— Оракул знает все... Бедный... — тоскливо произнес Рома.

Он толи сочувствовал, толи действительно сожалел над нелегкой судьбой, которая подвернулась ему по дороге к Храму. Вообще-то именно к Храму Рома не очень и стремился. Ему гораздо важнее был сам путь, вечное движение по вселенскому времени, которого, естественно, нет, но которое все подразумевают в качестве абсолюта и истины. Может быть, потому-то все спешат под своды Храма, где останавливается путь и начинается покой. Надо же, в самом деле, спешить куда-нибудь! В этой суматошной жизни всегда надо куда-нибудь спешить, даже сидя, даже лежа, даже находя свою смерть.

Рома тоже спешил, он же нормальный среди остальных нормальных, он даже в шахматы играет, и на скрипке учился пиликать, а еще интересуется картинами. В этом есть особый шик, изучать антикварные искусства и применять знания в качестве оружия в исключительно мирной своей жизни. Это всегда очень модно и отрадно. Может быть, в особом шике и блеске и прослеживается связь времен, которых лично для тебя нет.

Нелегкой судьбой, которая подвернулась по пути к Храму Роме, обладал художник. Картины, выходившие из-под его кисти, неизменно вызывали ужас у зрителей, не говоря уж о ценителях живописи, специалистах в этой трудно уловимой области человеческого безумия, которая граничит с респектабельностью. Жизнь на грани респектабельности всегда вызывает жгучий интерес у публики, которая неизменно спешит поглотить и переварить эту грань, выплюнув нечто потребное общему потреблению с ценником на ярлычке. Гораздо интереснее становится ценник всемирного аукциона, и гораздо менее привлекателен сюжет нарисованного ужаса, фантасмагории красок, границ грубых мазков, превращающихся в тонкую картинку из жизни неуловимых воздушных стихий веры и надежды.

Храмы художника, пока еще, не приобрели ценников с большими нулями, и потому судьба казалась нелегкой. Особое очарование красочной пыли было еще не канонизировано общественностью, и потому казалось откровением сродни откровениям религиозных безумцев первых веков христианства. Рома казался себе героем, первооткрывателем таланта, который решился стереть пыль со свидетельства экстаза художника, показать их миру. Галерея, для которой он работал, принадлежала к вещам ненужным в его повседневной жизни, но служила ему оправданием существования довольно солидного бизнеса. Он, идущий по пути к Храму, давно бы запутался в противоречиях, незнакомых его конкурентам, если бы не осознание своей особенной роли в популяризации русского исконного искусства.

Постепенно привыкая к каждодневной борьбе за существование, он избрал дорогу к Храму стимулом в этой борьбе. Она ему казалась тропочкой, по которой Рома неуклонно шел несмотря ни на что, несмотря на свое понимание этой дороги. Это возвышало его над собой, это давало повод гордится своим пониманием мира.

Довольно, правда, заметить, что галерея приносила кое-какой доход, которого вполне хватало на “дорогу”. Всегда отличаясь неизменным чутьем, ее руководитель выставлял в ней только те “народные” вещи, которые имели все основания стать кичем, и иметь при этом рынок сбыта. Репутация, возникшая после нескольких выставок за рубежом, давалась удивительно легко. Создавалось впечатление, будто все давно ждали появления подобного посредника между искусством российской глубинки и широкой общественностью. Но этого всегда мало. Жизнь всегда кажется таким малоценным предметом, что требуется стимул для ее продолжения, для борьбы с вечным покоем, из которого происходит большое волнение жизни. Позже ему захотелось за счет игры своего ума и репутации самому создавать основания, при которых “народные” вещи имели бы возможность стать продаваемым кичем, конкурентоспособным на рынке сбыта. За счет умелой рекламы, в том числе и с помощью подкормленной прессы, он неизменно создавал шумиху вокруг какого-нибудь местного, гонимого гения. Только когда шумиха достигала своего апогея, он выставлял ярлычки с ценниками, или проводил аукцион.

Все это было бы очень смешно, если не было бы так печально, отчаянно печально, настолько, насколько слезы из глаз статуи мадонны кажутся нелепыми и глицериновыми. Только мягкая восковая вера способна преодолеть вся пагубность грубых рук, которые прикасаются к чуду, принимая время от времени формы, нелепостью превышающие жизнь. Но... То, что происходит на грани, вызывает жгучий интерес. Вот и цепляется канатоходец за своды воздуха, которые оказываются реальнее каменных стен. Канатоходцу, в момент воздушного перехода, плевать на жгучий интерес, витающий вокруг его безумных шагов, ему просто хочется дойти, добрести до цели, не вспоминая то, что поставило его на старт. Его физиология приспособлена только к грани, к жизни без полутонов, к жизни в воздухе, где нет причин, толкающих на то действие или другое, где существует единственная цель: выжить, и не его это заслуга, а его печаль.

Рома уже несколько часов сидел в номере гостиницы маленького городка. Конечно, двум судьбам суждена была встреча, но эта история смешная и истеричная и вовсе не ведет к Храму, хотя иногда кажется таковой. Нелепая жизнь и существование, оправдывающее себя благородством, всегда пересекаются на самых неожиданных поворотах. В районе маленького домика, в котором обитала нелегкая судьба, Роман появился рано утром. Обычный деревенский домик его городскому сознанию показался сараем, хотя и был на самом деле всего лишь аккуратным деревенским домиком, ни, но что не претендующим строением, которое способно стать жилищем, складом, конюшней, строением “чего изволите”. Если маленькому деревенскому домику суждено стать жилищем великой музы, он не перестает выглядеть в глазах горожанина сараем, такова уж природа вещей, которую подчас не способно охватить наше бледное сознание.

— Оракул знает все... Бедный... — повторил он, глядя на юнца распластавшегося посреди комнаты. Его мутный взгляд ясно говорил о его состоянии.

— А где художник? — спросил Рома, немного подождав.

— Чего? Художник? Так, это, он ушел, его взяли с собой!

Рома не ожидал неудачи, такой путь проделать зря было бы для него очень неразумно, поэтому он огляделся. Если беспорядок, царивший в комнате, был обычным делом, то все казалось нетронутым.

— Куда ушел? Кто взял его с собой? — спросил он того, кого нарек Оракулом.

— Так, это, пришли за ним, такие все мордастые и увели, посадили в большую машину и увели.

Посредник уже понял, что опоздал, кто-то сработал на опережение. Вообще-то с самого начала, с тех пор, когда ему стало немного фартить, от стены отделилась вечная тень за спиной, ощущение этой тени не покидало его никогда. Это было похоже на болезнь, главное было в том, что ощущения его никогда не обманывали. Это было единственной правдой, которой он мог доверять. Хотя, если разобраться, ему не был нужен творец, гораздо интереснее были его творения, которых, кажется, не тронули неожиданные гости художника.

Он огляделся. То за чем он собственно ехал, мирно висело, стояло, лежало вдоль беленых стен.

— Оракул, ты кто? — только и нашелся спросить он у не двинувшегося с места парня.

— Похмелил бы сначала! Сказок что ли не знаешь? Напои, накорми там всякое. Проза, иногда, гораздо лучше спасает мир, чем поэзия, чем твоя чистая красота. Это ж у твоего гребанного Достоевского все чики-брики — красота, а тут взяли под белы ручки, посадили в машину и увезли в неизвестном направлении, пополнил, так сказать, многочисленные списки пропавших без вести. Одно радует: этот точно жив, зачем им замечательный труп, если есть замечательный, живой художник.

— Ну и зачем им замечательный, живой художник?

— Ты у меня спрашиваешь?

"Все, закат торжественно пролился над бедной буйной головой, и этим наш герой убился, он был так хрупок, боже мой..." — незнамо к чему всплыла цитата счастливого детства.

— Хочешь заработать? — брезгливо поморщился Роман, — тогда помогай.

— А сколько дашь?

— Не обижу...

— Что делать-то?

— Картины видишь, снимай аккуратно и сворачивай в трубочку.

— Это зачем, воруешь что ли?.. — деловито поинтересовался малый.

— Слушай, мы уж потом как-нибудь с ним рассчитаемся, он уже все продал мне, даже аванс получил, так что, хочешь заработать — работай!

— Да... Счастье человека в том, что все кончается, даже вдохновение.

— А горе его в том, что все начинается сначала... Хватит болтать, работай.

— Не дави на психику...

— Вот удивляюсь я — вроде умные мужики кругом, а сидят себе и глупые песни поют.

— Не дави, говорю, на психику...

***

Мари, уже который день, занималась своей пещерой, в которой пыль, слежавшись, капала сосульками удивительно симпатично. Пыль была красная. Сосульки розово-красно-бардовые. Они еще назывались толи сталактиты, толи еще как.

Так всегда бывает, и это удивительно тоскливо. Мари собиралась устроить в пещере показ своей коллекции. Оно ей казалось таким романтичным — длинные модели в белых шифонах, алых шелках на фоне розовых нагромождений сосулек, которые растут как сверху, так и снизу. Последнее обстоятельство удивительно поразило ее, окончательно сбив с толку. Сумасшедшая мысль оформилась мгновенно, в течении получаса, пока собственно и длилась экскурсия под сводами пещеры. Это была действительно безумная идея, учитывая затраты на организацию подобного мероприятия. Ей даже предлагали ограничится фотосерией моделей на приглянувшемся фоне, но ей захотелось непременно притащить модельный бомонд под своды яркой и экзотической пещеры. Похоже, это ей удалось. Акция, уже в самом зародыше, вызвала огромный интерес, своей экзотичностью и необычностью. Пресса модных журналов в полном составе намеревалась прислать в маленький городок, где находились пещеры, своих корреспондентов. Ценители слетались, словно бабочки на огонь. Акция обещала быть очень успешной и даже, похоже, коммерчески оправдывала себя — цены на билеты мероприятия росли с усилением спроса на него.

С космической скоростью нашлась фирмочка, готовая помочь Мари в организации культпохода столичного модельного бомонда на природу. Та же самая фирмочка арендовала пещеры и водила туда экскурсантов. Акция, похоже, могла бы стать для нее очень даже неплохим рекламным ходом. Бизнес от этого, мог значительно выиграть, а это уже пахло реальными деньгами. Может быть потому, фирмочка взялась найти подходящую залу и оформить ее в духе зала для показов с сооружением подиума среди сосулек разного колибра. Кроме этого требовалось соорудить некий “VIP”-зал для приглашенных персон. Может быть космическая скорость объяснялась тем, что городок имел честь быть родиной мужа Мари, довольно серьезного дяди, завязанного на крутых деньгах. Происхождением крутых денег Мари никогда не интересовалась, поглощенная своим модельным творчеством, которое с недавних пор, достаточно неожиданно, начало приносить ощутимые дивиденды. Ей удавалось преодолевать ступеньки, о которых раньше она только мечтала, причем удавалось это удивительно легко и без особенного напряжения.

Художника привезли в выбранную пещеру рано утром, сказали, что необходимо все оформить в едином стиле, в том числе и подиум, сооруженный посередине. Об оплате не упоминалось вообще. Скорее всего оплатой являлась жизнь художника, которую ему собирались подарить после окончания красочно-малярных работ. Во всяком случае об этом недвусмысленно намекнули. Намекнули тихо, но с полной ответственностью за свои слова, поэтому в реальности их сомневаться не приходилось, пришлось художнику взяться за дело, засучив рукава. Дело спорилось, потому как в помощники ему дали круглых со всех сторон мужичков, которые могли выполнять всю тяжелую работу типа грунтовки, переноса тяжестей. Художнику осталось только творить, и он, в некоторой степени, был даже рад предоставившейся возможности попробовать себя в новом качестве декоратора.

Мари он увидел неожиданно. Так же сходит на творца вдохновение. Тихо, нарушая все планы, оно сходит и не оставляет свою жертву до тех пор, пока его душа не пропоет песнь менестреля, воплощая высший замысел. Мари была воплощением высшего замысла для художника, лучшим творением мира, которое ему приходилось встречать на жизненном пути. Хотелось творению соответствовать. Хотелось самому стать лучшим Творцом этого мира, хотя бы в том искусстве, коим он обладал, коему учился долгими ночами и днями на тернистом пути жизни.

Художник смотрел на себя, поднимаясь на своим нелепым телом, и понимал, что все не так розово. И он не являлся лучшим Творцом после Создателя, и творение, способное стать музой любого гения, было слишком идеально для него. Его достоинства не дотягивали до достоинств Мари, он искренне верил в это. Этот мир словно ловушка для наших душ — то, во что мы верим, сразу предстает перед нами реальностью. Неважно, что эта реальность создана нашим сердцем, в котором живет вера о именно таком устройстве мира — картинка от этого не перестает быть менее реальной, чем того хотелось бы. А на картинке выходила ерунда: бедный художник, которого все соседи давно уже окрестили двинутым и продвинутый и модный персонаж творческого начала, с которой искали знакомства лучшие люди большого города. Первого денежные потоки только задевали краем, двигаясь в направлении ближайшего ларька, вторая не знала о потоках денег ничего, и невозможно было Мари обвинить в том, что это была игра с ее стороны. Персонажи разных сказок решили сыграть историю, которую невозможно не заметить и не оценить. Мари еще не знала, что уже вляпалась в чужую сказку, а художник еще не знал, что режиссирует лучшую историю своей жизни.

Начало было положенно. Взгляды встретились, удивление проскочило искоркой меж двух океанов, волна накрыла. Большая загадка мира — первый взгляд зарождающейся сказки, первый самый волшебный взгляд, готовый все оценить, все предусмотреть, готовый вобрать в себя всю информацию о прожитой жизни другого человека, словно супергубка, собрать все оставшиеся следы чужой жизни.

Мари была немного капризная, как всякая муза, как всякое вдохновение. Она время от времени взрывалась эмоциями и ошметки этих эмоций западали прямо в сердце художнику, рождая там неведомые, марсианские пейзажи. Художник, давно уже овладевший искусством управления своими марсианскими пейзажами, возникавшими в его душе, не знал куда приспособить ошметки эмоций, которыми поливала его бедное сердце муза, вдохновение, воплотившееся на узких поворотах судьбы. Может быть он даже был бы благодарен, если на очередном повороте этой самой судьбы его вынесло бы за край дороги, но Бог хранил его, готовя для него иную роль.

Он уже перепробовал уйму вариантов, но музе этого было мало. Он перемешал уйму палитр, но вдохновение только капризно складывало губки. Неизвестно чем бы закончилось это действо, если бы в дело не вмешалась обычная краска жизни: любовь. Именно она все расставила на свои места, скрасив шероховатости грубой страстью, которая читалась в глазах музы, от которой изнемогал художник.

Круглые помощники к моменту возникновения, рождения грубой страсти, куда-то запропастились. Может быть они исчезли в поисках подходящего материала, а может быть в поисках очередного вдохновения для художника, не понимая, что другое вдохновение — это из другой истории, это из другой жизни.

Нашедшие друг друга люди, устроили свою любовь прямо среди разнообразных сосулек, которые как-то называются, но они оба забыли их название. Он обнимал тело музы, и словно все его картины норовили разом ожить и представить тайному зрителю, миру, телесное свое воплощение. Ее груди то падали яблоками, подчиняясь образу одной картины, то перекатывались волнами, согласно другой картине, то застывали маленькими бугорками, оживляя сюжет лучшей его работы. Она застывала Венерой в ожидании своего фавна, она целовала своего сатира Ледой, она раскрывала свои бедра купальщицей. Он давно уже перебывал и сатиром и фавном и черным лебедем, воплощаясь согласно сюжету то в одного, то в другого носителя мужественной миссии творца новой жизни. Это прикосновение к сотворению целого, отдельного мира в маленьком комочке плоти, не шло ни в какое сравнение с прикосновением к сотворению бледных копий своих фантазий, реальных уже не в этом мире. Этот мир познал свою реальность и определил для него свои законы, и хотя они не оставляли место для творчества, художник пытался найти лазейку, чтобы обойти жесткий закон, как всегда пытался делать в жизни. Меняя образы своей мужественности, меняя позы, меняя образ покоряемой вершины, художник пытался творить наряду с Создателем, но у него мало что получалось. Закон не менялся, фавн брал Леду точно так же, как и брал Венеру ее тайный любовник, как брал бы любой круглый помощник свою девочку. Покров, который он пытался накинуть на любовь, не менял самой любви, она оставалась точно такой же: неизменной в своей святой однообразности.

Поняв свою беспомощность, он взялся за краски. Кисть взял в руки уже не художник, ее взял в руки всего лишь высококлассный маляр, который пытался косить под творца. Тупо пытаясь что-то закрасить, он вяло реагировал на поползновения своей музы. Мари хотела разбудить своего художника вновь, поэтому решалась на беспечный шаг: она ухватилась за одну из громадных сосулек и принялась раскачиваться на ней, как на шесте. Тайна исчезла, но новая, волнующая кровь, откровенность заставила фавна оглянутся и напрячь свое внимание. Фавн был готов броситься к своей Венере, но та только смеялась над ним, вновь заманивая его в сети чувств и любви, но не позволяя ему расслабится, не позволяя ему достичь своей цели.

— Когда закончишь, тогда, может быть и поговорим! — бросила муза продвигаясь изящными шагами к выходу из пещеры, подняв словно флаг над головой кусок материи, который был ее кофточкой.

Она исчезла. Художнику пришлось заканчивать работу только вспоминая свое вдохновение. Может быть она даже одержала победу, простую естественную победу реальности над вымыслом...

* * *

Белые мраморные колонны неизменно преграждали путь желтому ветру осенних листьев. Маленькие желтые полотнища, похожие на платочки, валились прямо под ноги прохожих и машин. Вновь осень собирала свою жатву. Лето кружилось в разноцветном вихре последних, солнечных деньков, словно недолюбившая женщина, неожиданно подхваченная обманчивым теплом поздней страсти.

— Оракул знает все...Бедный... — слова слетели с губ художника сами собой, едва он появился в своей разоренной мастерской, где не осталось стоящих внимания картин.

— Что с тобой, Оракул? — заботливо поинтересовался он, пытаясь пробудить к жизни юнца, который распластался посреди комнаты. Впечатление того, что он не покидал этой комнаты долгое время усиливалось. Казалось, пыль, успевшая осесть за время отсутствия хозяина, осела даже на мозги юнца.

Мутным взглядом юнец пытался вглядеться в представшую перед ним картинку, в которой центральное место занимал художник, но очень быстро прекратил эти попытки и произнес тоскливо и обреченно:

— Здрасте... Ты откуда? Что оттуда тоже возвращаются?

— Откуда возвращаются? — удивился пришедший посреди дня ужас Оракула.

— Оттуда... - многозначительно поднял палец юнец.

— Ты что несешь, что паришь? Говори лучше, где мои картины?

— Так это, похитили их, я думал те же самые, которые тебя похитили, а оказались другие! Здесь много желающих нашлось что-нибудь похитить. Там тебе бумагу оставили...

— Так бумагу оставляют не те, кто похищает, Оракул, ты совсем не знаешь жизни!

— А зачем ее знать? Ее желательно познавать, примерно как бабу, тогда все будет хорошо... — что-то довольно мутно говорил проснувшийся.

— Вот и замечательно, прямо сейчас и начнем ее познавать!

Художник набрал воды и окатил ею Оракула. Тот бросился было на него с кулаками, но второе ведро остудило его пыл. Капли меланхолично стекали с краев его одежды, память возвращалась с пробуксовкой. Вопрос, прозвучавший в его сторону, как-то провалился на самое дно. Составило больших трудов вытащить его оттуда на свет мозговой.

— Что за бумага, мне ли не знать бумаг. Она еще из дерева делается, и картон тоже!..

Нежданный удар отбросил чуть заметно качавшегося, буксующего в мыслях мальчишку к стене. Он пролетел мимо матраса, постеленного прямо на полу, посередине комнаты, грохнувшись на пустую раму от картины.

— Ладно тебе, чего бушуешь? — тоскливо произнес он, медленно собирая себя в единый организм, — Хмырь приезжал, сказал, что ты должен ему, что ты попал на бабки, поэтому он и забрал всю твою мазню... Ладно, ладно, молчу! Вообщем, забрал он картины, сказал чтобы ты сам разбираться приехал, а не пытался кого-то прислать вместо себя. Я твоих дел не знаю, я в этих делах левый. Зачем бы я стал влезать в ваши дела?..

Пришедший медленно завыл и завертелся на месте, напоминая старинную детскую игрушку — волчок. Выл он так минут пять. О чем он думал в эти несколько минут, неизвестно было даже ему самому. Мысли возникали обрывками и исчезали, разноцветными тряпицами повисая на ветвях старых деревьев кровеносных сосудов. Неожиданно наступило молчание и безумный повалился прямо на пол. Он уже несколько минут тупо сидел посреди комнатушки и смотрел на стену напротив. Юнец, которого называли Оракулом, начал беспокоиться. Протянув руку, он встряхнул за шиворот застывшее изваяние:

— Ты чего?.. — раздалось в центре самой большой галактики вселенной.

Ответом было молчание. Но вскоре все изменилось самым кардинальным образом, все понеслось и резко зашевелилось. Сидевший посреди комнаты неожиданно вскочил и вновь застыл, но уже ненадолго...

Художник подумал несколько секунд и бросил куртку Оракулу.

— Собирайся... — процедил он напоследок и куда-то запропастился.

Со двора, очень скоро, послышался скрип гаражных ворот, и чихание старенького мотора тачки “Жигули”, которая досталась художнику вместе с домом. Когда творец появился в доме вновь, он пересчитывал купюры. Где он их хранил раньше, кроме него мог знать только всевышний, а он, понятное дело, самый надежный свидетель, которого можно себе представить, недаром все спешат к нему, спешат в Храм.

Оракул сидел на том же месте, на котором его оставил выходивший.

— Ты что не понял? Я кажется сказал собирайся! — пошел на него вошедший. Что-то в его глазах мелькнуло такое, что подсказало Оракулу не спорить, недаром же он был Оракулом — “общальцем” с тайными мирами.

Парень покорно встал и подхватил куртку и бросил взгляд на художника, всем свои видом показывая, что готов, и ему непонятен сыр-бор устроенный вокруг его сборов.

— Оракул, ты знаешь все, мне нужна пушка! — произнес творец, едва они сели в тачку “Жигули”, для того, чтобы куда-нибудь доехать.

Парень вновь бросил свой фирменный взгляд на водителя, всем своим видом говоря, что проблем особенных не предвидится.

— Поверни направо, синенький домик видишь, тормозни там и бабки давай! — “прожевал” лениво Оракул, — мотор не выключай, сейчас буду!

Через некоторое время тачка “Жигули” неслась по широкому шоссе, обгоняя удивленные тачки - иностранки.

В городе он свернул в один из тихих переулков, остановив свою машину возле маленького двухэтажного особнячка. Долго не открывали дверь, зато как только открыли художник исчез в дверном проеме мгновенно. Оракул не успел даже задремать за то время, за которое обернулся художник. на нем теперь был цивильный костюм с галстуком, в таком пожалуй не грех было появится и на людях, куда они и поехали. Люди, по идее, должны были встретится им в галлерее, именно туда они свернули после довольно продолжительной тряски по городским улицам, но люди там художнику и его напарнику не встретились, вполне возможно был “неурочный” час.

Рама отпустил всех, только одинокий охранник затерялся где-то в глубине помещений. Он сидел один и размышлял о предстоящей выставке. Она должна была стать настоящей сенсацией, поскольку имя художника было не совсем забыто, и предано забвению. Это имя все еще о многом говорило специалистам, а следовательно и народу. Если бы оно не было известно специалистам, то и народ вряд ли узнал бы о нем в ближайшем будущем. Когда-то художник подавал большие надежды, его работы периода учебы в художественном училище уже выставлялись и приобретались. Многие пророчили ему большую будущность. Но художник сам пресек все ростки этой заманчивой будущности, он, сразу после окончания учебного процесса, отказался от всех выгодных предложений и “похоронил” себя в глуши, никак не обозначая свое присутствие на художественном небосклоне.

Новое пришествие художника было встречено в штыки, обозначено в анналах истории как провальное и бездарное. Сюжеты его картин приобрели скандальную известность символа пошлого изображения человеческих страхов в узких кругах специалистов. Художника из перспективных отнесли к бесталанным и забыли о нем.

Напоминание о нем могло стать сенсацией. Рома прощупал почву и все говорило о успехе его начинания. Изменился круг специалистов, мнение которых в почете, изменились вкусы, поэтому картинам художника настала самая подходящая пора для выхода из тени. Размышляя о будущем наваре, он и не заметил тени, скользнувшие в его кабинет через приоткрывшуюся дверь. Тени эти принадлежали художнику и его спутнику. Рома и не успел их заметить, потому как на его голову обрушился тяжелый предмет, похожий на рукоятку оружия. Круг замкнулся, дорога, которая вела галерейщика к Храму, подвела его к кругам ада, которые согласно этой дороге необходимо пройти. Галерейщик не был готов к такому повороту событий. У него кроме дороги к Храму имелись две фирмы, занимавшиеся добыванием средств на эту дорогу. Первая занималась искусством, вторая же посредническими услугами в торговле. Обе были одинаково важны для галерейщика, и он не мог оставить ни одну из них на произвол судьбы. Поворот событий, приведший к кругам ада, его явно не устраивал, но перевес пока был на стороне хозяина дороги к Храму.

Очнулся Рома в затемненном помещении, похожем на сарай, или строительную площадку. Обстановка в помещении напоминала квартиру во время ремонта. Он попытался открыть рот, но вскоре понял, что не может этого сделать, как впрочем и пошевелить руками и ногами. Где-то за его спиной что-то хлюпало и скребло. С трудом повернув в сторону доносившегося звука голову, он узрел Оракула, перемешивавшего какой-то раствор в бадье.

— А вот и наш ценитель очнулся! — донеслось до него откуда-то сверху, после чего над его лицом появилась улыбающаяся рожа художника. Чем он был так доволен, галерейщику было непонятно, ему было чуточку недосуг углубляться в изучение этого вопроса.

Рома промычал что-то в ответ.

— Слышь, Оракул, он что-то хочет нам сказать, хочет похвалить наше искусство. Не расстраивайся, родной, скоро ты оценишь его на полную катушку! — художник похлопал связанного галерейщика по лицу, — вот видишь, я даже о деньгах тебя не спрашиваю! А почему, как ты думаешь? А потому, родной, что это тебе бабки надо делать на всем, что движется, летает, ползает, да еще и на том, что просто лежит, а мне не надо их делать, мне и так хватает! Не люблю я, родной, только того, что не вытирают ноги, приходя в мой дом, я страшно злой становлюсь, такой злой, что и удавить могу запросто... Оракул, тащи маску! Сейчас ты сам станешь искусством, родной мой! — нервно рассмеялся художник, глядя на мычавшего и пытающегося реагировать галерейщика.

Маска, вскоре, заняла свое “законное” место на лице Ромы и он был погружен в какое-то, похожее на саркофаг, пространство. Когда на него полился раствор, он понял, что его хотят замуровать живьем и тем самым лишить жизни. Ничего другого не оставалось, кроме как закрыть глаза и приготовится к самому худшему. Рома не хотел сдаваться так просто, он непрерывно двигался телом, пытаясь оставить хоть какое-то пространство вокруг себя, чтобы какое-то время жить в этом пространстве. Это с трудом, но удавалось — во всяком случае руки уже не соприкасались с жижей, твердевшей довольно быстро, а ноги имели какое-то место для маневра, хотя бы едва видимого. Повороты туловища создали вокруг тела довольно внушительную пустошь. Но это не могло продолжаться вечно, поэтому он прекратил свои попытки, которые отнимали у него последние силы.

Когда он почувствовал твердую “рубашку”, в которую заключили его тело, со всех сторон, он понял, что замурован. Он открыл глаза, которые до этого оставались закрытыми, он не хотел сойти с ума во время самого процесса, и его глаза ничего не увидели. Рома попробовал вдохнуть воздух и это у него получилось. Его мучитель, скорее всего, хотел продлить удовольствие, непонятно чье, и оставил ему канал для поступления воздуха, чтобы не наступило конца от обыкновенного удушья. “Какая забота!” — с горечью подумал Рома. Странное ощущение полной скованности вносило панику в его душу, но он не позволял панике взять над ним вверх, для этого он молился всем известным ему Богам, и все известные Боги отвечали ему молчанием, которое галерейщик слышал теперь лучше всякого грохота. Молчание тяжело дышало ему прямо в сердце наводя смертельную тоску на этот маленький комок мускулов, который бился в груди. Рома понял, что ему необходимо отвлечься, иначе легко сойти с ума, ему бы совершенно не хотелось этого делать. Рома просто попытался уснуть. Понятно, это было нелегко сделать в создавшемся положении, и ему пришлось заставить себя расслабится. Потом он подумает, что же предпринять и как действовать, а пока, необходимо поберечь силы. Об этом твердил разум, но сердце было напугано и непрестанно гнало свой испуг по артериям, повышая количество адреналина в крови, делая тем самым сон почти невозможным.

Рома отвлекся и представил себя в постели, потом на траве, потом на диванчике. Он перебрал несколько вариантов, прежде чем нашел вариант, который сработал. Ему представилась ванная, тяжесть воды лежащая на плечах, расслабляющая свежесть... Его всегда преследовал сон в толще прозрачной воды. Тогда он боролся с ним. Теперь же, вызвав картинки и ощущения теплой воды и белой плитки, которой была облицована его ванная комната, он плыл по течению и постепенно успокоился и расслабился. Он даже смог вздремнуть, ввязавшись на территории сна в какую-то авантюру с захватом и любовью на каменном полу, похожую на сюжет классного боевика. Возвращение к реальности было довольно болезненным. Он долго пытался понять, что же происходит и почему вокруг так темно и тесно. Вспомнив, он только отчаянно вздохнул и вновь попытался успокоиться и уснуть, улететь в ту часть человеческого бытия, где он был бы совершенно свободен и не замурован заживо во что-то явно приобретавшее прочность камня...

То самое, приобретавшее прочность камня, было излечено из формы и поставлено в углу. очень даже неплохая гипсовая скульптура получилась. Она изображала некоего воина, напоминавшего своими формами древнего оруженосца времен Крестовых походов. Хотя, скорее всего, оно навевало римские мотивы, толи степенью обнаженности скульптуры, толи своеобразной одеждой ниспадавшей вдоль мощных форм.

— Вот, Оракул, наш друг примет участие в выставке, как самый оригинальный проект года: живая скульптура! Ты слышишь меня, засранец, ты теперь лучшая скульптура целой выставки. Ты будешь стоять на постаменте и все будут любоваться твоими формами! — громовой смех, которое издало горло художника, был похож на смех буйнопомешанного, или того хуже — тихого и расчетливого сумасшедшего, точно бьющего в свою цель, — а теперь, мой друг, на очереди она, девушка с расчетливой улыбкой! — как-то особенно обреченно сказал художник, обозначая свое полное несчастье в любви, — девушка с гордым жестом! Нас ждет небо!..

Оракул, услышав эти слова своего друга, хотел остановить его. Но остановить его было уже невозможно. Порыв требовал воплощения, и перед напором этого порыва не смог бы устоять самый большой и прочный вал. Это был порыв любви, а перед ним не может устоять человеческое сердце, не потеряв себя в итоге. Потерявшее себя в борьбе с порывом любви, сердце обычно очень похоже на маленький кусочек льда. Оно полностью сливается с миром, там снаружи, который только и ждет подобного шага от живого человеческого органа, принимая его в свои крепкие удушающие объятия.

Падшее сердце становится глухо к музам, оно больше не творит, не беспокоит своей живой кровью, оно живет обычной жизнью, которая “как все”, и тихо умирает в собственной постели — это тоже путь, тот, который широким шоссе простирается перед каждым приходящим в этот мир сердцем.

Сердце художника не смогло бы выдержать даже половины этого пути, оно просто разорвалось бы напрочь, забрызгав всех каплями своей застывшей крови. Разумеется это похоже на то, что произошло с сердцем Христа. Но разве история с Христом вас ничему не научила? Не будем же увеличивать количество памятников за счет живых сердец. Так размышлял Оракул. Кому как не ему размышлять о подобном. Он же Оракул в самом деле, ему и карты в руки, авось разложит их на вашу судьбу, кинет на удачу масть и выпадет вам великий поворот к самому пику счастья, бросит другую и лететь вам с этого пика на самое дно человеческого страдания, человеческих слез. Оракул, Оракул, как же ты еще наивен перед Богом и людьми, ты несешься со своей истиной, а она уже давно живет в мире, уже давно оформлена в бронзу и мрамор, и только твой сумасшедший порыв и оживляет еще старые жилы тысячелетней истины...

* * *

Мари они застали в ее небольшой мастерской, совмещенной с залом, в котором был сооружен подиум. Охрана пропустила их только после того, как узнала художника, помогавшего оформлять пещеру для показа мод, акции, которая должна была пройти с истинным размахом и фурором. Художник высказал несколько вопросов, связанных с этой акцией. Охрана не имела ни малейшего понятия о том, как следовало поступить, а на телефонный звонок ответила секретарша, вспомнившая грустного художника с вечно пустым взглядом. Этого для охраны оказалось достаточно, чтобы не препятствовать продвижению художника с папкой, в которой были листы бумаги. Что было на тех листах, знал один художник. Он быстро свернул в сторону лестницы, и, едва ли не за шкирятник, уволок своего напарника. Секретарша собиралась домой, поэтому сообщить о неожиданном визите не успела. Большие глаза ее смешно хлопали, когда перед ней появились два субъекта с большой папкой под мышкой.

Оракул среагировал гораздо быстрее, чем она. Он схватил ее за голову и, приблизив ее лицо к своему, крепко поцеловал ее в губы.

— Простите за неловкость! — извинился он перед ошарашенной, испуганной секретаршей, — но вы так сверкали чистотой и невинностью.

Секретарша начала медленно, но верно мычать, плохо реагируя на происходящее, затем сползла по стеночке прямо на факс и сникла. Нашлась она быстро. Сменив выражение лица с благодушного на резкое, она произнесла как можно строже:

— Вам чего-то хотелось? Вам чего надо-то?

Строгость получалась такой мнимой, такой показной, что она даже не знала нужно ли ее демонстрировать. В секретарше бушевал океан, это было заметно по движениям ее быстро менявшегося лица. Художник строго посмотрел на Оракула, как бы говоря: ”Что же ты, довел девушку до истерики, и в кусты? Действуй!”. Он сразу все воспринял как надо, поэтому продолжил свой натиск. Пока секретарша разбиралась с его напарником, художник скоренько и незаметно заскочил в кабинет, где заметил знакомую фигурку возле одного из столов. Фигурка обернулась на приближающийся шорох и застыла в изумлении:

— Ты?.. Зачем ты пришел? — она в смущении поправила край блузки и застегнула на ней пуговицу, — зачем ты явился, все было хорошо, пока было хорошо, зачем нужен был этот приход!?

Художник молча взирал на ту, к которой он ехал через весь город и только через минуту-другую сделал первый шаг. Она отпрянула, что-то прочитав в его глазах:

— Я не понимаю, что тебе нужно? — проявив истерические нотки, вскрикнула она.

— Не старайся, никто тебя не услышит! Когда тебе было что-то нужно, ты же пришла ко мне, почему я не могу к тебе прийти, когда ты мне нужна! — зло сказал он и рванул ее тело к себе, — платья, значит, кроишь, вот я тебе и подогнал работку, будешь шить мне трусы по моему эскизу...

Она гордо вскинула на него взгляд, буравя его глубоко посаженные глаза:

— Ты уверен? Я заказов на пошив одежды не принимаю, а если приму, то тебе всей твоей жизни не хватит, чтобы за него расплатиться. У тебя таких денег отродясь не водилось!

— Зато у меня водилось вот это! — он достал и приставил к ее виску ствол.

— Если ты меня убьешь, тебе же не жить на этом свете!

Художник зажал ей рот, и зашептал прямо в ухо:

— А зачем мне жить попользованному? Попользованную резину в унитаз бросают, а меня попользовали на полную катушку! Ты попользовала мою душу и мое богатство, мой Богом подаренный талант, а этот, “галерейщик”, мои картины. Так как ты думаешь, что мне остается? Так что, снимай мерку, сучка, да побыстрее...

Мари задрожала. Она поняла, что игра окончена, и никто не встанет возле ее плеча, чтобы совместно бороться за “независимость”, за жизнь. Неожиданно, стало очень тоскливо на душе, муторно. Эта знакомая рука, сжимающая ей рот, этот шепот вползающий прямо в ухо, сводящий ее с ума, все происходило в другой сказке, в другом измерении:

— Не думаю, что твоему Игорьку понравиться то, что ты вытворяла со мной в пещере, так что не зли меня, и не думай, что тебе все сойдет с рук. Что у ваших делают с неверными женами? Что там у тебя за родинка между ягодицами?..

Художник спросил просто так, но попал, сам того не ожидая, в самую точку. Мари мелко задрожала и обмякла. Она понимала, что если не этот псих ее прикончит, так муж в припадке ревности, поэтому решила успокоить психа, соглашаясь на его условия.

— Бери рулетку, чего ждешь, крошка?

Мари кивнула и привстала, насколько позволила ей это сделать рука, лежащая на плече. Протянув руку, она взяла со стола рулетку, которой совсем недавно обмеряла манекен, чтобы подогнать детали костюма, самого забойного из ее коллекции. Она едва не зарыдала, когда рулетка, сохранившая ее тепло, коснулась пальцев руки. Дрожащими толи от возмущения, толи от страха руками она обхватила рулеткой талию художника, ощущая возле своего виска, виртуальный холодок, источником которого был ствол, направленный ей прямо в голову...

— Ты что на брюки собралась надевать трусы? — поинтересовался как можно ироничнее художник, заставив ее расстегнуть его брюки и спустить их до колен.

Когда он переодевался для визита к Мари, он специально не надел трусы, подчеркивая тем самым свою жизненную в них необходимость, поэтому едва Мари расстегнула последнюю пуговицу и брюки упали, перед ней предстало то, что доставило ей несколько романтических часов, полных того экстаза, который она никогда не испытывала с мужем. Внутри женщины боролись два противоположных чувства: воспоминание экстаза с одной стороны и чувство острого стыда с другой стороны. Даже страх перед смертью остался где-то на периферии ее внимания. Она быстро “сняла мерку” с его талии и бедер и хотела было убрать рулетку, но он вновь зашептал, приблизив холод металла к ее виску вплотную, так, что волосы не мешали чувствовать этот холод:

— Ты забыла о нем, о моем члене. Разве ты не хочешь измерить и его?

Унижение и стыд вернулись к Мари с бешеной силой. Она осторожно приблизила к его члену рулетку, делая этот жест нарочито медленно и неумело, пока ему не надоела эта игра в кошки-мышки, и он, отпустив ее плечо, не схватил ее запястье. Он уткнул ее кисть в гущу волос...

— Когда-то ты не боялась запачкать об него свои белоснежные ручки, свой алый ротик! А теперь не можешь дотронуться даже рулеткой?

Он освободил ее запястье и мгновенно схватил ее за волосы, приближая ее отчаянно сопротивляющееся лицо к своему члену. Это ему очень быстро удалось, и он пару раз ударил ее по щеках начавшим просыпаться органом.

Потом произошло нечто странное, он вскрикнул словно от удара и отбросил ее в сторону. До нее только доносилось эхо:

— Стерва, я тебя даже насиловать не могу, стерва, я люблю тебя. Но ты не можешь себе этого позволить — это самое большое твое наказание!..

Пока Мари приходила в себя, она чувствительно ударилась о стену, художник выбежал из кабинета. Позвонить в охрану она тоже не успела.

* * *

Художник ехал один. Тачка “Жигули” ловко несла его к маленькому двухэтажному зданию, которое стало его целью. Оставшуюся наличность он перевел в вещество, которое несло смерть. Вещество было погружено в контейнеры, похожие на урны для мусора. “Жигули” несли его по ночному городу, волнуясь и немного смущаясь. Они, словно девственница, шарахались от встречных больших и грозных парней в роскошных смокингах и спортивных куртках. Это мало волновало водителя, он даже плохо разбирал дорогу, он видел только кусочек неба, ограниченный ветровым стеклом. Небо было глухо к его появлению на фоне облаков. Город был глух к продвижению маленькой точки на его карте. Глухота казалась всеобщей и постоянной. Она вползала в ушные раковины, заполняя их торжественной ватой, слякотной “прокладкой” защищая от вековых звуков вселенной. Вскоре показалось и маленькое двухэтажное здание, похожее на театр, где намечалось представление моноспектакля. Сегодня его мечтал сыграть единственный актер, оставшийся в живых.

Тачка “Жигули” фыркнула и остановилась чуть в стороне от роскошных парней на приколе. Парни вальяжно стояли рядком возле соседнего дома, переговариваясь ладком, подмигивая друг другу бликами солнца, которые прыгали с их копотов. Красные спортивные куртки стояли в одном углу, черные дорогие костюмы в другом. Все было занято согласно ранжиру и распорядку. Гостей расставили согласно этикету. Тачке “Жигули” никогда не нашлось бы места на празднике, который устроили себе спортивные куртки и черные фраки иностранцев, поэтому она остановилась чуточку в сторонке, искоса поглядывая на собравшихся, как поглядывал бы на своих богатых родственников пришлый бедняк.

Тачка “Жигули” недолго оставалась на своем месте. Очень скоро она подъехала к лестнице, которая вела в зданьице...

По бокам от лестницы стояли обычные урны. Художник, не торопясь и не суетясь, заменил их на свои муляжи. Обогнув здание, он расставил еще две урны по углам строения. Наконец, все было закончено...

Отъехав от здания, тачка “Жигули” любовалась на пейзаж вместе с художником, сидевшим за ее рулем. Ей хотелось любоваться картиной вечно, но водитель не захотел поддержать ее тайного призыва. Он нажал на кнопку.

Все в едином порыве смешалось: пыль, куски бетона, какие-то истошные звуки. Остались только клубы дыма да развалины бывшего зданьица. Тачке “Жигули” вновь не удалось полюбоваться картиной, произведенной взрывом, ее заставили ехать прочь от места трагедии

По дороге тачке “Жигули” попался парень в форме. Зеленые полосы по бокам гласили, что он работал перевозчиком денег и людей, при которых эти деньги находились. Водитель затормозил возле инкассаторской машины, подождал выхода инкассаторов из магазина, который находился по левую руку от него и пальнул. Парни в форме сразу упали на землю и пытались достать оружие. Сумка лежала рядом с одним из них...

Художник набрал скорость и на ходу, управляя одной рукой, подхватил выпавшую сумку. Он проехал точно по графику, вписавшись как раз между двумя телами, лежавшими на земле. Только после этого тачка “Жигули” полностью вспомнила все свои шестеренки, заставив их крутится с максимальной скоростью...

Художник свернул в какой-то проулок и остановился под сенью огромного тополя, прикрывшего его от лишних глаз сверху, от глаз, которые заплыли, забыли о мире, о нем в своей святости. Он укрылся от глаз, в которые когда-то верил, но за это у него отняли все, что составляло его жизнь. Развернув сумку, он обнаружил довольно грязные пачки денег. Скорее всего, они составляли дневную выручку магазина, возле которого он нежданно встретился с инкассаторской машиной. Он меньше всего хотел кого-то грабить. Это получилось само собой, венчая все события прошедшего дня, который клонился к завершению. Денег было не так много, как могло показаться на первый взгляд, да они ему были нужны меньше всего. Может поэтому он выжал сцепление и завел мотор, погнав машину в сторону маленького проулка, который оканчивался тупиком, упираясь в церковь.

Маковки так бездарно сияли, солнце умирало за ними, превращаясь в красные кровавые лужи на краю неба. Природа, словно самый бесталанный мазила, рисовала последние картины дня. Художник взял хрустящий пакет, в который переложил деньги, может быть только для того, чтобы обмануть наивного Бога и, перекрестившись под испытующим взглядом странной нищенки, вошел в массивную деревянную дверь. Тихо потрескивали горящие свечки, дурманяще пахло ладаном, косили глаза на вошедшего святые с икон, словно приговаривая его на пожизненное отлучение его души от их сообщества. Будто кто-то просил их принять себя в святое сообщество!

Вошедший вновь перекрестился, потому что вновь натолкнулся на испытующий взгляд старушки, которая стояла за прилавком с разложенными на нем свечками и прочим церковным товаром. Художник купил свечку и поставил ее распятому кресту за упокой собственной души. Глядя на коричневого Христа, он подумал, что это, уже совершенно точно, не его Храм... Ужас объял бы его существо, если бы от этого зависела его жизнь. Но он почувствовал, что его жизнь уже больше не зависит от вечно молчащего и стыдливо прикрывающего свои веки Христа. Его жизнь больше ни от чего не зависела...

Выходя, он задержался возле урны для пожертвований с широкой щелью и побросал в нее под удивление, сменившее на лице старушки строгость, пачки денег, все что выудил из инкассаторской сумки. Он вышел на воздух, вдохнул полной грудью и словно камень свалился с его тела. Этот камень придавил его сразу после того, как он открыл массивную дверь, а теперь, едва он ее закрыл, камень упал с него и покатился вдаль по переулку. Он шумно выдохнул и пошел и двери тачки “Жигули”. Вскоре художник подъехал к своему домику. Он даже не стал заходит в свою разоренную мастерскую. Поднявшись на крышу вместе с последними красными каплями солнца, художник сел, обернувшись в сторону заката. Руки сами собой легли на колени, и голова выпрямилась и чуточку приподнялась вверх. В него словно входила небесная нирвана, которой он был лишен внезапным похищением женщиной по имени Мари его музы, его вдохновения. Оружие, рукояткой которого он воспользовался во время процесса создания скульптуры из галерейщика, лежало меж его подогнутых колен...

Он не мог знать, что галерейщик Рома раскачал таки скульптуру и она, упав на пол, освободила его из плена, расколовшись на несколько кусков. Хотя, если бы этого не произошло, его бы все равно нашли рано или поздно. Не мог он знать и о том, что во взорванном здании никого не было, местный ночной притон был закрыт, а сторож ушел по соседству. Он не мог знать, что Оракул, вспомнив о нем, уже несется по городу в сторону его мастерской, а его опережают крутые парни, подосланные Мари. Художник даже не хотел ничего этого знать. Не хотел он знать и о Боге, принял тот его дар или нет, подарит он ему прощение или нет. Ничего ему больше не хотелось знать, ему, вообще, ничего больше не хотелось.