Представление

Маленькая капелька крови, с обжигающей очевидностью упавшая на вечнозеленую иголку кактуса, родила это повествование, как капелька белой жидкости рождает целое, большое тело с костями, глазами и всем тем, что и составляет тело — рубашку человеческой души, хотя это и спорный вопрос. И речь пойдет не о том, откуда взялась эта капля. Хотя и об этом тоже. Мне хочется говорить об этой капле крови, которая потушила пожар, как об огне пожравшем огонь. Жизнь — это маленький пожар, который пытается затушить весь мир, даже тот, кого называют своим Богом многие и многие люди этой планеты....

Можно поменять рубашку — тело, можно вывернуть ее наизнанку, перекроить ее, только все равно, пока совсем ее не потеряешь, тебе не будет понятна вся безусловная ценность этой рубашки в этом отрезке времени, в этой плоскости бытия. Это нелепейший закон этого мира, который все меняет, ставя с ног на голову, позволяя устремляться за иллюзорными звездами вдаль, оставляя свой дом разрушенным и погрязшим в грязи, относится к своему жилищу хуже, чем к номеру в дешевом отеле. Но этот закон дьявола всегда срабатывает: мы начинаем мерзнуть у себя в домах, не находя источника тепла, который смог бы нас согреть. Вот и носимся по пространству белые от напряжения и кровоточащие от столкновений. Словно бабочки, мы слетаемся в огонь самых бездарных теорий и идей, мы несемся за призраками, маяками самых глубоких впадин манящих нас, не зная как, да и не желая сворачивать. Вечно ищем лучик свет, который способен нас согреть, другой пожар жизни, заключенный в такую же рубашку тело, надеясь, что это все поменяет. Таково время рассыпавшихся и гаснущих в ночи искр костра, который горит слишком далеко, до него не дотянутся, его можно только почувствовать...

Почему маленькая капля крови способна изменить целый мир? Может потому, что она похожа на крик родившейся души. А еще она похожа на маленькую слезинку ребенка, которую узрел Достоевский и поплакал над ней.

Мне было смешно проходить мимо спешащих людей. Мне было грустно проходить мимо спешаших людей. Они были отражениями в моих клетках. Они были телесными воплощениями моих представлений. Я собирал отражения мира, словно нектар из разных цветов, которые заботливо вырастило провидение на самых отвратительных помойках мира, я выращивал их образы, их отражения, их жизнь из единственного жеста, из единственного взгляда, единственного волоска. Дошло до того, что я мог вырастить человека из неясного шороха за стеной, непонятного движения воздуха, человеком рожденного или маленьким животным. Это не имело ничего общего с воображением, потому что я лишен его полностью. Слова теннисными мячиками падали в мир, и каждое слово обозначало начало нового человека, незнакомого доселе моему миру. Даже запятые начинали творить! Мне было хорошо в моих словесных джунглях, и никто не смог бы вытащить меня оттуда, если бы не родилось единственное имя способное перевернуть любой мир своей обжигающей, просторечной естественностью. Имя это словно закодированный вход в другой мир, в другую реальность, где все, что составляло жизнь, становится неважно, где даже стыд не может уже властвовать над человеком. Там есть только жизнь похожая на луч света, там есть только чистая капля крови, падающая на тебя и способная стереть все наносное, переродить, перемешать и переделать. Как маленькая раковая клетка, чуждая миру твоей плоти способна переродить тело, убив его, так и маленькая капля крови способна переродить мир, возродив его. Если это не чудо, что тогда означает это слово? Если это не болезнь, очищающая все старые клетки, то зачем она вообще нужна? Если это не луч в абсолютно пустом и темном пространстве без теней, без бликов, темном пространстве пустоты, то к чему солнце? И это имя Иисус Христос. Именно о нем мне хочется говорить, хочется плакать на его страданиями, хочется гореть свечами для него поставленными...

Мне мучительно больно от приливающейся время от времени любви. Я бросаюсь в эти приливы, играющие солнечными бликами, капельками серебряных алмазов, чтобы раствориться в кораллах, морскими звездами упасть на дно приливов любви. Вода любви одна и та же, приливы происходят по одной и той же причине, и даже место их действия одно и то же. Серебряные алмазы, звезды, кораллы прошлых приливов перекатываются, напоминая о тщетности напора воды. Красивая ловушка для лохов (позвольте употребить мне это слово, потому что точнее придумать не возможно)! Все слишком просто, но серебряные алмазы, морские звезды, кораллы — это единственное что остается после тебя в отражениях твоего сознания, пускающегося в путь в поисках следующей рубашки-тела уже потом, тогда, когда маленькая капля крови потужит пожар, огонь пожрет огонь, с голой совершенной очевидностью встанет перед тобой твое представление о мире, о жизни, о вселенной. Посмотрите на свое представление о жизни. Вы готовы остаться с ним наедине? Я завидую если это так! Мне же представляются улицы, голые своим запустением с нелепыми надписями на заборах, представляются лица прохожих, злые и несчастные лица, мне представляется война, которая уносит каждый жизни многих и многих...

Мне хотелось спросить себя, а пущусь ли я на эти поиски, и я не смог ответить на этот вопрос. Мучительная боль от приливов любви (так ли уж важно к чему?) призвана отвратить нас от дальнейших поисков, и только неудовлетворенное желание способно возвратить нас на эту стезю. Либо Альфа, либо Омега способна вырвать нас из этого замкнутого круга поиска нового желания, либо Все, либо Ничего, либо Дьявол, либо Бог. Потому они так непримиримы и несокрушимы! Один предлагает вечный покой, другой предлагает вечное движение. “Успокоится душа твоя...” — это не от Бога, потому как он Создатель, он творец, а разве творец может успокоится и почивать на лаврах?..

Вообще-то я Белов Станислав. Мне было что-то около тридцати лет. Мне не хочется подсчитывать точно, определяя какой-то промежуток времени, уже не существующий для меня, потому как очень условен и непредсказуем. По жизни мне что-то понравилось быть поближе к Христу, но подальше от его церквей. Знаю — это еще никого до добра не доводило, а тем более по нашей довольно далекой от него, Христа то бишь, но близкой к его разного рода церквям, действующим от его имени, жизни. Но что же делать, если меня поймали в свои сети его правильные слова. Единственное, что я понял совершенно точно — произошло прикосновение к философии, которая может убить все живое вокруг себя во имя единственного слова. Если кто-то думает, что сусальная картинка — это и есть Христос, то он очень сильно ошибается. “Я есмь огонь...” Огонь проникает по ночам, он не дает покоя днем, он не позволяет расслабится и просто поспать. Огонь горит лампадкой внутри тебя, внутри твоего сердца и жжет тебя изнутри, выжигая совершенно невероятные узоры в твоих венах, в твоих мышцах. Они больше не принадлежат тебе, они принадлежат ему, они подчинены его воле. Каждый волос, каждый вздох, каждый вскрик — его вскрик, его волос, его вздох. ОН твое сердце! Тебе остается только летать, и это НЕЧТО по сравнению со всеми испытанными тобой до этого тревогами и радостями

* * *

Джинка, в миру Клавдия Петровна Кожевникова, полчаса прикидывалась пьяной возле барной стойки, поигрывая сигареткой, и ничего интересного не происходило. Время тянулось как кошка, которую тащат за хвост, а она истошно орет и сопротивляется. Это был такой способ убить время, который был эсклюзивным изобретением Джинки — сидеть за барной стойкой тупо таращась на сверкающие бутылки с напитками, на нелепые жесты бармена. Может быть она была похожа на одну из тех, кто работал в таких местах. Что ее саму больше всего удивляло — в поворотах судьбы такой остановки не значилось. Это было не так, она не работала с мужиками, она просто страдала излишним любопытством по поводу противоположного пола. Таких обычно не любят те, кто зарабатывает этим деньги. И даже те, кто пользуется ими бесплатно, тоже относятся к ним не очень. Для первых они сбивают цену, а в глазах вторых похожи на коврик возле двери. Джинку это беспокоило меньше всего, ей было абсолютно наплевать на мнение и тех и других, поэтому она и играла в свою игру. Игра была похожа на игру мускулов у стоящего на подиуме культуриста: он знает, что силен и даже, для некоторой части публики неотразим, потому и принимает причудливые позы. Это даже не продажа тела, это продажа мифа о теле, отражения тела в глазах других людей. Джинка точно знала, что мужики обычно клюют на ее внешность, что они не в силах устоять перед ее чарами, не все, но большинство, поэтому, как культурист мускулами, поигрывала своими достоинствами, придавая своей одежде законченный сексуальный образ. Она даже не продавалась, она просто предлагала себя, неудивителен был ее успех в этом деле. Игра в эту игру началась после какой-то ощутимой пустоты в жизни, да и, вообще, в душе. Словно кто-то порезал ее внутри и из раны вытекала по капельке женщина по имени Джинка.

Она всегда считала, что к пьяной девушке повышается интерес, но сегодня, вероятно, отсутствовали сами источники этого самого интереса, отсутствовали полностью и уже окончательно. Бармен, видя ее страдания, поднес к кончику ее сигареты зажигалку и вякнул, смешно растягивая слова. Может быть, он думал, что это круто, так тянуть слова, словно у тебя в руках хвост той самой кошки, которая была похожа на время, и которая истошно орала:

— Скучаешь, малышка?

Бармен был здоровый во всех частях своего тела, и речь у него была самая здоровая на свете, и басок самый мужественный в периметре квартала, он был Бармен, но Джинке он был до лампочки, до фиолетовой стены. Джинка ждала чего-то подсознательного, волнующего, что могло бы собой и своим качеством заполнить ее внутреннее пустующее “Я”, оплодотворить его так, что подсознательное Джинки родило бы, наконец, целую и большую цель. Цель, которая стекловатой, заполнило бы пространство, мягко стелясь по ноги, но колко раня тело. Полеты происходят обычно оттого, что не дают расслабится мелкие уколы стеклянных лучиков-мыслей о будущих целях. Надо же чего-то хотеть в жизни, именно поэтому Джинка захотела полететь.

Бармен явно не обладал достаточным подсознательным, чтобы интересовать Джинку, то бишь Клавдию Петровну в миру, но он был так здоров во всех частях своего тела.

То обстоятельство, что она все еще была Клавдией Петровной, Джинка забыла уже год назад. Для всего мира, который имел право вторгаться в пределы ее сознания, она была просто девчонкой, с которой можно классно тусанутся, а подобное существо не имело право на такой монумент прозвания, как то “Клавдия Петровна”. Сразу начинало попахивать кладбищенским холодом и серыми неровностями дешевого камня с пошлыми буквами “памяти”: “От любящей собачки моему дорогому хозяину. Скорблю-лю-лю...”. Джинка она и есть Джинка, как ее не поставь, с супермодной стрижкой на корявых патлах и кислотной помадой на губах.

— Оплодотворяю смертью время! — выдохнула в лицо бармену Джинка в ответ на его жест внимания, — понял? — добавила она, расслабившись от собственной умности.

Бармен скорчил гримасу, которая означала улыбку, даже она у него получилась удивительно правильной и здоровой:

— Что ты делаешь? Будь проще малышка, и люди к тебе потянутся! — не похоже было, что она его особенно интересовала, просто отсутствовали другие объекты приложения его вежливого отношения к жизни и к работе.

Бармена порой охватывало неодолимое желание улыбнутся, привлекая внимание, какому-нибудь умирающему от собственной значимости нытику, который недавно понял, что он очень значим, но не понял почему. Он ныл на весь мир: как так, его все еще, до сих пор, не оценили по всем достоинствам значимости! Почему-то в подобных случаях нытики поступают удивительно одинаково, приходят в какую-нибудь забегаловку, чтобы просто пропить часть своего времени. Или того хуже, устраивают себе продолжительное рандеву с дивана до ближайшего магазина со спиртиным.

Бармену хотелось улыбнутся насмешливо и язвительно, как он умел делать с самого детства. Волна смущения непременно сдерживала этот невинный его порыв, но надежда осуществить однажды свое желание не оставляла его.

Парень просто благоденствовал за своей барной стойкой, потому что ему действительно нравилось это место. Иногда приходилось изображать ответное сожаление, когда волны сожаления докатывались и до него. Обычно это происходило в гостях у его родителей, не понимавших его подхода к жизни. Во время какого-нибудь семейного празднества, на которых все еще приходилось бывать, предки начинали сокрушаться по поводу сыновьей судьбы. Пущенные волны сожаления кем-нибудь из его родителей, истинной интеллигенции высшего порядка, разбивались о утесы его уверенности. Его сожаление получалось не очень искренним, и вызывало только легкую усмешку отца и укоризну матери.

Джинка ответила не сразу. Она, казалось, размышляла над существом вопроса, и только после этого, соизволила подать голос типу, которому, в иных условиях, она даже не захотела бы ответить:

— А зачем мне люди, солить что ли их мне? Я не хочу в депутаты, и в начальники тоже не жажду попасть, дурить людей ради денег я просто не способна, я не Кашпировский, зачем мне люди из твоей занюханной забегаловке? Мне нужен один мужик, который более или менее классный!

Она с вызовом посмотрела на бармена, который реагировал вяло. Было видно, что его этот разговор тоже не радовал, но больше заняться было нечем, во всяком случае его голову не посещала ни одна спасительная мысль

Джинка в свое время окончила филиал театрального училища, но актрисой не работала. Все сложилось немного не так, как бы хотела хорошенькая выпускница курса известного в прошлом актера, а ныне невероятного зануды при регалиях. В местный или столичный театр она не попала, а ехать куда-то еще, в провинцию, категорически не хотела и пока была в свободном полете и взвешенном состоянии души, тела, рук, которые необходимо куда приложить. Это приложение рук стало ее навязчивой идеей. Что-то сделать для того, чтобы эти руки наконец приложились она не просто не хотела, но просто не могла. Эти самые руки, довольно холенные и изящные, никуда упорно не прилагались.

Можно было назвать этот промежуток времени как угодно: и творческий поиск, и попытка оценить свои силы. Будущие биографы наверняка найдут подходящие слова для объяснения миллионам сути этого периода ее жизни. Пока же миллионам не было никакого дела до будущей звезды, а биографы размышляли над жизнями других личностей, Джинка сидела в баре и чего-то ждала. Как ей самой казалось, ждала самого важного, что может произойти в ее жизни, чего-то неосознаного, непонятного. Она несколько раз снималась в качестве “фоновой актриски” в фильмах и сериалах в столице, куда попадала благодаря более удачливым подругам из московских училищ. Это приносило небольшие, но стабильные деньги, что позволяло ей чего-то ждать в местном интерьере, отвергая фривольные предложения. Джинка никогда не путала секс и работу, это был один из ее дурацких принципов, которые она вывела для себя еще в своем провинциальном классе, слушая романтический бред своих подружек. Она обычно в такие моменты начинала думать о своем, потому как могла запросто сойти с ума от потока “романтики”, который вываливали на нее “подружки”, дружно позалетавшие сразу после школы и выскочившие замуж. Теперь им всем было не до романтики, а Джинке не до них, потому, может быть, она запросто забыла имена большинства из них.

Было полчаса до закрытия заведения. Редкие его посетители нетвердыми походками наровили пробраться ближе к выходу. Джинке тоже надо было уходить и нырять в холодную постель, что было непривычно для нее. Она сама была поражена одной перспективой подобного расклада на вечер. Оставался один выход: положить глаз на бармена, который тоже похоже не очень хотел проводить ночь в одиночестве. Он начал оказывать ей знаки внимания, но так с ленцой, скорее из вежливого, джентельменского отношения, не особенно надеясь на успех.

— Тебя хоть как-нибудь зовут? — поинтересовалась Джинка, чтобы как-то подкатить к основной теме.

— Хоть как-нибудь Егором зовут, — довольно флегматично ответил бармен, что вполне удовлетворило девушку, — а что, интересуешься?

— Вообще-то да, если ты успел заметить. А что ты занят?.. — так же флегматично ответила девушка.

— Нет, разумеется, для тебя свободен...Подожди чуток, я Костика кликну и пойдем с тобой... поинтересуемся! — уже хитрее, подмигнув, проговорил бармен.

— Я только и делаю, что жду! — взявшись за стакан ответила девушка.

За окном уже загорелись переливы огней, которые летом зажигались позже, чем обычно, и город стал похож на россыпи бус из-за уличных фонарей. Если возможно было бы посмотреть на город сверху, то эти россыпи наверняка бы прерывались в многичисленных местах, обозначая проулки, о которых забыли коммунальные службы. Вертолета под рукой не было, а взлетать так, без подручных средств человек может, как утверждают, только после того, как его тело окажется непригодным к дальнейшей эксплуатации. Джинке это пока не грозило, хотя в этом лучшем из миров, все могло изменится в любую секунду. Маньяков всяких никто пока еще не отменял! Рады бы отменить, да не получается. Это тот материал, который не очень потдается обработке закономерностями мероприятий секретных служб, да просто случайностями поимки тоже. Маньяки — люди увеселительные, всем нашим уважаемым обществом воспитанные прямо, так сказать, с пеленок, а потому прекрасно о нем осведомленные.

Джинка сидела и боролась с самой собой, отгоняя странные мысли для летнего вечера в увеселительном заведении.

Ком, подползающий к горлу, не оставлял ей шансов думать о чем-то другом. На нее словно снизошло чье-то провидение. То что это было не то провидение, о котором лопочут мужики в длиных одеждах, было совершенно точно. Провидение, то есть дух святой, тоже разное бывает, и иногда невозможно отделаться от такого, которое к небу не имеет никакого отношения. Провидение нашептывало ей всякие гадости, представляя ее мозгу не самые лучше ассоциации и не самые лучшие картинки этого мира. Можно было уеденится в “дамской комнатке” и побороть провидение, отправив его подальше по старым канализационным трубам, но девушка не чувствовала в себе желания поднятся и проделать это, надеясь, что эта штука сама по себе исчезнет и рассосется. Штука рассасыватся не собиралась, а просто решила притаится на время и не проявлять себя никак, напуганная появившимся барменом. Довольно четко обрисовались контуры помещения, и его содержимого, и девушка смогла даже встать довольно твердо на ноги. Да, последний бокал коктейля был явно не в меру, именно он родил провидение, которое не хотело покидать ее тела и все висело где-то в промежутке между горлом и пищеводом, никак не желая оттуда выметаться.

Бармен оглядел свою “подругу” и пришел к полному удовлетворению. Ему показалось, что с этой особых проблем не будет в плане укладывания крошки в свою постельку. В последнее время бармену прямо катострофически не везло, ему постоянно попадались девушки и “изломчивым” характером, которые в самый ответственный момент наровили пойти на попятную. Так их назвал один из его приятелей, после неудачи с красоткой, которая едва не заявила на него в органы, поскольку ему пришлось взять свое, применив пару довольно болезненых приемов. Чем этот приятель промышлял по жизни Егор не знал, но что-то заставляло его водить с ним знакомство постольку поскольку, не приближаясь ни к жизни приятеля ни, тем более, к его занятиям. Рассказу приятеля о несговорчивой красотке и пути достижения ее “благосклонности” Егор нисколько не удивился, поскольку другого “уговаривания” для приятеля он не смог бы представить и сам.

Приятеля звали Котел, вернее это было его кодовое обозначение, а в паспорте было написанно Тимофей Чернов, впрочем это уже не так важно перед лицом бесчисленных, непотребных передвижений в судьбах мира. Маленькая строчка на границе последнего листка, это тоже запись, но припорошенная осенними листьями, и мало что с этим можно было сделать!

Котел, то бишь Тимофей, всегда тягал железки в одном из подвалов со своими дружками. В то время, когда Егор узнавал “прелести” жизни, стоя за барной стойкой, и, от нечего делать, учился в учебном заведении на заочном отделении коммерческого направления, Котел спокойно эти прелести жизни создавал. Поскольку наши национальные прелести жизни всегда заключались в трудностях и их преодолении, Котел создавал трудности для других людей, тех, которые не входили в круг его друзей или приятелей. Он мог создать трудности и последним, но они как-то уходили из сферы его интересов, грациозно, словно лани во время гона. Работал он на какого-то довольно обрюзшего дядьку, у которого золота в перстнях и на шее было столько же, сколько его имелось у индейцев древней Америки во времена Колумба, и которое, как нам уже известно из истории, принесло огромное количество бед обладателям сих неисчислимых богатств. Дядька был довольно хиленький, но состоял из сплошных изуверских извилин и непростого характера. Один ходячий непростой характер - вот что представлял из себя дядька, на которого работал Котел, в свое полное денежное удовольствие.

Но о Котле позже, пока же мы оставили наших героев на перепутье, которое не пошло дальше темного переулка с единственным выбитым фонарем на сто метров в округе. Тусклого оствета из единственного бодрствующего в такое время окна было достаточно для совершенно фантастической по своему романтизму обстановки. Джинка тянулась своими лиловыми губами к совершенно фантастически розовым, а значит удивительно здоровым губам бармена и анализируя себя со стороны, прикидывала, как же она могла докатится до такой смешной жизни, что польстилась на такой, до тошноты, здоровый кусок мяса.

— У тебя дизбактариоза нет? — спросила Джинка на ушко бармена, вместо того, чтобы просто дотянутся до его губ и припечатать там свою лиловую печать, “розу своих пожеланий”.

— Что, — остаранился чуточку бармен, — а что это такое? — наивно принялся уточнять он.

Бедное дитя не знающее авитаминоза, бизбактариоза, анабиоза и прочих прелестей цивилизации, приняло это странное слово за обозначение неведомой болезни, передающейся половым путем, поэтому, хлопая рестницами, испросило:

— Это что типа трепака что ли?

— Да, ладно, проехали! — закруглилась Джинка, не собираясь давать бесплатных уроков просвещения младенцев, вместо простого насыщения своих жизнено важных потребностей организма, размножательного инстинкта в первую очередь. Ощущая вкус языка бармена у себя во рту, девушка в очередной раз пожалела, что не дождалась какого-нибудь субъекта более подходящего ей в данный момент жизни организма.

Они стояли посреди бывшего скверика, который из-за чахлости растительности мало напоминал свое предназначение, которое было отведено ему изначально. Посреди этого места, словно надгробье над его жизнью, выросли ракушки, к которым вели подъездные пути, проложенные прямо в выхоженной траве, мало напоминавшей газон. В скверике было темно, возле ракушек тоже было темно, время молодежи, время первой удали и любви, если таковая еще не вымерла вместе с бледно-желтой травой бывшего газона. Они стояли посреди бывшего скверика и целовались, как маленькие, взасос. Почему Джинка подумала об этом, одному провидению известно, но она подумала об этом, хотя ничего не предвещала рождение этой мысли: ни здоровое тело бармена, ни она сама, которая выросла под сенью джунглей города и никак не могла считать себя таковой.

Можно было, конечно, вспомнить советы преподавателей и включив воображение, сыграть себе на потеху Лолиту или еще какую нимфетку, но кроме нее самой никто не смог бы оценить “всю силу игры”. К черту Лолиту, к ее губам прикасались здоровые губы бармена, а это было уже настолько очевидно, что с этим необходимо было что-то делать. Здоровые мышцы парня уже наигрывали соло на ее мышцах, впадая в ее впадины и обволакивая ее выпуклости. С этим определенно надо было что-то делать, как что-то делают с внезапно появившейся в поле твоего зрения звездой: или хватают глазами ее романтический образ для дальнейших опытов, если она очень уж близка моменту, или просто загадывают желание, все зависит от романтической основы так называемой души свидетелей падения звезды. Можно и мемуары писать о падавшей звезде, но это уже из области виртуального, из области делания денег из воздуха — иногда он сгущается настолько, что начинает падать вам в руки дождем из золотых монет. Во всяком случае об этом мечтает каждый идиот обладающий здоровым телом, типа того, что обнимал теперь Джинку.

Если бы от ближайшего дома не отделилась фигура Котла, что-то позабывшего в этом районе в столь позднее время суток, она придумала бы другую фишку. Хорошо, что ей даже ничего придумывать не пришлось. Котел был не один, с ним вышагивало нечто огромного роста, где-то возле самого солнца потряхивающее кудрями. Мышц, кудрей, тела было так много, что вполне хватило бы на трех среднестатистических граждан, но весь материал был приватизирован приятелем Котла. Перефразируя известный анекдот, можно было уверится, что средний рост лилипута и приятеля Котла был выше среднестатистического по стране.

Котел сделал себе подарок. До того, как появится в скверике, он пристрелил пару десятков придурков в компьютерной игре “реал”. Теперь, вспоминая фонтаны из их мозгов, так натурально нарисованных, которые он лицезрел около двух часов, Котел узрел идиалистическую картинку, от которой его затошнило. Он был не одинок в своем позыве, девушку уже тошнило, поэтому она отошла за ближайшую ракушку, рискуя потерять расположение бармена. Котел не смог придумать ничего, что могло бы помочь ему преодолеть неожиданный позыв, поэтому ушел по другую сторону ракушки. Не думаю, что ракушка была рада такому вниманию к ее скромной персоне.

После описанного, ему захотелось, до колик где-то в районе горла, пострелять, заставив этих больных поплясать, уворачиваясь от случайных пуль! Он чувствовал свою власть над миром. Эта власть заключалась в двух вещах, которые он всегда носил рядом, которые одинаково симпатично выпирали бугорками в ткани его брюк — его железном стволе, и его природном стволе. Обе эти вещи ему внушали одинаковое трепетное уважение.

Не тошнило только приятеля Котла, потому что его пищеварение всегда отличалось особым здоровьем, и такие трудности типа тошноты ему были не знакомы. Не тошнило и бармена, извилины души которого были похожи на извилины мозга приятеля Котла — они не знали слова “Надоело!”. Это происходило просто потому, что мир для них был всегда настолько нов, насколько свеж. Мир ограничивался простыми доступными радостями, которые всегда отличаются особенной, похожей на утреннюю, свежестью, так уж устроен этот мир.

Из персонажей, которые встретились на пути в полутемной аллее, можно было составить, если это было бы возможно, две полноценные пары достойных друг друга придурков, которые не знают как это бывает, когда развлечение заканчивается!

У Котла был день его рождения, поэтому он планировал забраться на какую-нибудь дачу для того, чтобы отметить это важное для мира событие, на который ему было начхать с самой высоченной башни его самого, мира этого. Когда они подошли к освещенной части аллее, парень узрел на своих штанах довольно приличное пятно чего-то липкого. Он вспомнил свое детство и сунул пальцы прямо в пятно, и, конечно же, потащил пальцы в рот. На вкус субстанция, которая составляла на его штанине пятно, был довольно солоноватая с каким-то нежно-липким, терпким привкусом.

Джинка посмотрела на него и довольно меланхолично произнесла:

— Это сперма с какими-то соплями, где это вы парни были, свиней что ли трахали?

— Ага, свиней! — потвердил длинный приятель.

— Странный вкус! — разбавив свое замечание поминанием матери, встрял Котел, и мгновенно вспомнил пятна серо-бурой субстанции, которыми был заляпан лестничный пролет. Скорее всего что-то прилипло именно тогда.

— Да уж, это тебе не халва, это “ошметок мировой революции”! — довольно меланхолично, словно находясь в каком-то полусне, подал голос бармен, которого звали Егором, предположив, что это просто грязь ближайшего переулка, — может это чья-то блевотина?

Никто не обладал достаточным воображением, но все одинаково скорчили гримассу, чтобы не показать этого. Если воспринимать слова как простой набор звуков, позывов даже при слове “блевотина” никогда не возникнет. В этом, знаете ли, есть что-то от девственности мысли и воображательного аппарата. У бармена всегда было туго с воображением, поэтому он и произнес эти слова просто так, лишь бы сотрясти чем-нибудь воздух, что бы окружающие не забыли о его существовании. А они могли запросто и забыть! Если бы вы знали, как много делается только для того, чтобы окружающие не забывали о существовании кого-то, у вас бы, может быть, волосы встали дыбом! Если, конечно, вы, в отличии от бармена, обладаете достаточным воображением!

Все происходило настолько замедленно, словно кто-то решил сбавить скорость прокрутки событий для воссоздания видения мира наркоманом, как это изображают в плохих фильмах. Казалось, действовали картонные картинки вместо живых людей. Мир иногда становится таким примитивным, может оттого всех тянет его усложнить до последней степени. Может быть лишние извилины души, как и извлины мозга, искажают реальность до неузнаваемости. “Нищие духом”...

Природа реагировала на происходившее на ее лоне довольно вяло, точнее вообще никак не реагировала. Она, словно столетняя старушка, сонно посапывала в своем умиротвоворении. Даже жучки-паучки попрятались в своих норках, для них умиротворение всегда смертеподобно. Это человеку приходится опасатся в переходах городских пейзажей только себе подобных существ, жучкам-паучкам и здесь покоя не бывает.

— Егор, братан, у меня, вроде как, праздник, типа пьянка, ты как, горазд? — подступил к бармену Котел, справившийся с желанием разрядить обойму, и уже страстно желал образовавшуюся на пути его взгляда бабенку. Он не видел другого пути достать ее, кроме как взять целующуюся парочку с собой. Не хотелось ему облома в такой “светлый день”, когда тешить надо себя и лелеять во всех своих проявлениях.

— А бабы будут? — бармен не прочь был уже согласится, но еще раздумывал немного.

— А что, сейчас по дороге поймаем какую-нибудь шалаву! — предположил приятель Котла, — ой, простите, женщину! — бросил он взгляд на Джинку.

Котел тоже бросил взгляд на Джинку:

— А ты поедешь? — не хотелось ему тащить своего приятеля без его подруги, будь другой расклад он прихватил бы только ее.

— Можно... — как-то не очень уверенно подала голос она, оглядев всех по очереди.

— Ну так чего же мы жмемся, гоним!

Какая-то особенная липкость преследовала Джинку весь день. Еще до своего появления в баре она успела проворонить свой постоянный источник бабок — бледное существо, влюбленное в нее, женилось, что было удивительно, учитывая расклад его чувств. Произошло это довольно неожиданно как для самого существа, так и для Джинки, поэтому она еще не смирилась с метаморфозой существа. Хотя в этом и была особенная, кровная причина, она все равно не могла понять бледную тень эмоций, которая посетила ее при сим радостном известии. Может еще потому, она так быстро согласилась на столь неприкрытое приглашение.

Погружение в просторный “форватор” джипа прошло без особых осложнений, потому было не замечено никем, кроме, собственно, девушки, испытывавшей определенные проблемы с клейкой, особенной липкостью, проникавшей все глубже в ее настроение. Она чувствовала, что вот-вот сама превратится в некую субстанцию клейкой жидкости, настолько она растекалась по древу внутри себя, не имея возможности собрать все точки своей субстанции воедино. Происходившее немного было странно воспринимать ей хотя бы по той причине, что никогда она не испытывала подобного разжижения собственной души на пустую, а потому ненужную даже для нее самой, воду. Объяснить как-то это было просто невозможно. “Вероятно, так чувствует себя гусенница прежде чем превратится в куколку или куколка, прежде чем превратится в бабочку, — пронеслось ненароком в ее растекающемся на пустые слоги сознании, — во что же превращусь я? — искренне удивилась девушка, продолжая внутренюю деградацию, ощущая ее каждой клеточкой, каждой ниточкой собственного существа.”

Скорее всего, незаметно для нее, за некоторое время до ее появления на просторах улиц родного города, прошел дождь. Теперь лужи запрыгивали прямо в ее зрачки, напоминая своим состоянием ту форму, в каковую превращалась она сама. Не привлекая к себе внимания, девушка неприличным жестом и рожицей, которую скорчила, отвечая на слабые попытки остатков воды на асвальте привлечь все силы ее души к разгадке своих тайн, обозначила свое отношение к происходящему. Тайны бытия не раскрылось, но дышать стало легче, словно кто-то сидевший вне ее поля зрения, как внутренего, так и внешнего, одобрил ее порыв и оценил. Какие капли срывались с листьев, бросаясь прямо на ветровое стекло. Так же сорвалась, вынырнула откуда-то из переулка картинка, изображавшая девицу, акцентировавшись на себе, вылезя из пены луж, словно древняя богиня из грязной морской пены. Где-то на краю сознания появилась носатая поэтесса, которая прогундосила: “Когда б вы знали из какого сора...”. Смотрящая в сторону города из окна авто, отогнала поэтессу вместе с ее поэтическим общепризнаным бредом, который не в силах был помочь ей осознать появившуюся картинку, фотографию из рубрики городских нравов.

Девица, акцентировавшись, осталась неподвижно стоять. Она перефразировалась в довольную мордочку молодой действенности мужского рода в лице парня со сладкой улыбкой. Действенность мужского рода с улицы перебросилась несколькими фразами с действенностями сидевшими на переднем сидении и вскоре акцентированная девица запросто материализовалась рядом с Джинкой. Та наблюдала за происходящим довольно слабо, хотя пропустила самое неинтересное, погруженная в исследование собственной субстанции, возникающей на переферии ее собственного “я”, не имевшей ничего общего с материализацией неких девиц в боевой раскраске.

Девица же приняла ее за подругу по работе и оценивающе оглядела, но только ехидно скривила свою мордочку.

— Как тебя зовут малышка? - поинтересовался Котел, который был за рулем.

— А какая тебе разница, хочешь буду Светой, хочешь Машей, хочешь Святой Девой! — тоскливо пережевывая жвачку подала голос акцентированная девица, удобнее располагаясь рядом с Джинкой.

Кожевникова не обращала внимание на происходившую “беседу”, так как принимала в это время душ из лапающих движений здорового тела бармена, не позволяя ему зайти дальше, чем она пока могла себе позволить. Его желания не учитывались. Оно и правильно — решая проблемы с собственной субстанцией, она забыла, что бывают и субстанции другие, рядом находящихся, которые могут приносить сплошные неудобства. Если все приносимые неудобства учитывать, больше думать будет уже не о чем, вся голова будет занята этими навязчивыми формами воздействия внешнего мира. Может оно и неплохо, или во всяком случае не так плохо, как кажется на первый взгляд. Но все равно, очень хлопотно и неприкрыто агрессивно по отношению к собственной сфере действий внутренних движений так называемой души, органиченной субстанцией собственной личности, которая тоже претендует на внимание. Проблему можно было решить только путем перенесения сферы действий, вернее границы субстанции личности. Проще говоря, отсесть от бармена к девице. Но девушка не решилась на такие кардинальные меры, она и так уже пыталась понять причину своего дискомфортного перетекания в какое-то неведомое состояние, а тут еще и потеря опоры в лице бармена! Все было бы хорошо, если бы только липкий страх потеряться в волнах эфира не вползал вместе с ощущением собственного видоизменения.

Дача оказалась довольно вместительной и внешне и внутрене. Этакий симпатичный кирпичный домик, радостно взирающий на мир стеклами своих окон, поджидал своих постояльцев. Окрашенно все это было в небесно-голубой цвет с белыми прямоугольными разводами возле окон. Полтора этажа блаженства, сплошной нирваны в небесно-голубых тонах. Кожевникову поразило увиденное, но она оказалась единственной, на кого вид чистеного зданьица произвел хотя бы какое-нибудь впечатление. Девица, акцентировавшая на себе внимание по дороге, только хмыкнула, и что-то пробурчала по поводу убогости строения, едва не схлопотав хуг хозяина, которому это не составило бы большого труда, а только позабавило бы его тело, другие, вообще, никак не прокомментировали увиденное. Лишь Джинка осталась в гордом одиночестве по поводу своего мнения о здании, вид которого отвлек ее от собственного перетекания в новое для себя качестве, от ее собственной трансформации, которая манила и пугала одновременно. Пока поводов для беспокойства у нее пока не было, можно было пользоваться тем, что мог предложить ей этот мир. Трансформация не завершилась, оставляя ей шанс подумать об ее направленности позже, после постижения границы собственных телесных желаний, которое предполагалась, исходя из программы вечеринки.

Все время, которое все те, кто относил себя к мужскому роду-племени, потратили на очищение мира от алкогольных напитков, тупо и последовательно поглощая их внутрь себя под довольно хиленькую музычку, девица так же тупо смотрела на процесс. Кожевниковой не оставалось ничего другого, кроме как присоеденится в этом занятии к компании. Изредка кто-нибудь пытался рассказать очередной соленный анекдот, который тут же тонул, не находя ни понимания, ни поддержки со стороны тех, на кого он был рассчитан, хотя слабые попытки ржать были. После того, как собравшиеся отвалили друг от друга, разобрав свои органы по принадлежности, соленые шутки забавляли мало. Девицы оделись, мужики последовали их примеру.

Бармен сидел рядом с Кожевниковой и время от времени пытался лапать ее своими очень чистенькими ручками, похожими на лопатки. Похоже было на то, что это было равносильно обниманиям с рыбой вытащенной только что из вод Северного Ледовитого океана. Хотя мужик и не расчитывал на бразильские страсти, но больший энтузиазм предполагал, и, обманутый в своих ожиданиях, мрачнел довольно существенно. Ничего уже почти не хотелось, только смутные тени желаний бродили и бродили, не находя воплощения в жизнь.

Котел пытался лапать Кожевникову с другой стороны от бармена, ревниво наблюдая за его действиями. Выразить свой протест в более жесткой форме ему не позволял расклад, который пока был не в его пользу. Он не знал, не чувствовал отношения к этому самой девицы — ему хотелось оттянутся по полной, а не побывать на борцовском ринге. Бармен же помалкивал под влиянием неясного пока ощущения темной волны угрозы, которая исходила от Котла. Волна шла напрямик, чувствовалась на уровне, который не описать материальными понятиями. Такая волна не находит никаких преград, и материализовавшись, может обернутся чем угодно: ножом, пулей, или простым хуком слева. Никакие слова типа “друг”, “моя девушка” не могли задержать волну, исходившую с другой стороны тела Кожевниковай, которую ясно ощущал бармен.

Девицу тем временем уже почти раздел ухажер, приятель Котла, на соседнем, довольно вместительном, диванчике, совершенно спокойный за возбуждение, пришедшее к нему вслед за тупым намерением влить в себя побольше жидкости. Она спокойно делала свою работу, ни на миг не сомневаясь в своих профессиональных качествах, медленно, но верно возбуждая мужика.

Бармен, хотя и довольно вяло, но тоже возбудился, потому как схватил Джинку на руки и перенес на диванчик, пристроив ее рядом с возившейся парой. Котел прыгнул за ним. Он так и не возбудился, хотя лапал Джинку даже больше чем бармен, ревнуя к тому еще больше.

Джинка краем глаза наблюдала как исчезает одежда с потных тел, в том числе и с ее тела и пыталась понять — эта та самая метамарфоза, которая обозначилась растеканием ее души, или ей предстояло еще познать прелести данного события в ее жизни. Пока ничего не напоминало ей нового качества, поэтому пришло решения, что еще рано пытатся что-то понять, если это вообще можно было сделать.

— Мальчики, — отвлек девушку от размышлений голос девицы, — подождите чуточку, я пойду попудрю носик!..

— Куда ты? — пытался удержать ее под своей почти возбужденной плотью, куда ее уже почти затолкал приятель Котла, который частью не умещался на диванчике из-за своего роста...

— Сейчас приду, могу я поссать?!.. — издала какие-то хлюпающие звуки, означавшие вероятно смех девица, - а вы пока может резинки натянете?!

Джинка решила выйти ненадолго с девицей, поэтому тоже выскользнула из-под голого уже бармена, тоже довольно вяло возбуждавшегося. Он попытался удержать ее, но не удержал, потому как скользкая Джинка изворачивалась, словно змея. Она могла запросто поменять кожу, если это было бы нужно!..

Оставшись в одиночестве, мужики переглянулись, наслаждаясь покоем и теплом, которое разливалось по телам, проникая во все поры их организмов. Даже злость не позволила пока возбудится естеству Котла, но этот миг был близок, он ясно чувствовал это. Второй заход давался ему все сложнее. Он не мог понять почему это происходило с ним, но это происходило каждый раз, когда он намеревался блеснуть своими способностями, радуя себя своей силой.

Котел подумал о пальме, которая охраняла его детский сон, пряча его от света и лишних глаз. В их довольно просторной, но совершенно не приспособленной для жилья квартире, не нашлось ни одного помещения, которое можно было бы отдать под детскую для единственного отпрыска. Не находилось в квартире и родителей, которые появлялись довольно редко. Когда родители появлялись, они набрасывались на бедного отпрыска со всей страстью воспитательства, исчезая на следущий же день. Отпрыск жил с невыносимой тетушкой, которой не было до него никакого дела. Детство у него было хорошее и радостное. Было к лучшему даже то, что родители постоянно исчезали с горизонта его жизни. Зато у него осталось о детстве замечательное воспоминание, осененное пальмой, под которой стояла его кровать.

Как только Котел вспомнил о пальме, ему стало невыносимо хорошо, как всегда с ним бывало, когда тело просило самой сладкой работы, которую только и смог придумать окружавший его мир, просила до потрескивания в его хранилищах будущего. Раньше, когда он еще страдал юношескими недоразумениями, это потрескивание заставляло его злится, потому как предстояло включатся в игру, в которую всегда играют бабы, только для того, чтобы подмять под себя какую-нибудь не слишком уродливую из них. Вместе с недоразумениями ушла и злость, потому что пришло понимание того, что может принести сладкая работа, предчувствие которой он ощущал в своих хранилищах будущего, а с пониманием легче воспринимались игры, в которые приходилось включатся.

Злость, которая появилась в последнее время, была связана с тем, что его естество работало уже не так бойко, как ему самому хотелось бы, и он не знал куда ее направить. Не знал он этого внутренне, где-то на уровне инстинктов, внешний периметр его серых клеточек никогда не включался в разработку версий решения несуществующих проблем, а именно таковой он, по большому счету, считал проблему второго раза. Внешний периметр серых клеточек Котла по напрасну никогда не работал, может по этой причине всегда работал в нужном ему направлении. Именно внешний периметр серых клеточек выдавал ему единственно правильные рецепты выживания в тех условиях, в которых оказывалось его тело, извлечения из условий максимальных удовольствий и благ. Говоря по простому, Котел знал что хотелось его собственному существованию, и знал как этого достичь. Он только не знал как справится с проблемами его внутренего периметра серых клеточек, которые однозначно реагировали на проблемы тела.

Можно было конкретно поговорить с врагами, конкретно их загасить, но загасить серые клеточки, требовавшие продолжения банкета, он не мог, да и не хотел по большому счету. Эта слабость, возникшая в виде неясной тени на горизонте его существования, пугала своей неразрешимостью и неясностью. Ни один рецепт не подходил, порождая еще большую злость и отчаяние.

Девица подозрительно посмотрела на Джинку, и вместо того чтобы делать свои женские дела — пудрить носик там, мозги, справлять свой день рождения по новому, или нужду, принялась осматривать оконную раму, пришла к своему полному удовлетворению. После некоторых манипуляций с рамой в комнатушку проник свежий воздух.

— Ну что застыла, ты со мной или на разборки останешься? — девица прямо одарила взглядом застывшую Кожевникову.

— В смысле? - не поняла поначалу Джинка, но после того, как она это поняла, сразу осознала смысл тех взглядов, которым одаривала время от времени девица ее скромную персону. Скорее всего та просто приценивалась, размышляя о чем-то о своем. — А фиг с ними! — лихо сплюнула она и полезла, насколько позволяла наскоро натянутая миниюбка.

Перетекание может подождать, только такие мысли преследовали ее во время перебежки за девицей, непонятно по какой причине сбежавшей с дачи. Скорее всего девица оказалась залетной, под криминалом не ходила, раз запросто решила кинуть незнакомых и довольно внушительных клиентов, каковыми показались Кожевниковой приятели бармена. Да и сам бармен ходил не под последней крышей, она что-то краем уха слышала о нем и его небольших делишках. Джинка в этом раскладе и вовсе была не причем, она порхала ради искусства и поэтому могла себе позволить сосредоточится на ощущениях внутренего преображения и перетекания, которые преследовали ее все последнее время.

Котел первым пришел в полное нетерпение, поэтому отправился на поиски вышедших девиц. девиц он не нашел, зато нашел волну чувств, которая накрыла его с головой. Он не мог понять, кто кого кинул, но мысль о том, что кого-то явно кинули твари в юбках — это было выше его понимания. Ситуация развивалась словно в плохом сне. Он понял что кинули все же больше, по степени возрастания уверености, его, и это ему не понравилось. Что-то должно было подвернутся под руку...

Под руку подвернулись приятели и покатилось все по известному сценарию, такому знакомому и такому понятному, не то что поступок девочек. Его серые клеточки не могли принять, что он в чем-то просчитался, а если он что-то не принимал, то не принимал до конца, до полнейшего своего удовлетворения, до полнейшего выброса своей волны, с которой он не мог двигаться дальше, совладать с ней. Приятели не ожидая нападения, словестного вначале, разнеженные предвкушениями, не сразу сообразили о чем, собственно, идет речь, а когда сообразили было уже поздно — поезд, во всех смыслах, уехал, они оказались втянуты в чужую игру. Оставалось только налечь плотнее на водку, что предполагало слишком ясное развитие событий. Оно одно и то же, только различается степень жестокости и охлаждения отношений.

События развивались бы и теперь по обкатанному маршруту, если бы бармен так не опасался за свое здоровое восприятие этого мира. Оно могло повредится, он не мог этого допустить, потому после вливаний он оказался самым спокойным и умиротворяющим в полном смысле этого слова. Он гасил все вспышки гнева, возникавшие от желания столкновения в головах Котла и его приятеля.

Машину они с девицей бросили на въезде в город и разбежались в разные стороны. Лишь после того, как за девицей и смутный ее образ рассеялся, Джинку осенило, что та не просто так скоренько смоталась. Джинку догадка расстроила, поэтому она попыталась завалится на ночь глядя к одному из своих приятелей, который квартировался поближе к месту высадки. Когда она сделала это, она обнаружила в квартире целый выводок каких-то смутных субъектов обоих полов. Девушка не стала зацикливать свое уставшее сознание на каких-то различиях смутных объектов типа носов, губ, волос, пола, потому как захотела, страшно захотела сразу двух вещей — выпить еще чего-нибудь не такого обжигающе крепкого, как водка, во вторых прикорнуть где-нибудь в уголочке, чтобы ни одни глаза не потревожили ее мирный и потому никого не волнующий, сон.

Приятеля, к которому она завалилась, не обращая внимания на сейшен, звали Рома. Он знал свою неожиданную гостью с “городских пеленок”, то есть с ее первого появления в театральном училище, куда сам пришел в первый раз за компанию со своей девушкой, жаждавшей рампы. Не заметить скромную растерянную девицу было, вообще, практически невозможно, она была очень натуральна в своих чувствах. Рома всегда тяготел к искренности, этим девица его и подкупила настолько, что парень и сам не заметил, как оказался на одном курсе с ней. Девушка, которую он сопровождал, была прочно забыта, будущее инженера автомобильных дел тоже. Так Джинка нежданно, негаданно стала разлучницей и разбивательницей сердец. Это произошло помимо нее самой, как-то по течению обстоятельств.

Она давно поняла, что если парню нравится чувствовать себя в полумазохистком состоянии отверженного, то она помочь ничем ему не могла, девушка даже спать с ним не могла, ее одолевала зевота и дремота. Роме настроенному на искренность, все свои радары развернувшему на поиски этих нелепостей, не составляло особенного труда раскусить ее игру. Чтобы не обижать его Джинке не оставалось ничего другого, кроме как прекратить игру, хотя реальность подкосила парня окончательно. Он не знал как относится к ней, поэтому пустился во все тяжкие, думая что это заставит задуматся девушку, заставит вспыхнуть ревности. Ей же постепенно, но довольно быстро, стало абсолютно все равно, как бывают безразличны изменения внешнего мира. Стоит столб возле дороги, или его уже снесли, для того, кто внутри тебя, для твоего существования не значит ничего. Она так толком и не поняла, что же ему надо было от нее по жизни, поэтому просто приспособила его для своих эгоистических целей. Ни тени злорадства у нее не было и не могло быть. Ей не оставалось ничего другого, если она хотела поддерживать с ним общение — должно же оно нести какую-то положительность.

Джинку никто особенно не заметил. Один был занят юмором своих же солененьких анекдотов, пытаясь вызвать реакцию со стороны предполагаемых слушателей. Парочка тощих субъектов, корча внимательные рожицы, держала руки под столом на телах друг друга, поигрывая в обновление эмоций и сексуальных позывов подобием опасности. Громозкий блондинчик лежал за ними пытаясь реагировать исключительно на собственный сон. Субтильная девица маслянно смотрела на забавлявшегося анекдотами субъекта. Все были при делах, ни у кого не возникло желания приобщиться к тайне появления нового антуражного составляющего в лице Джинки. Новое антуражное чудо пришлось заметить, сквозь расстояние поглощенного алкоголя, только Ромке, хозяину стен вечеринки. Пьяно облобызав ее, он грохнулся в глубокое кресло, из которого тут же вылез, он придавил спящую девицу, которая издала вопль. Девицу, оказавшуюся под ним, он неуклюже подвинул и принялся тупо рассматривать явившееся его вниманию существо. Неясно было узнал он ее или же нет, да это было уже неважно для Джинки.

Вновь появившаяся нашла себе пива и спокойно принялась подыскивать достаточно укромный уголок. Поиски увенчались успехом. Она повалилась на кровать, рядом с каким-то телом, совершенно обессиленая произошедшими трансформациями ее внутренего содержания, и провалилась в поход за самой собой, успев только прошептать напоследок:

— Как же мне это все надоело!

Трансформация

В этом мире нет ничего до чего нельзя было бы дотянутся и потрогать. Неважно чем — душой, взглядом, руками. Может быть поэтому все залапанно, засалено до последней степени. Некоторым это даже нравится, они оставляют право первой ночи, подобно индийским племенам, некоторым вещам, которых нарекают богами. Хотя это всего лишь кусок камня или дерева. Они думают что это кусок мечты! Но на что годна засаленная мечта? На что она похожа? С чем ее едят? Неважно чем, главное с чем.

Слово, засаленное миллионами извилинами, растасканное на послесловие, растранжиренное на подсмыслы — разве оно изучено? Какое оно было — это слово? Какое? Нечего и думать — это было слово “Я”. Дьявольская игра разума поставила начало в самый конец алфавита. А дьявольская игра души поставила начало жизни в самый конец существования. Мир перевернулся, и мы не замечая, что движемся к началу, боимся конца существования. Кто мог это придумать? Скажите мне, кто это мог так запросто провести образ и подобие Создателя? Мы сами! Скажите мне, что легче перевернуть: мир или нас? Конечно нас! Вот и ходят среди нас перевернутые, а мы их нарекаем святыми и изгоняем из своего сознания в райские кущи!

И вот он маленький, с гладкой, черной, лоснящейся шерстой, вылезает уже из своей щели и смотрит на очередной забег, который мы вновь проигрываем, раз за разом, жизнь за жизнью, существование за существованием! И нет конца началу, и нет предела обману, и нет предела Слову, которое вновь растаскивается по миллионам извилин и ставится в конец алфавита, где нас ждет маленький ген, в который превратится вся наша огромная жизнь, маленький файл информации перед новым забегом к началу, к старту, к очередному гену. И этот круг не разорвать, это круг замкнулся для нас, нас уже нет, мы лошадки с аттракциона игры подкидного Слова.

Какая милая игра, какая милая любовь, какой угарный драйв...

Не попадайся на мушку прицела чего либо... Если оно тебе не нужно, если ты не заводишься от этой игры, если ты не испытываешь кайфа от процесса игры... Мне уже давно фиалетово... У меня есть что-то другое, пока не хочу говорить что, но что-то гораздо большее, чем то, которое здесь у тебя, с тобой, вместе со всеми...

Я просыпаюсь утром и здороваюсь с окном, за стеклом которого я вижу его лицо. Я засыпаю вечером и прощаюсь с окном, за стеклом которого медленно закрываются его глаза. Звезды падают мне в окно и вуалью его дыхания охраняют мой сон. На меня смотрит глаз, огромный, маслянистый, наполовину прикрытый веком, глаз вселенной и некуда дется от его всепроникающего внимания. Я даже стесняюсь просыпаться, потому что ясно чувствую ночной стояк и мне стыдно обнаруживать свой контроль над телом перед глазом. Зажмуриваюсь до рези в глазах, сжимаюсь, подбираюсь всеми своими ощущениями, всей своей душой. Мне кажется она уже собралась в кулак, и ничто не заставит ее вновь развернутся в большое астральное тело. Стояк не спадает. Я задерживаю дыхание настолько долго, насколько позволяет появляющееся сдавливающее ощущение в бронхах. Может быть я даже уже не дышу! Приоткрываю ресницы и натыкаюсь на прямой взгляд глаза — огромного, маслянистого. По коже ползут мурашки, волнами падая под одеяло, накрывая мой непослушный орган целиком. Прорезает волны, бороздя новые извилины моего серого вещества, единственное слово, рожденное где-то в стороне от концентрированного внимания: “Господи...”. Слова молитвы летят к самому верхнему облаку и нет им преград, и нет для них ушей. Они залягут на солнце пятнами. Они упадут на Венеру кислотным дождем. Они собьют с орбиты Меркурий, чтобы врезать его в холодный Марс и получить самую ветренную любовь во Вселенной. Вместе со словами уходит концентрация кислоты вокруг моего ночного пробуждения и я медленно нахожу свой сон, теряя волшебные слова, теряя смыслы, теряя нити. Они сплетаются в канат и отбуксовывают мою душу к самой дальней звезде, туда, где ждет меня мой маленький мир, моя планета. Это еще не смерть, это еще не жизнь, это даже не начало конца, это просто отсвет луны, застрявший в ресницах, и приятно щекочущий растекающееся сознание. Стояк меня отпустил...

* * *

Девушке с квартирой повезло, нашлась какая-то дальняя, не слишком зловредная одинокая местная родственница с приличной жилплощадью, у которой и жила теперь Джинка. Это, конечно, было не бог весть что, но другие провинциалы, приежающие в этот город, в ее ситуации, прыгали бы до потолка и такому раскладу вещей. Родственница, которую звали Агриппина Леонидовна, была еще довольно бойкой старушкой, получавшей на старости лет приличную военную пенсию. Она носилась по городу, участвуя во всех сборищах, которые проходили под красными стягами прошлого. Был ли это митинг в поддержку компартии, или пикет против действий бесчеловечного правительства, Агриппина Леонидовна была в стою. Она все так же выкрикивала лозунги, не полинявшие под грузом времени в ее сохранившемся в чистоте и сохранности революционном сознании. Родственница была не похожа на божий одуванчик, но и на мегеру тоже не смахивала, с ней вполне можно было ужиться, благо она всегда боялась двух вещей в жизни: голода и одиночества. Первого она боялась, помятуя о временах лихолетия, которые застали ее, маленькую девочку, в Поволжье, во времена свирепствовшего голода. Второго же старушка опасалась с непривычки, поскольку никогда не жила одна.

Агриппина Леонидовна, не смотря на свой возраст, пила крепкий чай, походивший на “чефир”, и позволяла себе крепкую папироску марки “Беломор” пару раз в день, блаженствуя с каждой затяжкой и про себя ругая всех врачей на свете, которые запрещали ей курить, потому что у нее, видите ли, легкие плохие. Они плохие были у нее всю жизнь, и даже тогда, когда она лежала в военных окопах с медицинской сумкой наперевес. Папироски она курила не у себя дома, а у соседки, рыхлой дамы, которая была хоть и помоложе Агриппины Леонидовны, но здоровьем похуже. Она потому и не курила вовсе. Соседка жила совершенно одна, поэтому иногда позволяла Гапе отравить ей кухонную жилплощадь дымком, навевавшим ей целых ворох воспоминаний о былом. Соседка вспоминала свою молодость и даже, расчувствовавшись, пускала иногда слезу, под маленький штофик крепчайшей самогонки, которую только она одна и могла готовить. Настоенный на травах и отварах, напиток сей благоухал не синюшными испарениями, а букетом летнего луга. Как Софье Ивановне, а именно так звали соседку Гапы, это удавалось, было маленьким ее секретом, которым она не хотела делится ни с кем, в том числе и со своей лучшей подругой Гапой, с которой они все еще вели революционную деятельность, заключавшуюся в митингах и всяких прочих подобных мероприятиях.

У Софьи Ивановны была дача, небольшой домик за городом, куда они и собирались отправится в самое ближайшее время в радиусе нескольких часов. Пока же благодушная беседа отвлекала их от тягот “мирских” новостей, которыми с утра пораньше успел загрузить их ящик.

— Вот ты скажи мне, Гапа, разве это нормально вместо доброго утра выплескивать жижу говна на голову неповинных людей? — удивлялась Софья Ивановна отхлебывая ароматный чаек, сдобренный ликером. Она не привыкла стеснятся простых выражений.

— Софья, ты же не девочка уже, должна понимать, что военные действия всегда несут с собой потери, а у нас уже давно идет перманентная, — она попробывала на вкус возникшее слово и оно ей понравилось, — война против жизни, только для того, чтобы эта самая жизнь имела шанс победить. Хлопнули депутата, наводнение внесло несколько людей в списки своих жертв, шофер зарубил по пьяни свою жену, и грозовые облака в конце программы! Адреналин-то какой, адреналин! С утра, перед поездкой на работу, он просто жизненно необходим — это я тебе с точки зрения медицины объясняю. Как же без адреналину, никуда и не сунешься нынче! В тролейбусе без адреналину удавят своими чувствами собственных достоинств! Это ж надо иметь столько достоинств на одно единственное чувство!

— У меня не адреналин повышается, а давление! — горестно вздохнула собеседница и удалилась в комнату за лекарством.

— Темная ты, Софья, ох темная, и давление у тебя темное, раз так ненормально реагирует! — рассмеялась вслед Агриппина Леонидовна, выключая захрипевший чайник и наливая горячей воды в сухую заварку.

Звонок, который тренькнул возле входной двери, не смог отвлечь ее от этого увлекательного процесса насыщения кипятка струями бардового цвета. Агриппина Леонидовна священнодействовала, ритуально заученными движениями наливая воду в коричневый от налета стакан, прикрывая его крышечкой, а сверху закрывая сооружение набалдашником в виде петуха, предназначеном для заварочного чайника.

Старушка приучилась к чаю, похожему на чефир во время своей службы на фронте невидимом для неподготовленных глаз, а именно, во время службы в органах. Работала она там секретаршей, но приучила себя “держать осанку” по крайней мере на полковницу, или подполковницу. Курить она обучилась еще раньше, во время лихолетия своей юности, и никогда не бросала папиросы, однажды взяв ее в свои изящные пальцы. Теперь, узловатые, искалеченные радикулитом, пальцы мало напоминали изящные пальцы юной девочки, которые за счастье почитали подержать в своих мозолях лучшие мужчины в форме, среди которых ей довелось пройти часть своей жизни. Но даже в старости руки Гапы были впечетляющие. Тонкая кожа словно подсвечивалась изнутри мягким розовым светом, пораненным желтоватыми пятнами, которые оставили за собой выкуренные папиросы. Глядя на руки Гапы никак нельзя было предположить, что когда-то эти мягкие руки вытаскивали большие, огрубевшие от войны, тела мужчин. Правда, чаще всего, всегда мало представима, легче представима полу правда или ложь, что для юношеского максимализма Джинки было почти одно и тоже.

Оставшаяся на кухне, женщина уныло слушала треньканье звонка и смотрела на свои пальцы, размышляя о вечном вопросе мирозданья: налить самогоночки стопочку или погодить до “после дачи”. Наконец, в коридоре раздались шаркающие шаги Софьи Ивановны и треньканье звонка умолкло. “Так, наверное, умолкает жизнь!” — с какой-то непонятной стати подумала размышляющая на вечными вопросами. Она никак не могла для себя решить — боится она смерти или уже нет, лишь одно она знала точно — существования она боялась больше всего на свете. Вспоминая свою молодость, она ясно представляла себе, как могут сходить с ума разумные вроде бы люди, превращаясь в некие подобия человеческого существа. В этом им помогало учереждение, в котором она работала. Иногда достаточно было оставить человека в карцере на несколько недель — человек перерождался: глаза его тухли, сердце исчезало из поступков, да и разум тоже таял на глазах. Гапа прекрасно понимала причины — на фоне общей слабости всегда проще развиться вирусам, как и на фоне жизни того периода слабоумие развивалось очень быстро.

Старушка вновь испугалась своих мыслей, своей хулы времени, которое похитило ее молодость. Она давно уже пыталась отвергнуть, попытаться забыть непонятным образом преследующие ее мысли, которые она считала для себя невозможными, и потому опасными. Гораздо приятнее ей было вспоминать о собственных успехах и удачах, но в последнее время приятные воспоминания оставили ее, и иногда ей было жутко провалится в сон, зная, что к ней вновь придут нерешенные мысли, которые она боялась даже озвучить хотя бы для себя. Счастлив тот, кто свободен вспоминать только хорошее, не всем дается такое счастье, неизменно лезут в голову всякие мысли о неудачах.

Старушка добавила сахара из маленькой сахарницы в форме пиалы и тихонько помешивала ложечкой в крепком настое заварки, который она называла чаем. Ожидание появление пришедшего гостя, затянулась, решение этого казуса жизни ускользало от внимания сидевшей за столом, поэтому появление Джинки Агриппина Леонидовна скорее почувствовала кожей, чем увидела глазами. Она никак не относилась к этой молодой девушке, возмущавшей ее старость своими слишком свободными взглядами на жизнь и одежду. Ей приходилось забывать о своей жизни, едва она начинала общаться с девушкой. Привыкшая к выхолощенной, бесполой жизни, старушка с удивление обнаруживала, что существует в едином с ней пространстве и воплощенная женственность. Агрессивность женственности ее не пугала, она привыкла находится рядом со страхом, поэтому знала всю его природу до последней косточки, до последней ниточки одежд, в которые он рядился. Она работала там, где страх возвели в орудие. Понимание того, что весь мир пользуется этим оружием еще не посетило ее, да она и не привыкла к такого рода обощениям. Агриппина Леонидовна жила в декорациях комнат, в которых находилась — декорации мира были для нее слишком велики, и слишком непонятно разнообразны.

— Привет, бабуля! — попыталась сделать приятное Джинка, — мне бы ключи от дома, где денег ни шиша!

— Явилась? — незлобно поинтересовалась Агриппина Леонидовна, — я уж думала ты съехала от меня...

— Ну что ты, бабусь, куда же я от тебя денусь! — расхохоталась Джинка.

— Ничего, бабуся переживет, войну пережила, а уж это переживем!

— Так ведь не молодеем, бабусь?! Или все еще: “где наша не пропадала?”, “и вечный бой, покой нам только снится!”?

— Вечный, вечный, вот в аптеку ходила, чуть с этой крутой лестницы не навернулась, хорошо хоть мальчик попался вежливый, подхватил меня старую...

— Бабусь, а ты бы курила поменьше, может и сил бы прибавилось! А то все на молодых, да холостых заглядываешься!..

— Ай, последней радости хочешь бабу Гапу лишить, внучка чертова! — в сердцах произнесла старушка и вернулась к своему напитку.

Она вытащила ложку из коричневого настоя и собралась было отхлебнуть, но пришлось реагировать на рожицу, которую состроила ей Джинка, уже покидавшая кухню. Когда входная дверь захлопнулась вслед за убежавшей жилицей, баба Гапа покачала головой и сделала первый глоток. Она не очень поняла, что произошло потом, главным ощущением для нее стал взрыв боли, который мгновенно распространился по всему телу. Шок сделал свое черное дело, глаза старушки раскрылись до предела, а голова откинулась назад. Паралич не позволил ей даже крикнуть. Через несколько секунд все было кончено — старушка была мертва. Жизнь в интерьере комнат завершилась, жизнь поменяла интерьер на райские кущи, куда она вылетела небесным экспрессом.

Софья Ивановна завозившаяся где-то в комнате, застала свою подругу уже остывающей. События приобрели свой распорядок: перво-наперво подруга грузно села на стул пытаясь отдышаться от нахлынувших эмоций, после нескольких минут передышки она с трудом прошаркала до телефона и позвонила в скорую и Джинке в соседнюю квартиру. Разумеется девушка появилась первой. Она проверила состояние старушки и только подтведила опасения Софьи Ивановны, баба Гапа действительно скончалась.

Приехавшие люди в белом долго заставляли себя уговаривать, отказываясь везти труп, но Джинка что-то пообещала, о чем-то поговорила с молодым фельдшером и водителем и очень скоро то, что осталось от бабы Гапы было водружено в машину скорой помощи и отправилось в свой скорбный путь, в котором вряд ли имелся второй поворот в сторону родного дома. Так старушка навсегда покинула дом, в котором прожила большую часть своей сознательной жизни.

Превращение.

Концентрация кислоты вокруг моей маленькой жизни нарастает, начиная мучительно искать способы сделать и мою маленькую жизнь такой же обожженно-серой, как все вокруг. Серый город не прощает цвета, он вешает на шею ярлычок, чтобы оправдать виселицу, которую приготовил для тебя. Серый город не ждет рассвета, он ему не нужен, ему милее сумерки, в которых так просто делать свои темные дела — для них достаточно света. Концентрация серого и сумеречного бросается камнями в мои окна, подбрасывает записки на мою лоджию, засыпает порог моей квартиры дустом. Темной тенью приходит сквозь закрытую дверь и преследует меня, мою маленькую, незаметную жизнь.

Скоро, очень скоро, концентрация кислоты обожет и мою жизнь и мое гордое существование, тогда я серый и обожженный буду желанным гостем на празднике жизни, в котором я буду развлекать самого Серого Кардинала, серого дьявола большого мира, я прикинусь шутом, чтобы сделать из своей жизни куплет частушки.

Главное удивление жизни, которое я испытал за последнее время — удивление по поводу пристального внимания, которое я испытываю каждой клеточкой своего существа. Мне казалось, что моя маленькая жизнь не стоит такого пристального, изматывающего внимания, но нет, Серый Кардинал не дремлет, он словно чувствует живую душу, как волк чувствует запах живой крови, запах добычи.

Я живу под оптическим прицелом. Мне не скрыться от моей войны, от войны, в которую ввязывается моя душа самим фактом своего существования. Это было. Это было невероятно. В это не просто поверить. Я шел по темному подъезду. Мне встретился агрессивный подросток. Я благословил его на его действия. Я улыбнулся ему душой и сердцем. Что произошло потом я плохо помню, потому что на миг потерял сознание, после того как он замахнулся на меня. Очнулся я через секунду. Все было кончено. Подросток корчился возле противоположной стены, а я был цел и невредим. “Ни один волос не упадет с вашей головы без позволения Бога!” Тогда мне был явлен смысл этих слов. Я не знал, как к произошедшему относится, как произошедшее воспринимать. Может быть меня коснулась печать Бога, которая хранит меня, хранит мою рубашку-тело для своих планов. Я волен делать все что угодно, но мне не смыть печать Бога со своего чела, она горит на мне и Серый Кардинал чувствует это, как чувствуют приближение опасности антилопы, едва лев приблизится ближе безопасного расстояния.

В игре, в которую я вляпался, нельзя оставить несколько фишек на потом, себе на старость. Может быть просто потому, что здесь не бывает старости. Это не те краски жизни, которые предлагает игра. Полутона никому не нужны, так ни белое, ни черное, серое умирает первым. Есть где-то золотая середина, но до нее пока никто так и не добрался, не отыскал ее в завалах серого цвета, в завалах полного равнодушия или полной, всепоглощающей страсти. Такова фишка этой игры.

Я задолжал кому-то деньги, оказалось что задолжал жизнь. Это произошло так банально, что становится обидно за себя...

— Стас, сколько можно тебя ждать, стынет все! — раздался с кухни голос матери.

Я стоял возле телефона, который уже давно издавал короткие гудки. Где можно было взять такую крупную сумму, которую мне вчинили, я не мог даже представить себе. Попал я на деньги очень просто. Ситуация была самая банальная, напоминавшая анекдот: “Ехал мужик на “запоре”, а навстречу ему братаны в “шестисотом мерсе”...”. Оставалось поменять запор на пятерку “Жигулей”, а “шестисотый мерс” на джип, и все начинало совпадать с точностью до мелочей.

Крутой крыши у меня не было, поэтому оставалось уповать только на самого себя. На самого себя уповать, конечно, можно было, но от этого положение не выправлялось, а, даже наоборот, усложнялось. Денег у меня таких отродясь не водилось. Если сложить всю мою зарплату ровно за год, то и то выходило где-то треть суммы, которую мне вчинили. Я прекрасно понимал, что игра идет и ставка в этой игре чья-то жизнь. Обзвонив всех своих приятелей, друзей, знакомых, я расстроился еще больше, нигде никаких признаков денег не наблюдалось.

Поэтому я решил на свои оставшиеся деньги купить себе что-нибудь оружейного толка, благо такого рода игрушки были в некоторых местах. Некоторые специально этим зарабатывали себе на жизнь, раскапывая места бывших сражений. Маленькая реставрация и в руках оказывался прекрасный образец ограничителя жизни. Вот такую игрушку и приобрел я у одного из своих приятелей, для того, чтобы хоть что-нибудь противопоставить орлам из джипа.

Их было трое. Котел, его дылда приятель и еще один, которого я в конце концов пытался замочить, но у меня вышел промах. Они вызвали меня на лестничную площадку, где я предложил поднятся выше, там на чердаке, будто бы, лежали мои деньги. Почему-то они согласились. Я успел завалить одного, когда почувствовал, как пуля входит в меня, начиная отсчет другому времени. Вот так нелепо закончилась моя жизнь и началась моя жизнь. Я уже не тот Стас, который жил на Земле, мне уже больше известно и больше хочется узнать. Я уже — только тень за спиной, но придет и мое время...

От меня осталась только маленькая капелька красного потока жизни, которая повисла на иголке выставленного кем-то кактуса. Это было что-то вроде бесплатного аукциона, ненужные растения выставлялись в подъезде, чтобы обрести новых хозяев. Вот и я был выставлен на аукцион между светом и тьмой, чтобы обрести новых хозяев. Я отправился на встречу с Богом, а Котел отправился на первую встречу с Джинкой там, в парке. Что ж, каждому своя дорога!..

* * *

Агриппина Леонидовна умерла, у нее не было достаточного количества родственников, поэтому кроме затерявшегося в свое время, и вовремя отыскавшегося, племянника, какой-то троюродной сестры, на похороны никто не явился. Племянника звали Костей, то есть Констанитином Ветровым. Была на похоронах и Джинка, в обнимку со своим барменом, которого к тому же “Егором зовут”. Она стояла одинокая и черная, словно запятая среди пустого пространства строчки. Ей хотелось рассмеяться, но это было бы уже слишком неприлично, поэтому она сдерживалась, старась хотя бы перед проплаченными могильщиками сдержать свои эмоции.

Агриппина Леонидовна умерла не сама, ей помогли умереть. На следущий же день во время вскрытия выяснилось, что старушка умерла от яда, который обнаружили в ее организме. Причастные к расследованию люди обследовали маленькую кухоньку Софьи Ивановны и обнаружили яд в бурде, которая когда-то была чаем Агриппины Леонидовны. Напиток был позабыт в суматохе прямо на столе. Крупинки яда обнаружили и сахарнице. Задержанная по подозрению Софья Ивановна не выдержала такого потрясения и тихо скончалась от сердечного приступа в больнице, успев отречься от причастности к этому нелепому делу. Самым заинтересованным лицом оказался внук Софьи Ивановны, который как раз и наследовал квартиру и часто посещал старушку для помощи по хозяйству. Парень был ни сном ни духом, но после нескольких дней проведенных в милиции во всем признался. Дело было раскрыто в рекордно короткие сроки и закрыто для представления в суд. Джинку по этому поводу тоже допрашивали с пристрастием, но даже в милиции не могли себе представить, что такая хрупкая девушка может измыслить подобное коварство, как отравление собственной тетки, к тому же в квартире соседки.

Теперь оставалось только простится с последствиями этого дела. Софью Ивановну хоронили на другом кладбище, поэтому возле могилы Агриппины Леонидовны собралась самая странная троица, которая была единственным напоминанием о большой и трудной жизни старушки.

Племянник, высокий блондин с большими глазами, в других обстоятельствах мог бы показаться Джинке даже красивым, но теперь ни он, ни она не воспринимали друг друга, как нормальных людей, они были врагами в борьбе за метры желанной жилплощади, являясь равными по удаленности от Агриппины Леонидовны родственниками, а потому наследниками первой очереди, поскольку остальных не существовало в природе. Откуда племянник так быстро прознал о смерти тети, которая могла, вообще, не догадываться о его существовании, оставалось самой большой тайной, которую он непременно унесет с собой в могилу.

“Было бы неплохо, если так бы оно и случилось! — довольно неожиданно для себя подумала Джинка, — было бы очень даже неплохо!”. Хотя она и имела определенные преимущества в борьбе за квадратные метры, как никак она была зарегестрированна на спорных метрах, хоть и временно, девушка не чувствовала своей полной победы, даже такого ощущения у нее не было. С другой стороны на жилплощадь неожиданно предъвили претензии из управы, они решили, что прямых наследников у старушки просто нет в природе, это еще больше запутывало ситуацию. Всякие бумажки Джинки, по поводу родства со старушкой, на них действовали мало.

Именно по причине всеобщего интереса к квартире, в которой она обитала, Джинка перетащила втюхавшегося в ее тело бармена к себе — здоровое тело ей явно не мешало, даже, наоборот, очень помогало во всех отношениях, запутывая ситуацию дальше некуда. Бармену же от этого даже полегчало, тело которое пришлось так по нраву его телу, теперь было предоставленно ему достаточное время для того, чтобы удовлетворять свою втюханность, и втюхиваться в него по мере надобности.

Если бы не суматоха вокруг квартиры, то Джинка окончательно расплылась бы в подсознательную лужу, в которую начала трансформироваться по мере ухудшения своих ощущений от жизни. Этого не случилось. Наоборот, ей пришлось концентрироваться вокруг проблемы, как клетки крови концентрируются вокруг раны, чтобы заткнуть пробоину своими телами. Концентрация эта принесла небольшой азарт, адреналин, который ей был, как оказалось, жизнено необходим для разрешения проблемы собственной жизни. Ощутить свое существование по новому она смогла сразу после того, как старушка решила оставить ее в интерьерах этого мира. Уверености в том, что старушка хотела оставить Джинку вместо себя, не было ни у нее самой, ни у окружающих. Ей предстояло это доказать в большой зале суда на разбирательстве дела о наследовании, точнее иске о правах на наследование. Эта встряска и организовала ее существование.

Однажды, лежа в кровати рядом со здоровым телом бармена, она лениво спросила, напряженно вслушиваясь в ответ:

— А у тебя нет возможностей ускорить дело в мою пользу?

Бармен был в курсе ее дел, поэтому не удивился ее вопросу, он не предлагал своей помощи раньше из принципа, но до отказа в просьбе принцип не распространялся:

— Могу кое-что узнать, но ничего не обещаю... — лениво выдохнул он.

— И на том, мурси! — улыбнулась Джинка, ласкаясь к знакомому телу.

Бармен принес новости через дня два, три. Он узнал сколько стоит отказ от претензий на жилплощадь из управы. По сравнению со стоимостью жилплощади, сумма была небольшая, но в сравнении с доходами Джинки, он была катострофическая. Хороший адвокат, который взялся бы доказать необоснованность претензий появившегося невесть откуда племянника, тоже просил немало, поэтому расстроенной Джинке не оставалось ничего другого кроме как оставить все как есть, предоставив все естественному течению.

Это ей при нормальном характере не оставалось бы ничего другого. Но она не обладала нормальным характером, потому не хатела мирится с тем, что получит в лучшем случае маленькую часть от стоимости жилплощади, а в худшем вообще ничего. Девушка решила действовать, а если девушка решает действовать, то она действует настолько неординарно, что ставит всех в тупик. Вот и Джинка поставила всех, включая своего бармена в полный тупик.

Джинка возжелала всего и сразу, поэтому она прежде всего отправилась к Котлу. Хорошо, что все неприятности, связанные с внезапным исчезновением утряслись сами собой. Достаточно было Котлу отловить того самого малого, который впарил ему девицу, а она оказалась под его крышей, чтобы все что было взято в тот вечер в домике, у всех присутствовавших мужиков из карманов, перекочевало обратно, ко всем присутствовавшим тогда мужикам по назначению. На Джинку, после этого, можно было повесить только внезапное исчезновение, но поскольку она ничего и не обещала, то исчезновение ей, стараниями бармена, “простили”.

С Котлом они дошли до приятеля, у которого имелся нелегальный диск со всеми прописанными гражданами страны. Такие запросто можно было купить в некоторых “рыбных местах” в столице. Переводом всех данных о гражданах в компьютер в первую голову воспользовались те, кто на этом захотел делать деньги. Каждый, наверное, сталкивался с “лохотроном”-лотерей по почте, не знамо откуда появляющимся в виде красивых конвертов в ваших почтовых ящиках, или “лохотроном” на “магии” с бесплатной “магической” защитой. Кому надо в адресное бюро не обращаются, потому как это лишний след за их действиями!

Джинка узнала о племяннике все. Во всяком случае те сведения, которые записаны у него в паспорте. Родом он был из тех мест, которые находились относительно недалеко от ее города, поэтому ей пришла в голову мысль добыть сведения на месте. Для чего она, не сказав никому и исчезла из города, надеясь, что суд не состоится раньше запланированных сроков.

Сначала она пыталась раскрутить Котла на более существенную и кардинальную помощь в ее проблемах, но захотелось все проверить, благо время позволяло.

Городишко райного масшаба встретил ее солнцем и духотой. Это было неудивительно, ведь добралась она до него ближе к полудню. Маленькие строения в несколько этажей в районе вокзала мало напоминали город, скорее какое-нибудь районое село, но Джинка мужественно отправилась дальше по широкой улице, мимо двухэтажных застроек, на которых кое-где даже попадались ржавые таблички с названием улицы и номерами домов. Навстречу шла полная, но обладавшая определенной грацией женщина с небольшой сумкой в руках.

— Простите, — бросилась навстечу ей девушка, — вы не подскажите, где улица Карла Маркса?

— Так, это, дойдете до угла и свернете налево, через две улицы будет и Маркса... А вам куда надо-то? — с любопытством оглядела девушку женщина.

— Да мне дом номер пять...

— Так это прямо на углу и найдете, на который выйдете. Он справа будет, с противоположной стороны...

— Спасибо большое!.. — бросила на ходу девушка, сворачивая в указанном направлении.

Улицей Маркса оказался весьма помойного вида переулок с тупиком видевшимся с перекрестка. Нужный дом, двухэтажная хибара характерного желтого цвета, нашлась быстро, как впрочем и нужная квартира. Джинка прошла в темноту лестничного пролета, пошарила в поисках звонках и едва не погибла под напряжением. На месте звонка торчали два оголенных провода, для того видно, чтобы охранять квартиру от лишних посетителей. Джинка решила постучать. Она стукнула пару раз интеллигентно тихо, но внутри квартиры это не вызвало никаких эмоций. Даже если племянничек жил здесь, было неудивительно, что он так настаивал на части жилплощади своей покойной родственницы. Из того клоповника люди обычно бегут хоть на край света, считая это удачей.

Подождав еще немного, Джинка постучала сильнее, но снова никто не отозвался. Тогда девушка принялась колотить дверь со всей силы. Наконец, это вызвало жизнь за дверь, раздались недовольные вздохи и покашливания. Дверь распахнулась без всякого вопроса, ослепив Джинку, привыкшую к полумраку, ярким светом прихожей.

— Здравствуйте. Мне бы Костю Ветрова... — произнесла Джинка в ослепившую ее дверь.

Из света вылезла рука мужика и затащила девушку в прихожую. Дверь за ней захлопнулась. Она огляделась. Большую часть горизонта занимал довольно приличных габаритов мужик лет тридцати, который глазел на нее, как на умалишенную.

— Что-нибудь не так? — не выдержала первой Джинка.

— Это я у тебя должен спросить! — достойно ответил мужик, — ты что с Луны свалилась, или как?

— В каком смысле? — не поняла юмора девушка.

— А в таком! Костика скоро год будет, как убили, а ты ходишь и им интересуешься. Зачем тебе понадобился мой покойный сосед?

— Покойный говорите... — удивилась Джинка, — что вы говорите! — произнесла она уже с иронией, — а кто же тогда на похоронах был у тетки родной, уж не дух ли святой!

— У какой тетки?

— У Агриппины Леонидовны...

— А она, что, отдала концы! Значит туда ей и дорога! Племяннику родному даже жить у себя не позволила, не то что подписать ему что-нибудь! А ты кто ей будешь?

— Да навроде племянницы...

— Так навроде, или племянница?

— Племянница я, племянница! Моя мать троюродная сестра Агриппине Леонидовне! А брат мой, троюродный, или какой там, говорите скончался? Интересное кино получается. Тогда кто же на похоронах был?

— Я точно там не был! Рад бы вам помочь, да нечем! — он ухмыльнулся, — может и вы бы мне помогли тогда...

Джинка такого поворота событий точно не ожидала, поэтому решила действовать. Она игриво посмотрела на мужика, который по всей видимости жил один и произнесла:

— А если хорошо подумаете?

— У меня была где-то фотография, где мы с Костиком снялись, но для этого придется пройти в комнату! — он снова хитро улыбнулся.

— Вы пока поищите, а я разуюсь и подойду! — обнадежила его Джинка.

Мужик исчез за ближайшей от входа дверью. Девушка постояла немного, давая возможность мужику найти фотографию и пошла в комнату. Обувь снимать она не стала. Мужик сидел на диванчике и держал в руках альбом, показывая свободной рукой на пространство, которое осталось пустым. Девушка присела на указанное место и взглянула на фотографию. На ней был изображен мужик и белобрысый парень. Хоть он и был блондином, как и “племянник” провожавший старушку на кладбище, разительную подмену можно было разглядеть сразу.

— Может вы мне подарите эту фотографию?

— Зачем? — игриво спросил мужик, — хотя мы можем договориться!..

— Вы же дружили с Костей, а теперь под его именем разгуливает какой-то хлыщ, разве вам не обидно за вашего друга...

— Нет, потому что он не был никаким моим другом, соседом да, но другом... Девушка между нами слишком большая разница в возрасте, в таких случаях дружба противоестественна! — умствовал мужик.

Джинка начинала понимать, почему при такой калоритной внешности, мужик до сих пор жил один!

— А если ради меня?

— Я же говорю, договоримся!

— Если вы подъедете по этому адресу с фотографией, то обязательно договоримся! — ответила Джинка, вставая.

— Но это же в другом городе...

— Вас это пугает?

— Да нет, ради такой девушки, как вы, я готов хоть в Москву слетать!

— В Москву не надо, а по этому адресу стоит приехать! — улыбнулась комплименту Джинка.

Девушка решила, что потом разберется с проблемами, которые могли возникнуть с мужиком, главное, я его помощью она могла решить проблемы, возникшие у нее.

Суд превратился для Джинки в пустую формальность, едва племянник исчез с поля зрения. А исчез он после того, как с ним, по поводу подлога, серьезно поговорил все тот же Котел. Тимофей все больше нравился Джинке. Рядом с ним, она собиралась, не позволяя своей внутренней сущности растекаться в безформенную лужицу, из которой потом трудно бывало начать что-то лепить. Рядом с Котлом нельзя было иначе. С ним необходимо было постоянно действовать, что-то предпринимать, что-то обдумывать. Какая-то исходящая от него сила не давала покоя ни ей ни себе.

Котел оказался еще раз в ее постели совершенно случайно. Они вместе, всей дружной троицей проводили время в каком-то из клубов, которые пооткрывались в городе. От количества выпитого, Джинке стало плохо, поэтому она попросилась домой, плохо соображая кто же вызвался ее проводить. Таким смельчаком оказался Котел. Бармен же, почувствовав кусочек свободы узрел кусочек эротики в пышноволосой девице в соседнем ряду. К девице никто не клеился, поэтому она потрясала свои формами в одиночестве. Бармен решил исправить оплошность, произведенную посетителями дискотеки, потому был даже рад предложению Котла насчет Джинки.

Утро застало девушку под рукой у мужика. Она не сразу поняла, что за подмышка мешала ее носу дышать. Только вынырнув из-под нее, она узрела Котла, который самым благочинным образом, нагло почивал у нее на подушке, оставив ей только свою подмышку. Вторую его руку она почуствовала у себя на талии. Так, вероятно, законный муж утверждал свои права на тело жены. Девушка рассмеялась пришедшему в голову сравнению и ушипнула Котла за сосок. Тот резко открыл глаза, но не увидев над собой объект достойный применения силы, поискал другие объекты. Таковым оказалась Джинка, весело глядевшая на Котла. Котел, вместо того чтобы покрыть этот мир и это утро трехэтажным, как делал обычно просыпаясь, улыбнулся и почувствовал ощущение, которое еще никогда не испытывал с другими девицами, с которыми ему приходилось просыпаться в одной постели. Ощущение было похоже на чувства, которые испытывает котенок, засыпая под брюхом у кошки, сжимая в рту ее молочный сосок. Может это и было началом уюта, о котором столько говорят, как только речь заходит о семье. Котлу нечего было вспомнить по этому поводу, он ничего такого особенного дома не испытывал, наоборот, он подсознательно ненавидел мать, за то, что до сих пор живет с нелюбимым мужиком, он ненавидел отца, который до сих пор делает вид, что любит свою жену, он даже ненавидел себя, за то, что до сих пор живет с ними под одной крышей только по причине своего удобства: трусы тоже должен кто-то стирать. Котлу было трудно представить себя за этим занятием, да впрочем на кухне тоже. Может быть поэтому он приветствовал каждое новое утро трехэтажным матом и, нехотя, поднимался.

Сегодня был первый день за последний месяц, когда ему не захотелось после открытия глаз, послать мир подальше по дороге, которой идут страдальцы в лапы самого Дьявола. Сегодня, с утра пораньше, ему захотелось применить свою проснувшуюся силу по созиданию акта удовольствия, для чего он протянул свои губы Джинке для поцелуя. Та прикоснулась к ним, а Котел прямо ей в губы выдохнул на одном дыхании:

— Давай, ты будет мне жена!

Джинка отстранилась от его губ и посмотрела ему глаза:

— Шутишь? С утра пораньше такие ребусы загадываешь! С чего это ты? Ты ночью с кровати, часом, не падал?..

Но Котел не обратил на слова Джинки никакого внимания, и принялся обсасывать случайно рожденное слово:

— Жена... А что, классно звучит — жена! Катька, мы классно будем смотреться! — он будто представил себе их семейную идилию и даже улыбнулся...

— Мне в Москву надо в театре играть, а ты мне на кухню предлагаешь перейти, и делать пробежки между кухней и ванной с пеленками и распашенками! Ты пошутил, надеюсь...

— Да нет, почему пошутил, классно будет в самом деле!

— Ну что, жена, любишь ли ты меня? — смеясь полез к ней Котел, накрывая ее губы своими губами.

— Ыщо шего! — борясь с натиском его губ, прошипела Джинка. Ее губы были в борьбе, поэтому она при всем желании не смогла бы издать другого звука.

— Значит полюбишь! — твердо, будто заглянув в будущее, прошептал Тимофей и принялся ласкать ее тело.

Он вошел резко. Всю свою мужскую силу он вложил в этот прорыв и не было ей больше преград, они падали одна за другой под его ударами. Он отстранился ненадолго, позволяя Джинке перевернуться и вновь резко отоковал ее, принося свой вклад в дело рождения будущего. Наконец, после еще нескольких ударов, он вскриком возвестил о полной и окончательной победе над хаосом, организуя его в новую жизнь, в новый механизм жизни, с глазами, с телом, с душой. Звезды были наградой ему и Джинке за порыв любви, несмотря ни на что, чистый и волшебный, волнующий любую живую душу.

В этот миг торжества любви, которая как бы не рядили в разные одежды, в рванье, стыдливо подзывая ее ночами, стыдливо находя утешения на ее, покрытом лохмотьями, теле, все равно торжествует и пьет из чистого источника небесной благодати, в этот миг упала маленькая моя звездочка, упала прямо в эпицентр событий, в соцветие любви. Она прилетела из самых дальних областей вселенной, куда отправили меня люди, не познавшие любви. Бедные, они думали, чтопредложенные им движения и есть любовь и уже не бывает другой любви, другого восхищения, другого полета. Любовь перехитрила их, и вошла таки в их унылое существование и поселила в нем маленький осколок звездного блаженства, давший начало новой жизни.

Бармен пришел через час. Джинка посмотрела на него и даже не поняла сначала, что же он делает в ее доме. Она все еще наслаждалась покоем после акта любви, поэтому пребывала в романтических розовых облаках. Бармен не ожидал застать ее в таком полете, поэтому скромно, ощущая всю свою ненужность, произнес:

— Я пришел...

Как будто это не было видно неворуженным глазом. Котел повернулся было к нему для приветствия, пробормотав:

— Здорово, ну как успехи? — именно они не интересовали его вовсе, но он соблюл долг вежливости.

— Нормально...

— Может ты пока кофе нам сваришь? — открыла глаза Джинка, подарив бармену свой незабываемый взгляд.

— Что-то не вижу здесь барной стойки! — ясно выразился бармен...

— Не видишь, и не надо! — перелезла через растянутое тело Джинка и сама отправилась на кухню. Вслед за ней отправился и бармен, которого “Егором зовут”. Он вопросительно посмотрел на Джинку, седьмым чувством ощущая изменившуюся обстановку.

— Ну да, он мне даже замуж предложил! — рассмеялась она, протирая глаза. Бармен удивился такому неожиданному повороту собятий, потому и просто спросил:

— Ну а ты?

— Наверное выйду! — потянулась Джинка и взялась за кружку, — что же еще делать!

— Ну тогда, поздравляю... — поразился бармен еще больше, — тебя нельзя и на минуту оставить, сразу замуж порываешься! — рассмеялся он, скорее подсознательно заметив, что девушка забыла выпить одну из своих таблеток. Он удивился ее забывчивости, но не сказал ничего. Это спасло меня, дав мне шанс на жизнь. Нужна ли она мне, или нет — это вопрос не ко мне, но я уже понесся вдаль к новому вздоху, к своему новому имени, к своей новой судьбе... Меня можно еще остановить, но нельзя не заметить моей возрождающейся души!..