матери уже крестик высотой с вершок. Вдруг накатила теплая волна навсегда уже, казалось, утраченной нежности к тем, кто лежал под этими заросшими холмиками. Санька заступил одной ногой за оградку, протер ладонью эмалевый портретик матери. Отцу так и не удосужился заказать, а собирался, еще при живой матери. Также, как свой паспорт обменять… Много раз сиживал Санька под теми черными парусами. И всего-то несколько шагов требовалось сделать оттуда до сюда, а не сделал ни разу. Что мешало? Ложная стыдливость? Боялся, что дружки уличат в сентиментальности? Или все-таки отсутствие настоящей сыновней близости к родителям? Или, напротив, уважение к ним: не хотел являться поддатым вахлаком?
Курил, помаргивал небольшими зоркими глазками Санька, вспоминал. Однажды, когда у них болел телок, он застал мать в сарае плачущей над ним. Дорого бы отдал Санька за те материнские слезы, ведь ни разу его слезами не пожалела. И долго потом мучился ревностью. Не потому ли и сам питал больше чувств к своему лайкоиду Играю, чем к матери, также вот плакал, закапывая пса в овраге, а у гроба матери и скупой слезы не проронил? Не научила его ни любить, ни  показывать свои чувства к родным? И потому, может быть, и не сделал этих спасительных шагов от поминального цыганского стола до родительской могилы, словно находились они  где-то на дальнем необитаемом берегу. А ведь любил ее и любит до сих пор! И не здесь ли корень всей русской трагедии, что этих нескольких спасительных шагов не сделал ни он, ни непутевые дружки его? Что не стали могилки родителей самым дорогим местом на земле, и мир этот разделился на мир живых и мертвых, а живое единое время разбилось на мертвое прошлое и вечно убегающее заманывающее будущее?
Было тихо и нежно, но солнце уже разогревало воздух и здесь, в тени деревьев, откуда-то от села густо накатывало сиренью. Санька присел на влажную от ночной росы оградку. Мать он похоронил семь лет назад и с той поры толком могилу родителей не обихаживал. Все спехом, возвращаясь с чьих-нибудь похорон или спеша на похороны, все обещая себе как-нибудь придти, убраться на могиле, посидеть рядышком. Когда он заходил сюда последний раз? И вспомнил! Когда хоронили Маторина, осенью прошлого года. Его торопили приятели, Чипок даже свистнул своим разбойничьим свистом, давай, мол, быстрей, чего телишься? На поминки спешили. Вот и сам досвистался. А потом забегал как-то летом и тоже кого-то хоронили. Или зимой? Да, зимой, а запомнилось это потому, что не дошел до своих могилок, завяз в сугробе вон там под сосной. Покурил в отдалении, развернулся и ушел, стараясь попадать след в след и не набрать в сапоги лишнего снега. И еще раз навещал, зайдя сюда с похорон Гешки Титова. Мать Гешку любила, все Саньке наказывала: «Дружись с Гешкой, он вумный мальчик!» Он сердился на мать, ребята с улицы дразнились: «Эй, вумный мальчик!..» Санька опять ощутил в себе то смертное, молчащее, бессловесное и родное, что пришло с ним в этот мир и что навсегда уйдет вместе с его телом в какой-то день и час. То самое, что передали ему родители в нежный миг, когда раскрылись как эти дикие цветы, росшие на могиле, и с чем они с Натальей не ведали теперь, что делать. Вспомнились ее загадочные слова: «А ты вспомни, вспомни, Саш, если ты не деревянный! Это же не забывается…». И действительно этот миг вдруг выпорхнул из памяти, пульсирующий, понятный им обоим. Миг, когда он передал ей, может быть, самое важное, самое существенное, что ему заповедали передать, оставить и сохранить на этой земле его предки.
Проносились в разбуженном воображении картины прошлого быта, эпизоды из детства, юности, гаснущими искрами в темноте пролетали какие-то счастливые мгновения, которые, увы, Санька не поймал, зачастую из робости. Иные обожгли сердце, иные пролетели мимо и погасли…
И опять вспомнилась Наталья, ее стол, заваленный цветными лоскутами, поделками. Наталья вела в школе рукоделье для девочек, говорила с особой интонацией: «Это, Саньк, моя несшитая жизнь…». Она и ему нашила из этих лоскутков всяких ковриков, салфеток. Наталья наверняка понравилась бы матери основательностью, крупностью. Сама была немаленькой и любила крупных женщин, повторяла Саньке в молодые его годы: «Женись на большой, бойся маленьких женщин!..» А он бобылем остался. Даже толстая цыганка обманулась: «Сам, небось, одного только и сделал, а цыган за всех отдувайся, рожай по пяти, корми!..» Подумал: «Кормильцы нашлись, мать вашу!..» А потом вдруг испуганно: «Да нет же, правда, один уже есть!» И вдруг представилось, что в животе Натальи, как в матрешке, маленький, прохожий на него человечек. А он извести его хочет.
Сидел на оградке так долго, что занемели ноги до самых ступней. Когда встал, чуть не рухнул на колени, так свело обе ноги. Грабари уже ушли с кладбища, на полуразрушенной колокольне шумно кричали галки. Превозмогая боль, пошел как старик на полусогнутых к дороге, и все думал: «Все прогуляли, продымили, пропили. Уже вон и огороды не сажают, скоро землю копать только на кладбище и будут... Пора, пора браться за ум …»
Не сказать, что мысли эти не приходили в голову, приходили и не раз. И мать тревожилась. Тяжело больная уже, твердила: «Саньк, берись за ум, женись. Засохнешь, как клятое дерево…» И слово давал, а сладкая свобода все равно переманивала. А получалось, права была мать во всем. До 45 лет ни семьей не обзавелся, ни работой достойной, все так Санькой и кличут, как в детстве. Да и сам, знакомясь, почему-то называет себя Санькой. Будто не дожил еще ни до Александра, ни до Александра Ивановича. И нечего тут кого-то винить. Сам виноват.
И в который раз за сегодняшнее утро вспомнился наказ Глеба: «Впрягайся в жизнь, Саня. Бойся ее мысленной, априорной. Мысль лукава, а жизнь сама подскажет, что дальше делать и чем прокормиться. Слышал ведь: «И не заботься, что тебе есть и во что одеться». Придет час будет и одежда, и пища… Вспомни, как весной первый раз страшно в реку окунуться? Станешь у воды, кожа бледная, куриным мхом покрылась, страшно. Вода кажется ледяной, нырни и сердце разорвется. А надо-то всего-навсего окунуться. Окунись, и страхи позади. Думаешь, какой же я дурак, как хорошо-то! Уже и из воды выходить не хочется. Недаром, Саня, и крестят водой. Всякий решительный переход от одного состояния к другому требует мужества. Впрягайся, Саша! Бегство от жизни все равно, что смерть…»

9.
Возвращаясь с кладбища, неподалеку от дома встретил он Диктора, пилившего к ретранслятору на своей черной шестерке за тонированными стеклами. Диктор заметил его, притормозил, высунул из машины большую голову с оголившимся уже круглым темечком:
— Ну, как дела, Сань? По лицу вижу, пронесло?
— Да ты предсказатель судьбы!.. — Санька нахмурился. — Но на сей раз не угадал. Я женюсь!.. — И подколол Диктора: — С ледяным фаллосом пока обожду.
— Неужели!? — восхитился Диктор. — Вот это поворот, достойный Шекспира! Слушай, Сань, ты это… Я тот раз порезвился в разговоре, кажется, далеко зашел… Знаешь, кофе с утра нагрохаешься, иногда в такую степь тебя заведет. Потом сам себе поражаешься. Так язык бы себе и отрезал… Ты извини меня за художественный вымысел, к жизни он не имеет никакого отношения…
— Да, ладно, Витя, сам такой бываю…
— Может, деньги все же нужны?
— Пока обойдусь. Просто дошло до меня, что другого такого случая судьба может и не подарить. Засохнешь, как клятое дерево… Слышал, что Чипок сгорел?.. Из нашего класса мы с тобой и остались, остальные уже все там. Походил сегодня по кладбищу — аж волосы дыбом. Как после Гитлера. Вот и дошел, додумался…
— На свадьбу, конечно, пригласишь?
— На мальчишник — обязательно. И с камерой. А свадьбы по известным тебе причинам не будет…
Поговорив с Диктором, Санька пошел в общежитие к Наталье. Наталья в халате вешала во дворике белье, на шее, как бусы, круг из деревянных прищепок, встретила его появление тревожным взглядом. Чувствовалось, два дня дались и ей нелегко: под глазами синева, лицо без косметики. Санька бросил испытующий взгляд на ее живот. Живот все такой же, внизу чуть выпуклый, но Саньке показалось, что выпуклость чуточку увеличилась. Ему захотелось погладить ее по животу, прижаться к этой выпуклости ладонью. Он как-то остро почувствовал, что между ним и Натальей появился третий, и появился он не только по их воле. И что с этого момента они с Натальей могут быть за него или против него или существовать отдельно от него. И от того, что они выберут, будет зависеть судьба того, третьего. Наталья усекла Санькин взгляд:
— Ты думаешь, он там ничего не понимает? Да пока ты ездил куда-то, он там, сжавшись от страха, сидел и даже признаков жизни не подавал.
— Они что, уже все понимают? — удивился Санька.
— У кого не понимают, а у меня все понимают. Я помню, как Ветка своей участи ждала… Потом же все это на всей их жизни отражается. Ждем мы их, любим, или сиротами оставляем… — Вот так почти слово в слово Глеба и повторила…
— Знаешь, ты отвези Ветку на каникулы, а сама возвращайся. Давай дом приводить в порядок.
— Это, предложение? — спросила Наталья, и глаза ее задрожали влагой. — Ты бы хоть предупреждал, Саш.
— Предложение сделаю, когда паспорт обменяю и дом отремонтируем.
Санька вспомнил недавний разговор с Диктором, свои досужие домыслы о Наталье и тоже смутился. Причем, как это бывает у людей уже близких, Наталья опять же усекла причину его смущения, сказала:
— Саш, какой же ты дурак, если подумал, что я эти две тыщи ему во вред... Я и Ветку оставила одна в 19 лет. А здесь мальчик, я чувствую. Такой токсикоз начинается, что скоро меня не узнаешь… Саш, ты не бойся! Если что, нам и мама моя, и Ветка помогут…А про Москву я тебе, Сань, потом расскажу. Знай только, что ничего там позорного со мной не было. В Москве молодой женщине пожить, Сань, все равно, что на войне побывать, потом вспоминать не хочется. Честно тебе говорю. У меня и отец никогда о войне и не рассказывал. Москва просто не по мне. Рано утром входишь в пустое метро, и страх берет. Опускаешь жетон, он летит куда-то вниз, в темноту, как в преисподнюю. Сколько раз утром ловила себя на мысли: хоть бы вышел сейчас кто-нибудь, преградил дорогу и сказал: «А ну — домой. Тебе здесь делать нечего! Быстро!..»
И она улыбнулась ангельской, беззащитной улыбкой. Вот такой Санька ее и любил. И когда любил ее, все его подозрения, домыслы рассудка, опасения остаться в дураках, таяли, как ночной туман тает солнечным утром. И оставались на свете только он и она. А когда он давал волю сомнениям, любовь отступала, и он снова оставался один во враждебном мире. И он подумал, что лучше уж в дураках остаться!..
Спал Санька эту ночь сном младенца. И удивительно, что не заспал решимости начать все с чистого листа, как это не раз с ним случалось.
Утром он первым делом понес в милицию свой паспорт на обмен и заплатил штраф за просрочку. Затем пошел к Бибо. С этим потребовалась решимость. Вынул из кармана чек из хозяйственного магазина, и, глядя в его желтые глаза, сказал:
— Я тебе витринное стекло заказал в Шахтерске, там его хоть завались, не надо и в Москву гонять. Чек вот он. Сегодня привезут. Так что две штуки с тебя. И стольник за моральный ущерб, какой, знаешь. Давай менять расчетную политику, оформляй мне зарплату честь по чести, хватит социалку себе в карман уводить. Мне уже не пятнадцать лет, пора и о пенсии думать. А нет — без тебя обойдусь. И меньше чем за четыреста второе стекло вставлять не буду. В Шахтерске за пятьсот такие вставляют. Риск большой потому что…
Бибо слушал и в глазах его переливались страх и гнев. Страх взял верх. Когда Санька закончил и повернулся, чтобы уйти, он встал со своего вертящегося кожаного кресла:
— Э, постой, постой! — с тревогой и удивлением остановил его Бибо. — Скажи, ты завтра стекло вставишь?
— Посмотрю, как вести себя будешь.
Вскоре соседи заметили перемены и в доме Тряпкиных. Появилась новая хозяйка, знакомая им Наталья. Впервые за многие годы Санька распахал огород и посадил картошку. У Натальи давно руки чесались разбить под окнами цветник, что она и сделала. За лето они отремонтировали веранду, поклеили в доме обои, покрасили рамы и крыльцо. Санька поставил новый красивый забор, привез машину березовых дров и, разделав их, сложил под навес в дровянике сохнуть. А перед Троицей добрался он и до кладбища. Поставил новую оградку на могиле родителей, привез из Шахтерска плиту из красного лабрадора. Наталья разметила на камне надписи, а Санька сам выбил по разметке имена родителей и православный крест. Потянулись за ним к благоустройству могил и другие жители.
А осенью Тряпкин срубил в огороде, у ручья, новенькую баньку. Лес на сруб давно уже лежал под навесом, все руки не доходили.
В декабре у Тряпкиных родился мальчик. Крестил его новый сходненский священник отец Глеб в церкви Покрова Богородицы на Ручьях. Санька и там успел. С бригадой строителей настлал полы, сложил вместе с Петькой хорошую печку.
Назвали сына в честь Санькиного деда Иваном.
Но самое удивительное было для Саньки то, что заработанных им денег, стало хватать и на четверых. И они с Натальей уже подумывали о втором сыне.

Опубликовано  29.11.2013