<< Содержание
<< На страницу автора

Годы девяностые

2 января 1990 года
Новый год отмечали мы с Ниной дома, выпив шампанского; Левушка у своих друзей в аспирантском общежитии.

Все нынешние обращения к Богу - все это пришло с осознаньем, прочувствованием бесприютности человека без чего-то высшего на земле. Все эти космические корабли и т. д. показали вдруг нам уют и в тоже время ненадежность, утлость земли, в какой-то мере и краткость всего на ней сущего. Так вот - надо же зацепиться, судорожно вцепиться во что-то, что утверждает себя Начальным и Высшим: Бог! Все отступает на задний план перед понятием общего и привычного, охватывающего общим чувством миллионы душ, тысячелетиями соединявшего уже миллиарды людей живых и бесплотные тени…

Плачущая женщина сидит на скамье у соседнего дома, сильно пьяная, рядом - две подруги: "Я - дура, в двадцать шесть лет мужика узнала, а такая девка была! Нужно было жить начинать как ты, Машка, с восемнадцати лет!"

Лицо А. К-ва в легком опьянении: вдруг преобразилось, стало красивым и очень притягательным. Как видно, справедливы его рассказы об успехе его у женщин, а я удивлялся. А вдруг увидел его таким - и поверил.
Сталин возник из невежества - вся Россия была еще такой, и поэтому, опираясь на невежество, в главном невежественный и сам, он с таким садизмом уничтожал все умное и светлое. Невежество всячески помогало ему в этом.

3 января 1990 г., вечер
Очередность в работе - и уже без отступлений, чтобы не было ни суетливости внешней жизни, ни суетности мыслей:
1. Сороковые-восьмидесятые в такой очередности: Пролог, "Наденька Князева" (написана), "Зеленые огни", "Два озерных года", "Смерть учителя" (написана), "Соловьиное утро", "Глоток счастья", эпилог.
2. Записки пятидесятилетнего - наполовину закончены. Здесь будет "вся жизнь", данная резко, в том смысле, в котором видел лица и раньше, вижу и теперь. В 1992 году нужно закончить обязательно.

Наши монстры - "Три повести": Сталин, Хрущев, Брежнев. Между делом написать бы.

4 января 1990 года
…Чем дольше живешь - тем шире, необозримее круг тем, и уже понимаешь: все не обнять, сколько бы ни жил. Задача - выбрать лишь главное.

Нужно всегда доверять своему чувству, первому движению души - оно всегда - или почти всегда - верно. Вот со Сталиным - ведь еще в школе я понял его суть, но убедил себя, что ошибаюсь, что он не такой. И сколько раз так было!

Читаю Записки Печерина - "русского католика" - о своей жизни (в "Нашем наследии").

Подлость расизма, национализма, шовинизма сразу становится ясна, как только видишь детей любой национальности: они все одинаково хороши, и одинаково их жалко, и хочется уберечь от любых опасностей.

Поезд Москва-Осташков: у меня в нем совершенно особенное состояние. Я физически ощущаю это медленное, от одной станции к другой, движение, с этими краткими остановками в кромешной тьме, с редкими огнями - чаще всего одна лампочка на столбе. С расплывшейся тенью одного, второго дома, с высоченными сугробами зимой и черной болотистой водой в низинах по весне. С холодным и низким утренним туманом летом.

8 января 1990 г.
Вчера был на пирогах у Клевцовых; пироги "городские". Но сама обстановка праздника именно в Рождество так сильно напомнила детство, дом, маму, тетю Олю с их пирогами… И эта елочка, огни, большая комната со столом, гости… Хорошо и семейно; спасибо Клевцовым.

Сон позавчерашний о старом товарище - с юности - Ю. Гр-ве: будто бы мы поднимаемся в какую-то очень высокую - высоко-высоко над землей - и очень светлую комнату. Оттуда во все стороны видно землю, с летящим крупным снегом, с деревнями, полями, темным лесом вокруг. А в комнате, округлой и высокой, мы вдвоем, и стоим у стеклянных стен, сквозь которые виден весь окрестный мир…

Из Индийского эпоса (купил в Осташкове в 1962 году):
"Он оскорбил меня, он ударил меня, он одержал верх надо мной, он обобрал меня". У тех, кто не таит в себе таких мыслей, ненависть прекращается.

9 января 1990 г.
Вчерашний вечер, гуляя - а, вернее, бродя почти в забытьи, то есть не замечая своего физического состояния - я вспоминал последнее наше свидание с Сережей: 3-10 января 1985 года.
Вскочив вместе со мной в тамбур поезда Осташков-Москва, когда провожал, он пожал мне руку. Потом мы обнялись. Он провожал меня в ту живую жизнь, из которой сам вскоре ушел.

15 января
В обществе нашем, в стране происходят жуткие события. Истоки всего этого - в крайнем духовном невежестве миллионов людей, в особенности, судя по всему, Средняя Азия, Азербайджан, вообще Закавказье. В конце двадцатого столетия эти народы оказались в состоянии бездуховного существования - и в кровавом тумане сразу схватились за ножи.

Варлам Шаламов пишет о "новой прозе" - и дает в подтвержденье свои "Колымские рассказы".
Но вот почитал вчера я эти рассказы, и понял: только такого искусства быть не может - только таких "рассказов жизни", исходящих из бесчеловечных опытов. Это - мрак и безысходность. Есть ведь человечество, не испытавшее - волею судьбы - этих ужасов (все-таки большая часть).
Нужна посему и "светлая" (не лгущая, но именно "светлая") литература.

16 января, утро
Найти форму, чтобы и мысль, и слово, и образ - все слилось естественно.
Роман? Нет! И не повесть, и не рассказ в традиционном понимании.
Или Записки, или, еще лучше, что-то вроде выстраданной притчи?..

17 января
Слушаю после долгого перерыва первую симфонию Малера - чудо третьей части.
Если даже Христос - лишь человек, то он "самый главный" человек Земли всех времен, вот уже 2000 лет одушевляющий людей. Он нашел в себе величайшие силы, сознавая свою исключительность среди всех и начав проповедь добра и милосердия, веры в высшее в человеке…

Утреннее чувство предельной близости с Н. - как что-то уже надсознательное, нетленное.

Поиск истины для писателя - самое святое и главное в его труде. Это всегда и отличало все самое великое, что создала русская литература: талант - как инструмент в этом поиске.

Великая Россия… - порой думаешь: а уж остались ли в этих огромных пространствах даже и дремлющие силы?..

18 января 1990 г.
Писателю - уже в опыте, в зрелости - вовсе не обязательно держаться за одно место на земле, как за что-то незыблемое. Хотя писать, конечно, он может лишь о самом святом для себя месте.
У меня есть Селижарово, Красный Городок и Ленинград - все там, все основы и суть моей жизни. Но я ведь могу и не жить постоянно в Селижарове: оно и так всегда во мне. А мой письменный стол может стоять в любой точке земли. Хотя все-таки - лучше в месте рожденья…

Необходимо решительно и последовательно обдумать для себя все, связанное с коммунизмом, социалистическими теориями и т.д. - личное к этому отношение. Сделать выводы о дальнейшем личном пути. Просто наблюдать за происходящим - мало.
Идеалы социалистические, коммунистические - кажутся теперь все более отдаленными, разочарование в них повсеместно.
Но мелкое и крупное хищничество, миллиардеры, миллионеры? Ведь это - нечто противоестественное, даже если исходить из самого простого здравого смысла!

23 февраля 1990 г.
Уже неделю в Кишиневе, после Переделкина. В Селижарово поеду чуть позже.
Бегаю утром в долинке: разноцветье утреннего солнца так чудно смягчает душу, что забываешь приближенье дня с этими разными, жестокими причудами нового быта: ожесточение опасно раздраженных людей… Дикое невежество толп.
Надо выделить день, чтобы осмыслить все это здраво.

В книжных магазинах моих книг нет (кроме нескольких экземпляров "Детства"), раскуплены. Но вообще впечатление от этих магазинов тяжкое - лежит множество хороших книг, настоящие завалы: "просто" книги, даже хорошие, уже не читаются. Исключения: "Любовные" истории, Пикуль, секс… Пастернак, Солженицын покупаются из-за необычности судеб авторов и почти не читаются (разговор в магазине на проспекте Ленина).

Так: пишу Формулу Ани Белаш и Письма к женщине.

Вспомнилась дорога: синее в предвечернем небе - внезапный мягкий всплеск - как все еще обещанье жизни, в жизни чего-то, чего-то… (в поезде возле Винницы).
Дубовая роща (не та ли - конец мая 1964 года?) - вся схваченная светом, плотно сросшиеся вершины на фоне неба, пронизанные вечерней зарей - как заповедное место, где земля еще дышит, красуется, может питать и души людские, подпитывать их…

24 февраля 1990 г.
Великая книга, как осмысление подлого века: где истоки явления гнусных свор - Гитлер с окружением, Сталин, Берия?

С выводом - чем больше в мире благородных мыслей - тем больше достойного и в поведении, жизни людей: благородная мысль облагораживает души человеческие.

Многое сейчас издают из русского зарубежья слабого, но интерес к этим книгам постоянно подогревается, они все-таки идут. Но он, по-моему, быстро пройдет - останется немного лучшего.

В конце июня прошлого года несколько дней жил в писательской гостинице на улице Добролюбова, получив сигнальный экземпляр "Однокашников" в "Советском писателе". Много ходил Москвой. Рождественка, угол Большого Кисельного, Третий Неглинный… Переулок Аксакова с церковью Апостола Филиппа Воскресение …. и домом приезжих священников тут же, в тихом дворе; 1688 год. Запах, едва уловимый, московской исчезнувшей жизни.
Выставка на Крымском валу… Музей изящных искусств… Музей-квартира Сытина на Тверской… Итальянские мастера XVI века.

Каждый человек - свой мир начинается, свой кончается: сколь же миров уже родилось, исчезло!

Глаза милиционера в парке Пушкина - напряженная и недобрая подозрительность, откровенная спесь: пристал к подростку, я вмешался.

1 марта
Свидетельства о склонности Сталина к вину с молодости - Вологда и т. д. Пили, он и окружение, просматривая новые фильмы. Пили - сидя в ложе Большого театра. Ежевечерне на Кунцевской даче. Частая раздражительность Сталина, его жестокие инстинкты искали выхода, ему нужны были настоящие встряски: психика нуждалась в этом. Вот и ежедневные массовые аресты, пытки, убийства, процессы - это и было то "освежающее" жизнь Сталина и его собутыльников лекарство.

7 марта
Я начинаю верить, что и в молчании ничто не пропадает - есть нечто, что удерживает мысли, таинственным образом передавая их от человека к человеку: через саму стихию человеческого духа, и не только глазами, выражением лица.

Дух рождает Дух: и он не исчезает со смертью того или иного человека, а "носится" среди людей, озаряя их и заставляя поражаться этому озарению. Эта энергия Духа витает над нами, пронзает нас - надо лишь развивать в себе высшую чувствительность.

Восемьдесят пять лет назад родилась мама в своей деревне Черная Грязь.
17 марта
Встретил вчера у Соборного парка Игоря Кондращкина - осташа, спортивного обозревателя, и мы молча и на ходу, но крепко пожали руки друг другу. В его лице я почти всегда вижу при очень редких встречах, нечто такое, что дает мне знать: он почти всегда настроен на мысли о родине, Осташкове. И однажды я решил проверить, спросил - и первые же его слова подтвердили мою правоту!

Лермонтов: "Если сердце жить устанет…"

Пушкин: "Душа полна волненьем…". Эти строки физически осязаемо передают суть жизни художника.

Рассказывают о похоронах нашего Коли Макаренко, я был в те дни в Переделкине. Огромный, высокий Чубашенко, к которому Коля относился с веселым пренебрежением, ставший партийным, газетным функционером, снисходительно командовал, стоя сбоку, как нести гроб (с очень тяжелым Колей), а маленький Менюк, сын покойного Паши Менюка, сгибаясь, нес… Похоже на Чубашенко, недалекого и хамоватого. Был у нас в "Молодежке" сюсюкающим мальчиком на подхвате, малообразованным. Попал затем в Высшую партшколу. Очень жаль Коли - пожалуй, лучшего из молодежкинцев.

24 мая 1990 г., Переделкино
Уже две ночи и более двух дней я в Переделкине; живу, как и в январе-феврале, на третьем этаже нового корпуса, но в комнате 129 (была 109-я).
Позавчера было одиноко и как-то тупо в голове; вчера - втягивался, читал много, гулял; сегодня - работа пошла, и улетучилась сама собою тоска, и тотчас же забросил чтение: интереснее свое.
Итак, начало положено: я опять с "Аней Белаш" ("Встречи и прощания").
Хорошо, что это май, июнь: в Подмосковье лето, начало особенно, похоже на селижаровское.

24 мая, вечер
Из рассказов плотника А.Т. Бабошина:
Бакалея в городском саду Калинина - яблочное вино 1 рубль 20 коп (четвертинки водки тут же рядом - 3,60).
Капитан Богачев из Рязани по прозвищу "Косопузый" - сам идет прямо, и пузо "в бок отвисает".
Тридцать пять человек остались от полка (пятьдесят километров от Бреста, бой).
Один питерец из их полка говорил: "Вино только клоды не пьют…" то есть кони Клодта на Аничковом мосту.
Бабка, два сына у нее, во дворе у нее и спали: последняя спокойная ночь.
Осоавиахимовские лагеря - …. суп "прощай, здоровье" из пшенки. Для офицеров - гречневая каша с мясом.
Нил Колосов - старший сержант - посылает молодых ребят за вином, лаз - через уборную (доски трехметровые).
- У меня такой темпераметр, что надо выпить, - говорил.

Под Брестом стояли: не верили, что война, все тихо, ели у своей пушки (восемь человек обслуживали ее) - и вдруг танки. Тридцать пять человек лишь спаслись - в болоте.
Потом оказались в деревне, где не было немцев: картошка, хлеб, бабка накормила всех.

Старый этот плотник, теперешний Анатолий Тимофеевич, так путешествует в Осташков: водочка, ножичек, закусочка.

25 мая, вечер
Ночью - сильная гроза, все в молниях, дождь.
И сейчас - тоже дождь, но я хорошо прошелся: сильное дыхание влажного майского дня.

Смотрю из своего широкого окна на вершины берез - они в постоянном движении под верховым ветром, дождем. И вдруг ощутил то душевное равновесие, что идет от сердечной небоязни чего бы то ни было на свете. А эта небоязнь, в свою очередь, думаю - от нового ощущения жизни, пришедшего в нынешнем апреле. Эта небоязнь - гораздо значительнее небоязни просто физической (хотя одно неотделимо от другого).
Есть тут еще один момент, который то является, то исчезает: собственное твое ощущение мира - как общее, общечеловеческое; пусть это смутно уловимо, но я это очень понимаю: вот человек что-то понял, до чего-то дошел, даже если об этом никто не знает - мир все равно становится чуточку светлее.

27 мая 1990 г., вечер, Переделкино
Потихоньку пошла "Аня Белаш"; работать приятно: спокойно, уютно в комнате, вершины берез и небо перед глазами, короткие, но такие неизменные отрадой прогулки; я - в здоровье и уверенности. У меня сюжетов хватит на несколько жизней, и это никогда не позволит, надеюсь, быть безвольным рохлей, каких здесь вижу немало. Да и везде они есть.

2 июня
Вчера узнал о смерти Юры Смирнова - Еськи нашего довоенного детства. Сколько же мы с ним вдвоем бегали, говорили, дома у них, у нас провели вместе! И первый, кто пришел к нам в Селижарово сразу после войны, тоже был он - с отцом, Петром Дмитричем. И позже, все эти годы мы встречались с ним редко, но дружески. Прошлым летом он приезжал ко мне с внуком (неродным - родных детей не было, но он был беспредельно добр ко всем близким).
Вот человек, в котором спокойная, ясная, очень уже усталая и оттого особенно приметная доброта была вся видна - не нужно было и присматриваться даже.
У него уже несколько лет был рак крови.

Итак, за этот год ушли:
Витя Шустров (три года в одном классе, 55 лет)
Боря Каширин (много лет рядом в школе, на улице), 55 лет;
Юра Смирнов (друг детства), 58 лет;
Генка Овсянка (с третьего класса - в параллельных), 55 лет;
Леша Козлов (три года в одном классе), 55 лет.

Вот так уходит все, окружавшее в детстве, отрочестве, и ты остаешься одним из немногих хранителей былого: нашего общего.
3 июня 1990 года, вечер
Как-то все пришло к тому, что сегодня не самый ли счастливый день моей жизни? И ощутил это уже под вечер, после ужина, стоя под высоким старым дубом, где редко кто бывает - я навещаю его в каждый свой приезд, и зимой, и летом. Все эти дни (особенно во вторник, в первой половине), я размышлял над своей жизнью, с самых ее истоков, с самых разных точек зрения: удач, скорбей, бед - их уже тоже было немало - открытий (для себя), любви… И постепенно, подходя к сегодняшнему дню, понял: пришло время истинной жизни, наконец. Но это слишком долго надо объяснять: оставлю пока.

4 июня 1990 г., вечер
Сегодня в Москве; телефонные разговоры т.д.
Затем - "Молодая Гвардия"; редактор, Леонид Крохалев, сообщил, что моя книга выходит примерно через десять дней.
Что ж - этой книги мне нечего стыдиться, буду ей рад.
Сейчас около 10 часов вечера, небо по-июньски светлое, и вершины берез потихоньку темнеют; предчувствую конец июня в Селиджарове - очень люблю это время там.

5 июня
Во вчерашних "Аргументах" - о подготовке Сталиным убийства Кирова, все, связанное с этим, весь обыденный ужас этого.
Неужели верны цифры репрессий?.. Тогда мы в репрессиях потеряли больше, чем во время войны! - что может быть чудовищнее и больше потрясти мозг, который отказывается уже верить фактам.

В "Московских новостях" - о "взятии" Берии: сколько нелепого, случайного и просто скоморошеского в этом! Полуграмотные записки Москаленко (с нажимом на верноподданичество) характерны для всей маршальско-генеральской среды; Жуков, лично обыскивающий Берию - словно мелкий шпик - тоже характерная деталь.

Лаборатория отравителей и фигура отравителя-испытателя, которого сделали доктором медицинских наук! И до 1962 года - с 1943-го! - отравитель считался ученым, и, возможно, кого-то действительно учил.
Сюжет шекспировский - размах советский.
Возможен роман! - хотя и вряд ли я взялся бы за него.

Шесть "вождей" во главе со Сталиным, идущих рядком (у Сталина, как всегда, обе руки висят, он не умел владеть ими, как человек и мнительный, и себялюбивый). По этому снимку вполне можно писать о времени - советском же и мировом - во главе которого стояли такие неполноценные ублюдки, что вполне читается по их лицам. Берия, взявший под ручки Маленкова и Молотова…
Вот так читали мы в студенческие дни по портретам -сподвижников Никиты Хрущева, К-ко и др. - и говорили об этом вслух. И ничего, как-то проходило!

…Поэты иногда (самые из русских разительные примеры - Лермонтов, Пушкин, Есенин), кажется, целиком уходили в слово, растворялись в нем…

6 июня, утро
Еще одно счастливое утро: сегодняшние раздумья совершенно неожиданно для меня стали событием личной судьбы.
Счастлив, что дожил до этого утра: если бы нечаянная смерть раньше - ужасно: сколько всего недодуманного, непонятого осталось бы. А сейчас - свобода и неподвластность случаю, когда судьба выше случая, он не сможет ничего уже изменить в жизни. Отрезок дороги от перекрестка улиц Серафимовича - Горького до моего поля и обратно - отныне значит для меня так много, как редко что на свете.

6 июня, вечер
Сейчас гулял улицей Павленко, вдоль дач, и подумал: не могу понять этих дачных обитателей. Подобная постоянно дачная жизнь ущербна, неполноценна; дача может быть именно и только "дачей", т.е. чем-то временным. Здесь у многих - удел, судьба.
Запомнить, как встретил Б. Голубкова - школьного нашего красавца: съежившееся, сжавшееся лицо ущербного пьяницы, с едким мельканьем злости и все еще ума; о жене - в голос подлыми словами.
"Выходился" на селижаровском нашем языке - отошел после сильной пьянки в работе, "вышел" (часто и в прямом смысле).

Б.Г. после восьмидневной сильной пьянки: от него пахло и рабочим потом, но и грязью, потом, и, очень сильно, уборной и чем-то вообще ужасно нечистым: такова часто жизнь селижаровских рабочих, бедных, навек родных людей.

10 июня, вечер
На днях на местном вокзальчике - сплошь пьяные мужчины, где-то от 25-ти до 55-ти лет, с грубыми страшными морщинами, безвольными глазами, в рабочей одежде. Эти глаза в тоске вызывают и боль, и все-таки отвращение: зачем так-то?! Что-то кричит в тебе, протестуя, не смиряясь с ужасной этой картиной почти всеобщего пьянства.

Миллионы, десятки миллионов людей - функционеры, вне созидательных процессов: партийные, комсомольские, армия, милиция и прочие. Большинство все-таки - люди молодые возрастом, в силе. И так - везде в мире. Ненормальное явление: человечество еще не поумнело, все эти армии, оружие друг против друга.

Вот слушал вчера Медведева, рассуждавшего об "Идеологической работе". "Работе"! - меня вдруг ударило это именно слово. Все это невнятное, бессмысленное бормотание, которое продолжается уже десятки лет, они называют до сих пор "работой", и сами, вероятнее всего, этому верят: каково же слушать это, допустим, земледельцу, который действительно работает?
Призрачная жизнь системы.

Сегодня пригласили к себе на дачу Володя Соколов и его жена Марианна.
Встретились очень тепло и мило; нашему знакомству вот уже двадцать восемь лет. Слабость Володи и бледность; физическое почти полное безволие - тело отказывается служить. А мыслит и говорит ясно. Мне в разные годы он представлялся разным - и как человек, и поэт. Но постоянна эта естественная милая ровность ко мне, неизменное гостеприимство и готовность к товарищескому общению.

16 июня 1990 года, день
Уезжаю с хорошим чувством. А вчера трудно, плохо было на душе, все казалось серым, тяжко писалось, ничто не утепляло почти до ночи. Потом - едва-едва после Лермонтова и крепкого чая, и далее поздней прогулки.

18 июня 1990 года, день
Вчера утром - Селижарово; у поезда встретил Коля Галахов. О состоянии вчера - плохо: никак было не войти в родное, не ощутить необходимость приезда, не было воли к Селижаровской жизни, к тому, чтобы окунуться в нее. Хотелось чуть ли не оборвать все связи разом - начиная с дома - и, вздохнув с облегчением, жить лишь селижаровской памятью.
Так начинался день; затем истопил плиту, возился в доме; вышел в огород, потом спустился к берегу Волги, проехал на велосипеде.
Закончился день - лег спать рано. И вдруг проснулся среди ночи: легкая, ясная голова, и благословенная тишь, и чистейший родной воздух. И я в какой-то святой отраде прислушивался к себе, еще не веря - и уже зная: тоска закончилась. Я - дома…
Весь сегодняшний день в планах, и в людях, и на берегу реки родной… Завтра - на кладбище, тоже этого жду.

19 июня, утро (еще рано)
Хорошо спал: здесь, дома, довольно сравнительно короткого сна, чтобы ощутить себя вполне бодро - воздух здоровый, "питательный", как говорит Никитич, Сережкин друг, сосед.
…Давно, лукавый раб, замыслил я побег…
Сейчас (в десять часов) иду на кладбище: постоять, посидеть, подумать.
Был у Славы Козлова - приятеля детства: живет примерно так же, как Сережа и как многие из здешнего рабочего люда. Сто сорок рублей зарплата: 30-20 лет назад была 100-120 рублей (еще раньше - 70-80 рублей). Дома - пусто, во дворе - нищая пустота. Нет холодильника, нет даже убогой мебели - вообще ничего, только старый диван. И так живет почти вся окружающая Русь.
Редко-редко кто вырывается в чуть лучшую жизнь, с минимальными благами. Но и тот мало отличается судьбой от всех.

Рассказ т. Веры Мандрусовой о причудах Парфеныча последних лет: "тебе комната, будешь лазить в окошко к себе, мне - кухня" и т.д.

Особая походка селижаровских мастеровых: тяжеловатое оседанье на ноги.

Сл. К-в: лицо и фигура, грубая речь и ужасные запахи после выпивки и табака; без семьи, где-то дочка, жена. Ужас обделенности жизнью.

20 июня
Помню, в Переделкине с балкона своей комнаты смотрел на облака, и подумал: миллиарды человеческих глаз смотрели вот так же, видели все это за тысячелетия: так неужели все конечно и бессмысленно в мире?

Меня подчас пугает проникновение в людей, до самого в них сокровенного, это ужасно холодит сердце - вроде бы уже и тайн никаких нет. Но это, к счастью, заблуждение духа, не иначе.

Страницы прошлого читая
Теперь остынувшим умом,
Разуверяюсь я во всем.
М. Лермонтов писал это в двадцать пять лет (!): теперь остынувшим…

…Степень кипения жизни в тебе очень важна.

…Смешно же сердцем лицемерить
Перед собою столько лет
М. Лермонтов
(Он жил с такой скоростью, что в двадцать пять лет мыслил, как пятидесятилетний).

Великое сумел определить состояние - точным словом - М. Лермонтов, хотя каждый пишущий не только знает, но и находит для этого и свои слова:
Есть сила благородная в созвучьи слов живых.

22 июня
Ночью - светлой и тихой - долго не спал: думал о войне, о первом ее дне, о "военной" своей детской жизни: самое великое, что у меня было.
Детское сердце самое великое и святое, что есть на земле, и наша жизнь им определена, если не совершил и далее ужасного или слишком постыдного.

Хорошо бы к 55-летию закончить "Лихолетье"

30 июня 1990 г.
Лежит на мосту через Волгу пьяный человек - прямо посередине. Я говорю: давайте уберем. Мне со спокойной улыбкой (соглашаясь): "А на мосту притягивает…" - т. е. это река "притягивает".

У раймага, забыв обо всех многочисленных людях вокруг (огромная очередь за хлебом - это сейчас в Селижарове постоянно, разговаривают два инвалида: у обоих нет ног, у одного правой, у другого левой, и к тому же сильно глуховатые. Высоко задрав подбородки и уперевшись глазами один в другого, громко и бодро кричат друг другу - выкрикивают - накопленные новости, пересыпая речь совершенно обыденно произносимым матом, и все это простодушно и не обращая ни на кого ни малейшего внимания.

У кинотеатра очень красивая девушка типично русского вида: васильковые глаза, золотистые волосы, нежнейший и чистый овал лица… - и тело стройное, сильное, с летней откровенностью - слущает рослого, трезвого, тоже красивого парня своего возраста, который, рассказывая ей о чем-то, пересыпает свою речь подлейшим матом. Она, со своей чистой нежной красотой даже не возмущается - ни слова, ни жеста! И в этой привычке к гнусности - едва ли не самая страшная примета времени.

Поминки - как способ пропитания. На поминках у Петра Тимофеевича Воеводина (старого товарища отца): деловитая старуха, черноволосая, молчаливая, кирпичнолицая, явно крепкая - молниеносно опрокидывала стопку за стопкой, и - тут же сама наливала себе снова. Две высоких, совершенно одинакового сложения пожилых женщины, почти не отставали от нее. Комендант кладбища Гриша Бойков, сильно подвыпив, одобрительно и поощряюще кричал со своего места: "Во, ты это правильно! Еще, говорю, давай!" Старик "на трех ногах", Бойцов, осевший от водки и бессилия на своем месте и лишь с десятой попытки оторвавшийся от стула. Бывшая почтальонша (забыл имя - помню же ее со студенческих лет), открывавшая бутылки зубами, тоже весело опрокидывавшая стопку за стопкой. Милые, с хорошими простыми лицами деревенские старухи (видимо, из Зеленина), выпивали скромно, аккуратно. Коля Никитин, осердившийся на отца, Никитича, и с матом выговаривающий ему обиды; старик в ответ повторял не слишком понятное: "Ты мне подкидыш!"
Василий Петрович, тоже сослуживец отца (82-х лет) в парадном черном костюме и в спортивной разноцветной кепочке с целлулоидным козырьком, произносил высокопарно-торжествен-ную и в то же время простодушно-искреннюю речь: "…дорогие товарищи, П.Т. отдал все силы на благо нашего социалистического государства и родной партии, он всегда был верным гражданином и преданным бойцом… - И тут же искренне и просто, - он воспитал любящих, добрых, отзывчивых детей на радость себе и всем нам, кто их знает…" и прочее.
У Василия Петровича святая обязанность - говорить. Он был и у нас, когда хоронили маму, папу, Сережу… и тоже всегда говорил.

1 июля
К сегодняшним рассказам мастеровых людей в огороде В. Гордеева:
Старик-пенсионер о том, как попал в Ленинграде в вытрезвитель, он - сосед Коли Кудряшова, на праздник - весь в орденах, ему там, в вытрезвителе, понравилось, он был доволен "уважением". Как пенсию ему выдали на 30 рублей меньше (пришел счет из вытрезвителя).
"Два тридцать" - прозвище милиционера, который в штатском костюме поймал Гришу (нашего коменданта кладбища), когда тот, напившись пива, усаживался в свой тракторишко. "Мужик, пиво-то хорошее? - Гриша матом. - А во какое…" и т.д. "Два" - два года лишения прав, "тридцать" - штраф 30 рублей.
Гриша Бойков в ответ на это теперь, когда стал комендантом кладбища, при встрече с этим милиционером ему: "Когда ты-то, у меня покойников недостача…"
Как Володя по прозвищу Кислый - тракторист из Хотошина и его приятели в Москве не могли нигде устроиться на ночь и пришли в милицию проситься ночевать. Дежурный капитан с ними хорошо выпил, закусил, устроил, а утром представил счет: "Мужики, придется все-таки по червонцу с вас взять, такое у нас заведение…"
Как он же, Володя Кислый выпивал на Ленинградском вокзале: разложил закуску на сиденье, успел налить, а тут - следивший за ним милиционер: "Да ты пей, не торопись…" Подождал, пока Володя выпил. "Хороший мужик…" - комментирует Володя.

2 июля 1990 г.
Есть нечто загадочное для меня в Селижаровской жизни - вечное обновление сил, стоит утром выйти на берег, увидеть ясную утреннюю траву, Волгу, теплый волнующий воздух. Я снова полон сил, если даже ночь прошла в муках сомнений, бессмысленного самокопанья.
А потом еду на потаенные свое лесные тропы - в сторону Островков, и там так одиноко, такие неожиданные мысли о жизни, людях, судьбе…

У многих наших дорог - уцелевшие окопы, ходы сообщения, заросшие травой, кое-где полузасыпанные - они так напоминают лето сорок первого года, бойцов, винтовки, выкопанную землю, зной и пот, распаренные лица людей, ходы, рвы. Для нашего поколения война никогда не закончится.

Сталин - принципиальный лицемер, это его самая определяющая черта (вместе с жестокостью и подозрительностью, властолюбием решавшая все остальное).

У многих селижаровских мужчин - и некоторых женщин - в старости возвращается много детских черт в лице: тотчас узнаю их, послевоенных подростков.

Блаженно напившийся мужчина, которому проходящие парни откровенно завидуют ("Где-то нашел…"): вот примета перестройки.

Сумевшие где-то напиться парни, в мерзкой щетине, с безумными глазами, с угрозой в них чему-то, кому-то… Их все стараются обходить, понимая стихийную опасность, исходящую от них.

1 июля
- Он хорошо ассигновался… - то есть "богато" обустроился в жизни (Константин Павлович, свояк Никитича, о своем сыне). Константин Павлович перенес обширный инфаркт в 55 лет (сейчас ему 76).

Пьющие старухи: баба М. Лет до шестидесяти, говорят, совсем не пила, а усердно стала прикладываться лет в семьдесят пять. Умерла в 1983 году. Пахомовна - пила и раньше (сейчас ей лет восемьдесят семь), и сильно пьет, говорит Никитич. Он же о других.
Пьют, по их слову - "от скуки-тоски".

Бочка, в которой моется все: от стакана для выпивки, редиски, рук, порой лица - до грязной половой тряпки.

- Вот дед меня гонит, куда приткнуться? - старуха на базаре такой же, как сама, лет семидесяти пяти.

Некий здешний радиочеловек читает свою поэму о "поголовье бюрократов".

Фраза из сна:
- О, как нужны такие дни!

Счастливая сумятица чувств, вихрь души нужен любому художнику - но не слишком часто.

3 июля, вечер
Мужская рубашка, юбка, прическа утренней женщины на Волге, лицо спокойное в своей внутренней свободе и тяжеловатое после сна.

Вчерашнее явление одноклассника Г.Ш. - небритого, страшно заросшего после недельной пьянки, голос сел и дребезжит, волосы колтуном, глаза полубезумны… Просил похмелить своим высоким голосом - у меня ничего. Увидел одеколон: "Давай сюда!" Две трети отпил: ожил, и пошли самые необыкновенные рассказы. Затем попросил на ресторан.
Из его рассказов:
Как его сосед лечит язву "одеколончиком с маслицем", и мать покупает ему множество флаконов с одеколоном.

Он зовет свой большой дом шалашкой, и его внучка трех лет говорит соседям: "Мы к дедушке в шалашку идем, он там уже два дня выхаживается" (то есть отлеживается или бродит после очередного загула).

Как дед Миша Егоров - "лейб-гвардии ея Величества полка", девяноста пяти лет, из Тяглецов родом, познакомился с одной бабой, "кровь с молоком": "…я с ней альямс устрою", - говорит дед.
Старухе - восемьдесят пять лет. Старик, переняв все повадки современной молодежи, в первый же день знакомства тащит старуху в кусты, основательно выпив, с ее полного согласия.
Никитич, знавший лейб-гвардейца, оказывается, тоже слышал от него же эту историю и подтверждает ее до деталей.

ЦУМ - "цыганский универмаг" - цыгане в Селижарове торгуют водкой по 20 рублей бутылка.
Цыганка Фрося: у нее и "водочка и самогоночка".

Как Г.Ш. "женихался" к девушке из Барагина и что из этого вышло: встреча его с "бабой Нюрой", обходчицей железной дороги, матерью его девушки, это было в его молодые годы. Он ночью возвращался из Старой деревни с другой девушкой, обходчица - навстречу: "Ты мне в глазы-то фонарем не свети, я ж тебя, - ему, - сразу определила по выходке, тебя не перепутаешь. Девке своей не скажу, но гляди у меня: чтоб все дрова во дворе переколол!"
Дрова он переколол.

Об окороке.
Как соблазнял командировочного выпить: "Вот счас придем ко мне, свинью свою приколю, окорок сооружу, посолю, покопчу на скорую руку - вечером закусим".

В перестроечные годы Г.Ш. оказывается в очереди за водкой с бывшей учительницей К.М. Она сначала его стеснялась, потом стала в таких очередях просить: "Ты, Генюшка, пусти меня вперед, мой сосед скорей просил". Г. комментирует глубокомысленно: "Сама пьет - по носу и щекам вижу". Но учительницу уважительно пускал вперед, громко крича: "Пропустите эту женщину, у ней слабые ноги". С К.М. после этого всего стал с удовольствием фамильярничать и говорить ей "ты".

Как сдавал четырех баранов в колхоз и получил 2000 рублей: "…провернул операцию "ы"

Раз в пять лет он забывает у Голубевых очередную свою новую шапку, навестив их в пьяном виде. Вернувшись через эти пять лет, спрашивает: "Баба Настя, где моя новая шапка-то? - А моль съела, Генюшка!"
В последний раз потребовал показать ему свою шапку. В ней действительно оказались большие дырки.

5 июля 1990 г.
Звонил в Москву - мой "Хутор" (сигнальный экземпляр) два дня назад послали мне в Селижарово. Какова-то получилась книга? "Внутренне", внешне?

Сходил в нашу поселковую баню - сколько лет уже ходил я туда и хожу, начиная с путешествия с отцом в довоенные года (необъятный Барков и т.д.). Парилка, говорят, та же уцелела (кстати, лучше и не встречал пара).

Вчерашним вечером ехал Ленинкой, посмотрел вправо - сидит мужик со знакомым истомленным лицом, мелькнуло что-то давнее, давнее, уже едва уловимое. Мне кажется, это однокашник по школе из первых послевоенных лет. И такая у него была немая, страшная, глубинная и мучительная тоска в глазах, что у меня у самого едва дыхание не оборвалось. Я застал его своим взглядом врасплох, в его одиноких мыслях.

После парилки разговорился с мужиком лет шестидесяти пяти из деревни Середкино Ананкинского сельсовета - явно истомленный жизнью человек. Говорил он.
"Листья и в холод теперь потеют, что-то неладное, с деревьев уже целый месяц, особенно с ив, капли белесые падают, в совершенно сухие дни - это не роса, не дождь, и в жару их лихорадит. Что они с этой своей коммунизьмой наделали! Все от них болит: люди, земля, трава, деревья, небушко даже…"
Говорит о том, что случился раз страшный мороз, тоже раньше такого не случалось: один огород живой, соседний - вымерз весь, и в такой очередности все огороды. Каждое второе слово у него - "с помощью мата", как говорит наш К.П. Лапенков.

6 июля, вечер
Совершенно невозможно связно рассказать о селижаровских своих днях. Одно, переплетаясь с другим, создает совершенно особенную атмосферу здешней моей жизни. Велосипедом по окрестным дорогам… Утренний выход на родной берег… На родничок с ведром… Вчерашняя ночная гроза - я совершенно ее не боялся, лежал и спокойно прислушивался, а сегодняшний резкий, характерно летний вечерний свет, который старожилы соотносят с надвигающейся непогодой…

Подлая, омерзительная ругань молодых парней в магазине, очень хотелось схватиться с этими негодяями, как было в 1977 году, но ясно было: у них совершенно разорванное сознание, это было бы просто бессмысленно.

Никитич о колдунье в его родной деревне: "В избу входит старуха - одни кости бренчат, а внутри "…я ее быстро переквалифицирую в здоровую бабу, в теле". Выходит - опять кожа да кости: "старая карга…"

8 июля, утро
Вчера с Колей Галаховым ездили на велосипедах в Голенково.
Дорога; Языково и другие деревни; длинный Березуг, дом кумы Агафьи - сорок три года назад ночевали мы там с тетей Олей.
Церковь на взгорье за Тихвиной; та же ограда сирень за ней, как сорок три года назад…. Могила полковника Ветлица, протоиерея отца Михаила, известного у нас всем. В церкви - четыре старухи, двое в подшитых валенках. В. Лебедева читает псалтырь мужским голосом. Мария Тимофеевна Воеводина.
Отец Петр - испитое красноватое худое лицо, волосы, борода: исповедовал старух. Во всем - нечто не совсем как бы реальное: почти из сна.

Вспомнил, как говорил в Переделкине по телефону некий писатель (Вер-н): "Так вы присутствовали?" - превосходный пример "стиля", этот писатель сразу раскрылся. - Я тоже запротоколировал. Ну конечно - язвы общества. Мы должны обобщать".

Сорок лет назад: Володя Синявский, Витя Базулев, Ирочка Ефремова… - со всеми расставанье, и уж не вечное ли, как с Володей?..
О Мельниковой.

Ваня Кулаковский - блаженный селижаровских мест до войны (вчерашний рассказ о нем). Похоронен в Котицах.

Пишут о письме Ленина Молотову: о расстрелах "реакционной буржуазии" и "реакционного духовенства": не щадить, не жалеть и прочее.
Да, Ленин, оказывается, был узок и жесток; сталинизм несомненно вышел отсюда, из беспощадных его "установок". В этой нашей революции самое страшное - человеческие жизни не значили ничего: узкий фанатизм политических построений, утопий…

9 июля, вечер
На кладбище, только что вернулся. Там почти сразу ощутил то, что понимал умом, но не осознал с такой силой прежде: родной и любящий ,и любимый человек жив в безусловном, прямом, почти осязаемом смысле: вся суть его, весь дух, вся душа с тобой.
Повернулся и ушел, чтобы сберечь в себе это открытие и уяснить его, принять уже навсегда.

11 июля, вечер
С Колей Галаховым в Селище: не был там с 1962 года. Изменений почти нет: все новое (дома "шахтерского" периода) плохо, а старые рыбацкие улицы, с краснокирпичными домами, часто большими, очень хороши, живописны. Пивнушка ("ресторан") над прекрасным простором: живописное озеро, дали лесные, летнее небо… чудо природы, жизни. А над всем этим безобразнейшие, примитивные дома, мерзость запустения…. Какой прекрасный маленький городок можно было бы создать здесь!
Молодая женщина разливает пиво, при ней мужчины матерятся вполне спокойно.

12 июля
Читаю "Сашку" Лермонтова - после очень длительного перерыва; открывается все по-новому: самобытнейший гений Лермонтова не единствен ли в литературе. Его не смущало ничто; смелость, смелость - последовательность в смелости. Я - так вижу, так помню - и говорю всем об этом, не взирая на все ваши негодующие вопли. Запредельность его мысли, безоглядность суждений… Уменье отрешиться в особые минуты взлета мысли от "человеческой оболочки", остаться духом проницающим, созданием высшим природы, способным судить о ней: презирая свою тленность, временное свое присутствие на земле. Все это - явление исключительное. Нет, не было другого такого поэта. Пушкин - более земной, он мне ближе, но, но!

В "Сашке" почти на каждой странице можно угадать жизнь, чувства, мысли, замыслы Лермонтова.

В долгом сне приснились на днях, поочередно, эпизоды, связанные сначала с Юрой Грековым, затем с Эдиком Голубевым (детство, студенческие года… Селижарово…) - и все это добро, близко, дружески-родственно; проснулся расслабленным, добрым.

Сны - о заповедных прошлых снах: та самая деревня, которой никогда не существовало, "где-то за Селижаровкой", тот самый домик боковым фасадом к улице, та самая старуха, у которой будто бы ночую…

"Душа, грусти о том, что уж прошло,
Блуждая в мире вымысла без пищи"
"Сашка"

"Живой водой печали окроплен…"

"К чему, куда ведет нас жизнь,
о том
Не с нашим бедным толковать умом".

Ехал три дня назад из Селища той самой дорогой (она отходит вправо от песчаной лесной дороги Бейшлот-Селижарово), которой ехал, только в кузове грузовой машины, поздней осенью пятьдесят восьмого года.
Все очнулось вновь - в каком-то ином, таинственном качестве: напоминание о нетленности всего, что было в юности.

В Лермонтове - настоящая тяга к вечному, мыслям о тщете жизни и человеческого начала вообще; о холоде одиночества и безнадежности людских планов, увлечений, желаний… " И проклянет, склонясь на крест святой, людей и небо, время и природу и т. д." Взгляд с вершин на себя и всех.
Незадолго до гибели он решительно вошел в обычную, окрашенную обыкновенными заботами и чувствами человеческую жизнь - и начал говорить о ней с пленительной и важной простотой (в "Родине"), и это была победа в нем человечески-временного над вечным ("из мрака мыслей гибельных и ложных…")

Сегодняшним вечером (сейчас уже ночь) вышел на берег - и снова, как и в каждое лето, меня пронзила таинственная сила, которой он полон: стоило увидеть зазеленевшую вновь (после косьбы) луговину, этот чудно-свежий свет земли, и кусты, деревья, потаенность вечерней тропы, Волгу… - как я ощутил светлое преображенье в душе…
Свет жизни, надежд…

"Бражка бабы Степаниды" - (Тверское)

13 июля, вечер
В очереди магазинной на толстую женщину: "Баба-кубометр".

Ольга Васильевна Креусова о Валентине Николаевне Васильчевой. Жила сначала с мужем в бане, во дворе военкомата; муж - Михаил, сын (тогда маленький) - Геннадий. Она двадцать третьего года рождения - никак не поверить: нашей любимице Валентине Николаевне уже под семьдесят лет! Я помню ее с ее 23-24 лет, и какая же нежная память о ней - у всех нас. Оказывается, она родилась в Поддубном, т.е. наша землячка в прямом смысле. После Селижарова - Калинин, затем рассталась с мужем (уже в Бологом), и уехала куда-то в Новгородскую область (Чудово?). Ее "приемы" коллег в бане, в "доме с башенкой" (где теперь к-ра Елисеенковых).
Николай Семенович, физик, об уроке Валентины Николаевны на педсовете: "Да, вы хорошо встряхиваете своими кудрями". Ольга Васильевна сидела на педсовете рядом с В.В. Гурьяновой, единственной соперницей Валентины Николаевны по красоте. Ольга Васильевна утверждает, что у Гурьяновой - "было больше вкуса, чем у Валентины Николаевны, и она в своем единственном платье элегантнее была Валентины Николаевны, менявшей их часто…". Не знаю, но все наши симпатии были без всяких колебаний на стороне горячей, стыдливой, нежной, с таким жарким румянцем и глазами Валентины Николаевны.

Был у матери Генки Овсянкина (нашего Овсянки), умершего прошлой осенью, тети Насти, которая работала нашей школьной буфетчицей года с сорок шестого по пятьдесят первый, по-моему (буфетчицей же была в Доме Колхозника, потом в клубе, это уже пятьдесят третий год).
О смерти Г.: "умирал в сознании, перед самой смертью водит рукой возле рта - попить просил…" И - конец. Милый, бедный Овсянка, я так ясно помню его с осени сорок пятого года, с третьего класса в Красной школе.
Т. Настя о Сереже - как однажды зашел к ним.
О словах Овсянки обо мне - незаслуженно добрых (видимо, это после нашей с ним совместной - в автобусе - поездки в Калинин и разговоре два года назад).

У меня все усиливается ощущение, что селижаровцы, селижаровское - самое надежное и вечное в жизни.

Рассказ о еще одной однокласснице - Гале У.: ее лучшая подруга тех лет Люда (фамилию забыл): о ее "легкомыслии" с мужчинами. Очень она была добра по натуре, а ко мне подчеркнуто. Помню, как на экскурсии в Селище поделилась куском хлеба - мы что-то тогда оказались перед ночью голодными. В памяти о ней - только хорошее: сорок восьмой год, пятидесятый…

Мне хотелось бы сделать подробнейший комментарий к Лермонтовскому "Сашке": ничего занимательнее не может быть для работы.

16 июля, вечер
Из планов на 1990-1993 годы
1. "Лихолетье": закончить.
2. "Лебяжья канавка" - студенческие годы: начать и закончить.
3. "Записки пятидесятилетнего".
4. Пьесы.
5. Начать "Письма к женщине".
6. "В доме, в лесу, на реке" (о Сереже - охотнике и рыболове, его собаках, главное же - он сам дома и с людьми). 1993-1994 годы (1995?)
7. "Одна жизнь" (короткие автобиографические повести, охватывающие "почти всю" жизнь лет до двадцати восьми).
8. Два тома коротких повестей и рассказов.
9. Том исторической прозы: Павел I, Александр I. Далее решительный переход только к рассказу и короткой повести.

Два просто хороших дня - с утра в работе, затем чтение, велосипед, берег, огород, у окна (особенно долго сегодня...).

18 июля
"Глупость - свойство пагубное…" Монтень.

…Любовь же неизбежна как судьба.

Репка, которой меня угостила вчера дочь Никитича Галя - какой чудный вкус и как сразу встало лето 1943 года, наша красногородская первая репка, мы в радости, все семейство… Сорок семь лет назад!

Залогов думает о себе: Никого не бил… Не предавал… Ни над кем не издевался… Мог - помогал: может быть это единственные мои достоинства?..

Женя Колышевский рассказывает:
Хутор "Полоцк" в двух километрах от Ананьна; дед Китаха; двоюродные деды Матвей - предревкома в Осташкове, и Фрол - из окруженья Троцкого. Оба приезжали на хутор на машинах; во время гонений на Троцкого скрылись на Украине - и навсегда затерялись там.
Тетка Устиниха. Конь деда Юрик - был жив еще к началу войны.
Дед все понял к началу раскулачивания - распродал быстро хозяйство, даже сменил у Юрика кожаную сбрую на веревочную.
Мельница на Лужане - мука, крупа, масло, строгали щепу…
У Китахи было золотишко с еще царского времени, он был сторожем и сбывал лес, потихоньку богатея.

Домов на хуторе было четыре, конюшни, сараи, бани и т.д.

18 июля 1990 г.
Итак, сигнальный экземпляр моего "Хутора" пришел; в общем и целом неплохо выглядит книжка. Есть в этой книжке нечто настоящее - вот что главное.

Был вечером (только что вернулся - сейчас начало 11-го) у Вити Шутова в Черной Грязи. Гроза черногрязских девок сорок пятого года и т. д. Он много говорил, вспоминал - с ним было интересно; а Зина его - из семьи Томилиных, с которыми хорошо я знался в детстве, особенно с Шуриком.
Показал мне письмо Сережи Мандрусова - черногрязца, которое начинается так: "Здравствуй, незабвенная Родина Селижарово и Витя Шутов, друг юности…".

Сообщение о смерти В. Пикуля. Сколько бездарных шавок грызло его, особенно всякого рода мерзких снобов!..

- Генюшка! - говорит, встречая меня, когда приезжаю к ней за молоком, Руфа Щепелина, моя одноклассница, и есть в этом что-то почти материнское.

21 июля, утро
Только что побывал на кладбище, свез три венка.
Как-то по-новому увиделись мне лица на фотографиях. Есть в них: стремленье смотреть, увидеть, понять какую-то мучительную, самую главную тайну. Это так заметно, так почти физически ощутимо. Усилия каждого - сливаются в общее усилие по открытию важнейшей тайны жизни (и смерти). Все и "простые", и "великие" - заняты одним: так неужели все мы так ничего и не поймем никогда? Нет, этого не может быть.
Это общее усилие, стремление, общая напрягшаяся мысль пусть и не откроют сразу тайны, но все время приближают к ней.

22 июля
В эти дни я впервые в жизни понял , как хорошо писать на воздухе, в " открытом пространстве": за моим старым, уже качающимся столиком под яблоней на огороде. Тут же пью молоко с хлебом. Теперь всегда в летние дни, без дождя, ветра и холода - только здесь (и везде, где будет возможно).

31 августа
Ну что ж, сегодня в 10 утра - пятьдесят пять лет; по нашему времени - это тоже чудо своего рода.
Здоров и бодрость есть - в общем и целом. Будем жить: это уже и необходимость (пока не сказано главное).

Пришла бандероль из Вены - Ал. Ремизов: "Русь взвихренная". Кто послал - не знаю.

1 сентября 1990 г., утро
День рождения прошел вчера хорошо, из гостей лишь Клевцовы, Илья Богдеско, подруга Нины Женя. Два наших семейства - мы с Ниной и Лева с Юлей. Настроены все были добро, все были ласковы ко мне. Так все и закончилось в добром настрое.
Ночью проснулся: легко мне было, и ясно, словно жизнь прислушалась сама к себе.

12 декабря 1990 г.
Приехал в Кишинев. Нина еще не решается на переезд в Тверь. Вчера зашел на выставку в новые художественные залы (здание бывшего ЦК). Кое-что открылось заново:
Из старых икон: Христос Пантократор, XVII века - глаза средневысокого, очень живого, и живущего минутой человека, такое же лицо.
Майергейм Вильгельм-Александр: Зимний пейзаж - именно немецкий и в то же время старый пейзаж, т. е. не просто эпоха, а словно и цвет ее запечатлен; ясные холодные линии особой, зеркальной чистоты, что характерно для не лучших, но очень хороших художников прошлого.
Лоренцо ди Креди - Портрет В…. (очень характерен).
Кипренский - "Девочка …" - чудное изящество жеста, завершенность всех линий: убеждающая прелесть высшего художнического видения.

И - все тот же, вызывающий у меня множество ассоциаций, портрет Неизвестной с ее глазами…

23 декабря
Рафаэль родился в три часа пополуночи в 1483 году. Все пишут о его скромности, красоте и благородстве, не преминув между тем упомянуть, что он был и на удивление распутен. "От распутства и погиб": после очередной безумной ночи ощутил слабость, врачи пустили кровь (он не признался, чем был занят), а следовало лишь "укреплять организм". Смерть… "в благородном сознании, покаянии, исповеди".

В шестой раз читаю "Идиота", а между тем лишь сейчас обратил внимание, что у Аглаи были черные глаза. А ведь это очень важно: тип женщины и т.д.
55-летний Тоцкий
54-х летний - генерал Епанчин
18 лет - Аглае и т.д.
Очень заметны вдруг стали многие слабости Достоевского - писателя (безудержная, от лихорадки мысли, сентиментальность кое-где, разорванность мысли и повествования, неоправданность многих скачков романа и прочее, и прочее) - но все это ничуть не мешает роману, даже скорее усиливает его звучание.
Набоков - из смешной ревности - "не признавал" Достоевского.

24 декабря 1990 года, вечер
Послезавтра улетаю в Москву, оттуда сразу же в Селижарово: начинаю строить новый дом.

30 марта 1991 г.
Опять я вспоминаю слова Ивана Ивановича, сказанные незадолго до смерти: "Я о тебе во гневе неправедном плохие слова в дневнике написал: это мой грех, сниму новой записью!" Листал я его дневник после его смерти - дурные слова нашел (повод к ним был совершенно нелепый), хороших - нет. А ведь сколько нас связывало доброго и многолетнего, полтора десятилетия близкородственной дружбы!
Но злости нет на него теперь: вконец был больным. Да будет память о нем чиста, да отступит все случайное и темное - и рассеется.

6 апреля 1991, Тверь
Первое утро на родной Тверской земле - приехал вчера около 4-х поездом №24 ("Юность").
Устроился в незабвенном № 69-м "обкомовки" - очень скромной гос-цы, где все меня знают и приветствуют родственно.
Вечером встретился с другом молодости Юрой Батасовым - и с какой-то особенной, давно не испытанной радостью прочувствовал, сколь много связало нас за эти три с лишним десятилетия: целая жизнь. И он был тоже искренне рад встрече, по-моему.
Все, что окружает здесь, близко; сегодня буду ходить по ближним и дальним улицам; схожу в карт-ю галерею.
Завтра начну писать - хотя бы страничку-две: "Лихолетье".

"У себя, на миру": вот название будущей книги о жизни.

8 апреля
Около 8-ми утра вышел к Волге и долго ходил Набережной, затем высоким берегом за детской больницей. Было сначала пасмурно на душе, но в движении, в тишине, свежести ясного утра все прошло, дух потихоньку воспрял.
Так хочется жить лишь достойно, энергично, ведь выстрадал это.

Завтра утром - в Селижарово.

9 апреля, раннее утро
Сейчас поеду в Селижарово, вместе с радиожурналистом Игорем Кузнецовым.

10 апреля, Селижарово
Вчера почти весь день - в Осташкове: там множество всего, связанного с прошлым, с молодостью.
Зеленая молодая жизнь - сколько мелькало всего, пока ходил Рабочей улицей; и ощутил в какой-то миг, что тот я - и мы все молодые - отделились от нас нынешних и навечно остались там.
На Рабочей - дом кирпичный с маленьким балконом, мезонином, который я всегда замечал и выделял особенно для себя: некая особая выделенность его, мило-провинциальное начало; другие дома - кирпичные и деревянные, уцелевшие от прошлого; очень это был всегда мне приятный отрезок улицы (сейчас хуже - кое-что снесено). Краснокирпичный двухэтажный дом на углу Ефремовской и Рабочей.
Переулком Восточный у редакции нашей прошелся.
Улицы - Евстафьевская, просп. Ленинский - деревянно-одноэтажный и старый в основном.

Лишь одно знакомое лицо, намеком, промелькнуло: в молодости крупное, красноватое, самоуверенно-тяжелое - сейчас запавшее, узкое, седое, с чертами увядшими, в глазах и всех чертах выраженье глухого недовольства.
Это был наш нештатный автор. Фамилию забыл.
На минуту я представил и себя осташковским вечным сотрудником "райгазеты" - и совершенно не удивился своему виденью: вполне могло быть. И так, очень обыкновенно, и ушел бы сначала на пенсию, затем в мир иной (впрочем, может быть, раньше пенсии). Видимо, состояться так или иначе чем-то должен был - ведь такие силы в себе всегда ощущал. Но провинция наша так глуха и во многом мертва, что и тут вопрос. Редактор райгазеты, м. б., автор двух-трех книжек…
Мы с Ниной думали порой: можно было навсегда осесть в Осташкове. Сейчас почувствовал: стиснутость здешней жизни, вся эта тоска привычного могли погубить. Тогда - спасала молодость. Нужны были дали жизни, пространства, новые люди, вообще цвета, краски иной жизни, пусть на время.
Чтобы все это подтолкнуло - и силы нашли выход.
Я увидел себя молодым - и тут же отделился от этого человека (меня) тех дней… Так получилось забавно и печально.

На "Буране" - Городомля (завод "Звезда") и обратно. Лед уже тонкий, полыньи - жутковато, но страха не было (предупреждение: "На вашу ответственность, вчера утонула женщина").

В Селижарове.
Странно говорящий человек (ЕВ), который никогда не пил - и вдруг запил от одиночества и тоски (неожиданно для себя).
"Фиолетовая" от водки старушка, зашедшая к Коле Никитину (Я узнал, что ему 50-т и зашел поздравить). Я вспомнил эту старушку совсем молодой, а теперь - все в ней синее и фиолетовое от, видимо, частых или постоянных выпивок. Глаза полумертвые, а стопку опрокинула - и тотчас ожила, заговорила.
Утром прямо посреди улицы, и впереди, и позади люди - парень и девушка (красивая и пьяная), парень, не глядя по сторонам, просто не принимая людей во внимание, вынимает свою штуковину и начинает мочиться неторопливо: девушка смотрит на эту процедуру, и не сразу, но на ее пьяное лицо стал наплывать неуверенный стыд. Это уже обыкновенное бытовое сумасшествие.
Шел берегом Волги под вечер, взглянул вверх - солнце расплывалось прямо среди ветвей березы, чисто, нежно.

Мой дом тихонько, но строится. Я никогда не был так занят в жизни, как теперь: утром - роман, затем весь день - дом. Первую главу закончил - вырастают и стены дома. С плотниками мне очень интересно быть, говорить.

11 апреля, день
Вчерашним днем во время прогулки над Волгой - некая "точка" вспыхом в мозгу, как крохотный солнечный всплеск: всепобеждающее чувство жизни.

На лесной делянке с Женей Колышевским, слева от несуществующей сейчас деревни Климово: договорились с Женей, что он мне поставит баньку на моей новой усадьбе. Это так было приятно: в лесу развели с ним костер, срубленная почти банька, пятна снега, легкое солнце сквозь весенний сырой лес…
В Тихвину впадают (где "вилы") Лужана и Жилинка (о Жилинке я не помнил), повыше Дедуша. А у Ананьина есть еще ручей Студенец.

Понятия о смерти, уходе у "простых" людей - моих земляков:
Только и слышишь - тот умер, этот "загнулся" и проч., иной раз в совершенно нецензурном словосочетаньи, конечно, без злости или цинизма, просто констатируя, информируя, признавая факт смерти, как нечто вполне обыкновенное. Будничным явлением становятся частые смерти.

13 апреля, вечер
День длинный и хороший, но не оставляет тоска по дому, по Нине: ощущаю в себе что-то новое для себя, как бы заново рожденное жизнью: жалость, близость, тоску, сильнейшее родственное начало. А все это ведь и есть семейной любовью, то есть уже не просто тем, что было в молодости и не столько этим, но и определившейся привычкой, рождающей вместе со слияньем общего, основного нечто не большее ли только любви…
Вместе с четырьмя плотниками, которых почти всех знаю - кроме одного - посидел на своей Шихинской улице. Они порядочно, а я совсем немного выпили. Общий разговор: в этом теперь для меня есть даже более важное что-то, чем в утренней моей работе.

О Пальме.
Эта собачонка жила у моей одноклассницы Р.Щ., у которой я каждое лето вечерами беру молоко. Собачонка охраняла хозяев неистово - по глупости и самоотверженности лаяла на всех, кто входил во двор, непрерывно. Но вот хозяева увидели, что Пальма обессилела и вскоре сдохнет: она прожила у них 25 лет! В сущности, была членом семьи. Чтобы ее "не убивать самим" (!), выставили на улицу: "пусть лучше убьют мальчишки". Пальма их послушалась - и молча убралась. Не было ее месяц. Вдруг приползла совершенно высохшая. Оказалось, упала в яму в огороде у соседа, жила там без еды, лишь на воде, весь этот месяц. Наверное, слыша голоса хозяев!
Покормив, уже решительно выгнали ее. "Почему не позвонили ветеринару? - Вызывать не хотелось, да ведь потом хоронить ее надо". Это не жестокость, а какая-то запредельная житейская бесчувственность.

Завтра схожу в б-ку, что-то возьму - м.б., Диккенса? Есть в нем что-то вечное, успокаивающее.

Узнал впереди идущего человека - по характерно брошенному резким движением вбок подбородку: мой Климентов из "Наденьки Князевой", знаменитый в юности соблазнитель женщин, танцор.

Заехал проведать одноклассника А. Петрова. Он после перелома бедра выздоровел, но мрачновато и со спокойной убежденностью заявил: "Хочу помереть. Вон как на кладбище хорошо, мирно да тихо, и как х-во в жизни".
В глазах - беспросветная тоска: "Никому не нужен" (это он мне говорил и полгода назад).

Был на кладбище; поговорил со своими (как когда-то объяснял папа свои хождения на кладбище). Затем долго сидел у могилы И. И. См-ва; мой прошлогодний венок цел.
Многое, многое вспомнилось: добро, близко. Хочется писать обо всем этом - близком.
Но почему же у меня все сильней и сильней разгорается чувство жизни? Пожалуй, это и наследственное, но и свое, "рабочее".
- Помнишь ты мово брата Бориса? - спрашивает мой плотник Женя. - Продал дом после смерти матки за 700 р., да от нее 500 осталось, и все эти деньги пропил за месяц". Говорит: "Так бы и Рыжков не мог - всю свою получку пропить…" А нищий Боря - пропил!

У встречного парня страшно красное, с жестоким выраженьем глаз, послепохмельное лицо: вот готовый на все человек, истребивший в себе все живое.

Говорил вчера с А.И. Он был трезв, но у него совершенное разжижение мозгов уже, это и по глазам видно: проливается бесцветье чего-то пустопорожного. Слова выходят совершенно без мысли - произнес одно, тут же, не закончив предложения, о чем-то другом, о третьем… Он всю жизнь был "партработник" в армии, а все знают, что это такое.

Больно ушибленный - непоправимо - мозг. А семьянин, отец - хороший, заботливый, верный.

14 апреля
День ясный, теплый, длинный. Решил подгрести мусор на огороде. Начал работать обыкновенно, просто, с естественным чувством удовлетворения: убирается прошлогодняя грязь, листья, проявляется чистая земля. Но вот перешел в палисад, и здесь-то, в ограниченном крохотном земном пространстве, когда сгребал прошлогодние листья - мусора здесь нет, - и они слегка мирно шуршали, и поднялся теплый запах, кажется, из самых сокровенных пор земных - мне вдруг стало так легко и отрадно, как давным-давно не бывало уже. Это желанье не расставаться с землей, дышать ею.

Женя Д-ка, мой плотник, говорит:
- Я могу полторы бутылки выпить - и хоть бы …!
Сколько же я услышал уже самых разных историй от моих плотников - сама жизнь.

Умерла тетя Васеня Мандрусова - 94-х лет; как хорошо мы с ней поговорили в конце декабря, примерно 28-29-го. Она была в полной памяти, рассказывала мне о маме. Этот век был весь ее веком.

16 апреля, день
Вроде бы, решается дело со стройматериалами; вообще же со стр-вом моим можно совершенно увязнуть, а я все равно радуюсь: сколько людей уже здесь новых узнал, тут и своя неожиданная энергия, и все это новое так волнует… Да, хоть один дом в своей жизни человек действительно должен построить, теперь я убедился в этом сам: все важно, все рождает в тебе нечто первооткрываемое и сливает с поколениями строивших, обдумывавших жилье свое людей! Бог с ними и с затратами, даже большими и лишними, все для меня как-то внутренне оправдывается: лишь бы уж вовсе не обанкротиться.

Ночью проснулся и долго не спал, выверял всю свою жизнь; это уже случалось, но никогда так с ярчайшей, глубинной честностью. Что ж, пусть эта ночь с 15-го на 16-е апр. запомнится навсегда.

Сон: будто бы я комический актер, идет какой-то спектакль, и я в роли, на сцене, произношу свой монолог, он и во сне удивил меня зарифмованной образностью: лишь фраза сейчас одна осталась: "В беседе вашей я участник новый…" Боже мой, как мне было хорошо, уютно, интересно в этом сне!
Это, скорее всего, после мыслей о пьесе "За три дня до Нового года".

При спуске с волжского моста услышал тоненький, похожий на бабий, знакомый с детства голос: да, так и есть, это он, тот голосок веселого парнишки школьных перемен! И точно так же склонена голова к правому плечу, и это выраженье суховатой лукавости и деревенского озорства!.. Все то, но это уже старик - совсем старик!

Догоняю старуху в платке и брюках - вернее, в широких старых штанах, с мешком через плечо: Луиза Бабанова, с которой учился со 2-го по 4-й кл. Хорошо, умно училась, вообще это была умница. А старуха - желтая, морщинистая, что-то отмирающее, сникшее в лице.
- Луиза, куда?
- Сторожить - на овощную базу.
- Мама когда умерла?
- Пять годов уже.
- Сколько ж ей было?..
- Восемьдесят пять.
Я вспомнил милую такую, ласковенькую старушку, несколько и стеснявшуюся своей мужеподобной Луизы, и откровенно обожавшей ее.

На фотографии, увиденной у Веры Ник. Гал-й, группа селижаровских женщин: почти все умерли, и всех помню, в т. ч. и ту, которую звали "Курносня" (она и правда была до смешного курносая). У меня было чувство какого-то странного единения с ними. Так хорошо думать об этом - но и печаль от быстротечности всего.

Меня сейчас навестили Женя Климентова и Зоя Сорокина, давние одноклассницы - по 4-му и пятому классам. Долго говорили.

"Непьющий" С. С. с "питушьим" багровым большим носом - из прошлых опытов… Поговорили на мосту.

Мастеровой Виктор, у Об-х: запавшие в бездонье морщин глаза, все лицо состоит из веерных морщин, и все это ущербно-пьяное. Человек выглядывает с трудом из оболочки, которая уже плохо ему служит. И речь такая же обрывистая, с хулиганистым уклоном.

Второй день - холодный и влажный воздух пахнет весной, бодрой силой пробуждения.

17 апреля, вечер (поздний)
Напряженный день всяческих "добываний": шифер, кирпич, стекло… Сначала чуть было не потерял шестьсот р. Потерял-таки, но уже меньше (300-400) - это все из-за скачков цен. Завтра - "привоз", прояснится: где проиграл, где выиграл.
Под вечер ехал велосипедом селижаровскими улицами: на стройку свою. Потом - обратно. Здороваться нужно почти на каждом шагу, везде знакомые. Холодный вечер, играет вечернее небо.

…Когда переехал нынче короткий деревянный мост через Волгу - оглянулся влево, на небо и Волгу, на лес, и почти осязаемо увидел пролетевший вечер: и вместе с ветром и себя в этот миг ощутил частицей времени и пространства: пронзающая сила этого ощущения.

19 апреля 1991, вечер
Вчерашний и сегодняшний день - в основном работали руки и ноги: грузил шифер, кирпич, стекло (все это уже перевезено); справился, но сегодня довольно-таки сильный осадок усталости (после утренней работы). Выпил с ребятами-строителями рюмочки три водки (перцовки), затем сходил в баню. Сейчас истопил печь; хорошо, но еще не прошла усталость с непривычки.

Деньги улетают вихрем, но ничуть не жалко: все время среди тех людей, которые "руками живут" (как сказал Ж. Др.), а мне этого так не хватает. Реальное ощущение грубо-живой жизни.
Сегодня и вчера - примерно 12-14 чел. людей, все разные; особенно долгий сегод-й утренний разговор с грузчиками и шоферами:
- От живого не отрежешь (есть дома свинья, гуси, телка, а к столу - пусто: все еще растет (А. Х.).
- При Брежневе тоже жрали не очень-то, зато в голове светло было; а теперь - "тёмно".
И так - бесчисленно: жаль, нельзя записывать, неудобно.

Утром вчера и сегодня - крохотные льдинки на черной Волге (два дня сильный холод).

Для меня дом, где жил Володя Синявский - незабвенный школьный друг - на Новой ул. был легендой, я даже не хотел знать, у кого В. там жил на кв-ре. Но все-таки спросил у Жени Колышевского, а он (все помнит, знает), сразу:
- А, это Гуровых дом!

Зашел к Коле Н. Он лежит в одежде на кровати.
- Ты что это?
Спросонья:
- Лежу, мечтаю.

- В брюхе пусто - зато в голове светло. Ж. Др.

Пьяные старухи - пенсионерки, ругается Коля Н., повадились к нему ходить и все хвастают одна перед другой, какая у них пенсия:
- Одна слепая на один глаз, другая хромая, у третьей руки нет, четвертая баптистка, а глотки у всех здоровые: меня перепьют.

Сильное чувство: мы все здесь - одна общая жизнь: и никому не сделавшая зла, но всю жизнь грязная и в мате Л.Б., и все эти грузчики, шоферы, плотники, и я…

19 апреля, вечер
С утра - работа у дома на ул. Шихинской: переносил кирпич; истопил потом печь, съездил за молоком, написал срочные письма.

Вчера шел тротуаром к базе у переезда, где брал шифер - и где-то на средине пути сознание сместилось, сработало что-то в нем, - и вот уже шел я не 55-летний, а 15-летний к Э. Голубеву: именно там, где я всегда посматривал на темноватый старый дом, в нем жил одноклассник с "бесцветными глазами". Это продолжалось мгновение, когда во мне решительно сместилось время.

Пьяный мужик в очереди громко и с восторгом на вошедшую в магазин молодую, очень толстую женщину: "Во баба, так баба - мяса с телегу!" Очередь посмеивается едва ли не одобрительно.

Сегодня С. Козлов угостил грибами - "наголимая" соль, как говаривал папа. Пью непрерывно - сыворотку, молоко и кислое, и свежее, чай, опять молоко, сейчас снова чай… А жажда не проходит.

Мне долгие годы казалось естественным сдерживать руку и особенно воображение, когда сам собой являлся необычный образ: "да ведь не для снобов же лит-х я пишу!" Это - тоже скверного пошиба внутренний консерватизм, и с этим закончено.

20 апреля, день
Как все эти дни, встал рано, и почти тотчас, выпив стакан молока, поехал на стройку. Часа полтора с удовлетворением копался там: переносил стройматериалы и т. д. Затем вышел на берег, постоял, посмотрел; сосновые рощи на прот-й стороне Селижаровки, Барагино… - нет, хорошо мое новое место.
Нужно окультуривать берег, забот много, им не видно пределов, и это-то меня больше всего и радует. Врастанье в новую жизнь.

Все мои - почти, - старые знакомцы живут так, как вряд ли жили и в средневековье более или менее имущие горожане: лишь бы что-то поесть, кусок хлеба, картошка в желудке и в этом роде, полнейшее внутреннее неустройство: лишь бы день прошел. Ничего-то нет в магазинах, не хуже ли, чем после войны, Горбачева откровенно и громко проклинают везде, Бр-ва же - все громче хвалят: "Все было". Сначала это дико - "неужели не понимают?" А с др-й ст-ны: что должен помнить "простой" человек, если нечего есть и не во что одеться?

Сл. К-в, давая мне ведро картошки (царский подарок): "Я жалею тех, у кого нет картошки своей". Истинно!

Да, с т. Васеней, умершей в 94 года, говорить было легко и глубоко поучительно, интересно: полная память и уменье сказать точно о главном. Она мудрее своих детей (они все у нее были красивы, как на подбор). Зять ее А. И - ничего не помнит.

Отец мне передал по наследству свою жизнестойкость, теперь это ясно. От мамы же - то, что ведет и выводит меня потихоньку к настоящей жизни. Но об этом - о мамином, святом, я хочу думать лишь про себя.

Зашел в один дом на Чернышевской, новый дом, почти закончен. Две комнаты огромные, третья же - крохотная, лишь кровать поставить. Я удивился, спрашиваю: что за нелепая комната? Жена тяжело напряглась, муж - потупился молча. Жена: "А это для мамки, ей хватит".
У дома водителя самосвала, что перевозит песок, гравий - вечная грязь, прямо под носом, машина вязнет, буксует. Во двор себе привозит гравий, песок, а чтобы высыпать неск. кузовов на улице: ни-ни - пускай другие.

вечер
Ходил по берегу: холодно, вода синяя с серым, небо в больших светлых разрывах; в ходьбе быстро согрелся, стало хорошо - и отчетливо, ясно думалось, мысль легко соединяла дни минувшие - от самого дальнего детства - до нынешнего вечера.
Съездил за молоком; затопил печку, присел на лавочку - и вдруг дохнуло такой отрадой.
Пошел снег большими хлопьями, деревья на берегу сияюще окрасились солнцем. Березы - как в прекрасном сне, с детскими отступлениями в самые дивные дни.

23 апреля, вечер
Несколько часов говорили с А-ром Павл-м Мясниковым - знаменитым сел-м сплавщиком "среднего" поколения и многолетним соседом; у нас с ним в последние годы ровно-дружеские, добрые отношения. Мн-во рассказов.
Оказывается, мой приятель детства из их послевоенной, где жили - баньки, ленинградский мальчишка - блокадник, их родственник - Валерка Панков. Так его имя вернулось мне через 45 лет.

Почти все его товарищи перемерли (сплавщики) - от 50-ти до 58-60 лет, в основном: тяжкий труд.

- У Лешки Григорьева ногу отрезали, вместе с ним лежал, - о моем черногрязском приятеле и соседе 45-46 гг.

О племяннике:
- Он работает шпионом (т.е. в КГБ).
Племянник приезжает в гости:
- Дядя Саша, у нас с Таней - медовый месяц (только женился), можно к тебе?
- А вот койка - ложитесь, ваша.

Дед Павел Козлов - известный селижаровский столяр - это был первый человек, которого мы с мамой навестили в апреле 45 г., когда пришли домой, из Кр-го Городка: А.П. вспомнил его мастерство.

…Едет маленький тракторишка на противоположном берегу, - смешно откинутая кабинка, крохотные из-за расстояния колеса, детская окраска - и серьезный, даже издали рокочущий звук мотора. От первого колеса до этого трактора изощрился мыслью и опытом бедный человек, а вот остался до ужаса беспомощен и смертен, как его пращур: проживу еще день или нет?.. А как ему хочется ясности и будущего - и не надежды, но уверенности!

25 апреля, раннее утро
Рано лег (в 10-ть стало сильно клонить в сон), но рано и встал. Истопил печку, поджарил себе картошки (на молоке, больше ничего нет, талонов еще не брал - нужно прописываться, а мне некогда). Вообще же питание в эти дни лишь картошкой, молоком и черствым хлебом (когда есть - часто без хлеба: без талонов не продают, а в ресторане не всегда возьмешь: чем не революционное время). Хорошо еще - гражданской войны нет. Пожалуй, надо ходить в столовую - да времени жаль.

Вчера перед обедом вдруг почувствовал необходимость проститься с родным домом - еще задолго до переезда в новый. Налил из маминого графинчика рюмку водки, и сказал про себя все, что следует. И в этот момент вдруг ярчайше вспыхнуло солнце - на черемухе, в палисаде, березы на берегу, стены внутри - чудесно высветлились… - тут-то я понял, что это знак мне.

У своего дома - строящегося, на Шихинской ул. Привык к своей (Сережиной) фуфайке, вообще к своему рабочему виду, практически постоянному. В общем, типичный селижаровец.
Переносил час примерно кирпичи; затем пошел берегом вверх по течению…
Счастливейший день моей нынешней жизни будет, когда я сяду за свой стол в новом доме и буду видеть реку и рощи на противоположной стороне.
Я шел, размышлял обо всем этом, когда утреннее солнце (было чуть больше 8 ч.) красновато и с весенней внятностью высветило землю вокруг: сучки, травинки, кусты, березки…

Коля Н.:
- Она вся искрасивши (т.е. размалевана, много помады и т.д.).
- Он к нам в гости не с женкой, а со своей кралей приехал (женщина о двоюродном брате).
- Ох, и налупилась я вчера! - т.е. напилась (одна старуха другой в очереди).

- Я, ты слыхал небось, жил с его бабой-то, года два жил, да как: я был в силе, она тоже что надо… А вот гляди: теперь с ее мужиком лучшие друзья - не ревнует, хоть и знает, что я за все ейные места держался. А я, слышь, так это понимаю: что мы, не люди, что ль, чтоб звереть, мало ль чего, что мы потаскались… Я понимаю так: мы все - одно, ну, то есть люди, чего там…

Как по?шло, приторно, на уровне плохой (даже не средней) районной газеты Радзинский некий о царе, царице… их взаимоотношениях и т. д. Просто ужасно читать: невыверенно внутренне, на потребу самому неискушенному читателю (в "Огоньке"). Пошлая сентиментальность комментатора уничтожает первоисточник - сами дневники.

27 апреля, утро
В поссовете: нужные талоны для покупки хлеба и т.д. - совершенно мерзкое унижение для любого человека.

Вчера приезжали тверские тележурналисты, попросили поехать с ними в Оковцы и сняться, прокомментировав фильм о Селижарове, районе. Съездил. Костер. Выпили. Долго говорили. Поехал с ними в Тверь.

1 мая 1991 г., утро
Погулял на берегу в сырой и холодной атмосфере сегодняшнего утра; затем - долго ходил во дворе, размышляя, как же быть-жить дальше. Без хотя бы малого хозяйства своего, огорода жизнь в С-ве невозможна. Ну а какое хоз-во может быть у меня? Значит, надо с Ниной переезжать сюда.

2 мая
Нежная зелень начального мая. Еле пробившаяся зеленая - чудно-свежего оттенка трава, рыхловатые, пестрые почки, ветви на фоне волжской воды с небесной подцветкой.
Долго ходил по берегу.

3 мая, день
Утром вышел в легкий дождь на берег; вчерашнее зеленое задышало еще сильнее, смешавшись с сегодняшним мягким влажным теплом. Необыкновенное ощущение всеобщего пробуждения земли.

Мне вдруг подумалось: вот если бы сейчас упасть тут и умереть: какая бы это была естественная смерть, и вряд ли что-то когда-нибудь может быть лучше: да просто и не придумаешь лучше-то. Есть лишь одно, что против: все лучшие замыслы не осуществлены, это раз; надо жить ради семьи, это два.

Ходил за водой к Щепетовым и увидел короткие черные борозды, уже подготовленные на огороде хозяевами: земля и руки человека, забота и жизнь.

4 мая
У Набокова множество изумительных худож-х находок, но когда он пытается смеяться над Гончаровым или Достоевского смешивать с грязью - то вот это-то и смешно: что? все набоковское рядом с Ольгой Ильинской, Верой - или первой частью "Идиота", Аглаей! Ну а жидкая грязь, как кофе со сливками - это наглядно, но это же и неприятно, потому что образ сноба.
Все это - проза для людей с безукоризненным худ-м вкусом, но никак не великое искусство, где должно сливаться простое и высшее в естественном чувстве.

5 мая, вечер
Побывал в первой послевоенной конторе отца над Волгой. Едва ли не впервые обратил внимание, какой правильный скат берега там, особенно заметно это сейчас, в первой траве (это частный дом и тогда, и теперь).

В С-ве сейчас очень заметно окультуривание огородов - все что-то делают, теплицы везде растут, и этот вкусный, здоровый запах земли под человеческими руками: все вокруг дышит обновляющейся жизнью.

Я так давно не был в селижаровском мае, и так упиваюсь им, вот сейчас, уже поздним вечером. Моя тропинка над берегом будто в заветную вечность зовет.

Ровно 50 лет назад я начал учиться ездить здесь же на двухколесном велосипеде - целая эпоха жизни. Нужно спросить у Жени Мозгалина, не помнит ли он, как назывался мой велосипед? Эти первые путешествия на нем совершенно изменили мой взгляд на мир. Совсем уже рядом была война.

Очень красивы - только теперь как следует всмотрелся - окна нашей Красной школы на противопол. берегу: четкость рисунка.

6 мая, утро
Все улеглось в душе, установилось: хорошее письмо из дома, из Киш-ва.
Утром, лишь проснулся, еще и не совсем - отдернул занавеску: так вот откуда это мягкое, ровное постукивание, так сладко баюкавшее: дождик. В палисаде моем светлые капли на старой сливе, на кусте сирени, на крыжовнике, и как он только там вырос, не знаю - наверное, посадила давно мама, и каждый год ем мохнатые сладкие ягодки, всего с десяток, остальные - птицы.
И подумал я тут, что вот есть у меня моя свобода, и не главное ли это в жизни моей: могу смотреть, лежать, встать и пройтись берегом, почитать… Сесть и писать. Но как же трудно я выстрадал эту волю! С ясной твердостью делать свое дело: вот главное теперь.
Запах листьев нынешней весны: хочу проверить себя, запомню ли, он особенный. "Вечная разлука", "вечная жизнь": как относительны эти человеческие понятия. Здоровое, ясное, новое в душе не просто приходит - его нужно выстрадать. В одиночестве, поддержанном из глубин прошлого.
Анемичность лиц, тел у многих, переживших войну и далее: постепенность проявления: А. М., Л. Р. и др.
Горсточка фотографий, уместившихся в руке: вся жизнь человека ушедшего (вчера у Т. М.).
Глаза вчерашнего певца: холодная самоуверенность, видимо, от всех этих его "успехов" у любителей эстрады: нечто от ощущения себя над этой толпой обожателей, покоренных им, в этом нечто смешное - и очень нелепое в то же время.

Взглянул в окно: дождик, светлейший, медленный, и так нестерпимо потянуло не берег Волги - пойду, иду.

7 мая, вечер
Женя Колышевский: "Загулявши я…".
Кровавое, омертвевшее лицо с обвисшими от пьянства морщинами.
Узнать об однокласснике Володе Лебедеве, с которым мы так хорошо относились друг к другу: жив ли? - неск. лет не встречал его.

Вчера зв-к от А. П.: "Худо мне, погибаю…" и проч. Приехал: стоит, в кепке, с палочкой, лицо страшное, какое-то запекшееся все, глаза потерявшего себя человека: неделю беспробудно пьет. Я думал - болен; по его слезной просьбе-требованию привез ему бутылку водки. "Надоело мне тут, на кладбище лучше: тихо, спокойно…"
А у него - большой родительский дом, на который никто не претендует, усадьба, можно было бы еще и жениться вполне. Но все силы истрачены на водку. Как ясно в памяти: это именно он всеми силами стремился с 9-го класса "организовывать компанию", а с 10-го ему это уже удалось: наш "наставник", авторитет. Теперь - семьи нет, жена за другим, дети не пишут… Тяжкий конец. В сущности ведь - только живи: работа есть, дом…

Вчера вечером (и ночью) холодный дождь. На берег ходил в фуфайке и сверху плащ, читал Набокова ("Дар"; вчерашнее выступление в школе № 2, кажется, удачное - с цветами (желтые нарциссы и сейчас на нашем круглом столе, крупные, прекрасно распустившиеся, на гибких толстых стеблях).

Из разговоров бабы Дуни, соседки Веры Н-ны.
- Она забубенилась, растолстела… Аферистка наша Ермолаевна. Глаза всегда нацелены.
"У красных ноготков я нажилась (т.е. в прислугах у холеной хозяйки)".
"Прибытков у меня никогда не было… Токо вошла я в дом - и чую: мужиком пьяным щекотненько пахнет…"

Как баба Дуня впервые в жизни надевает очки: "Ой, пол на меня падает! и т.д.

Рассказ плотника Бабошина:
Коля Г. бежал по шоссе утром, увидели шоферы: "Откуда этот дурачок вырвался? Во куда забежал, да еще руками махает!" - от С-ва было километров шесть.

10 мая, утро
Вчера сажали картошку у Галаховых: прекрасное чувство полезной и осязаемой работы, пахнущий жизнью, здоровьем воздух, черная земля, первая зелень яркая вокруг, почки, листья - все в радость. А потом - для всех большой обед Веры Н.

- Нажрался, - самое распространенное о слишком напившихся здесь у нас.

В баньке Г-х вчерашним уже поздним вечером и парился, и мылся.
Вышел, остановился, поднял голову: по вечернему высокому небу плывет крохотное небывалой красы облачко, светлое с лиловыми краями, пронизанное зелеными лучиками, а вокруг - сгущенье розового света.

10 мая, вечер
Черная Грязь: насколько все было там красочно в первые послевоенные годы, наряднее, оживленнее: танцы, пляски в праздники, гармошки, баян… Голоса, смех… Сейчас - лишь одиночные пьянки, по двое-трое… Сидят дома мужики или мрачно пьют. Не лучше, а хуже стало.

Черемуховый холод: утром и ветер, и почти мороз; ходил берегом. К вечеру потеплело. А сейчас спустился к Волге - такое солнце запуталось в ветвях березы, и так зелено и маняще светится моя привычная тропинка.

С "Зеленым Городком" ("Лихолетье") не торопиться. Это же великая радость - писать его.

Два сна, вчерашний и сегодняшний:
Вчера - одеваю маленького Левушку (лет 4-х), и говорю ему на селижаровско-крестьянский манер:
- Родимый мой… - а он весело смеется: мы куда-то собираемся, здесь же папа.
Сегодня - вот только что днем, когда прилег: мы играем с Левушкой маленьким, он мне кричит, вывернувшись: "Папа, я тебя опередил!" - так мы с ним бегали по Уфимской, когда он был маленький. Думаю во сне: "Да ведь Левушке уже за тридцать!"

утро, Кривое Колено
Связано с ним невероятно много: с 39-го года начиная; детство, ранние школьные послевоенные годы; с Володей Синявским; затем - перед выпуском - всем классом дважды; странные свидания 59-го года; нечаянные приключения… Многое, многое, многое - жизнь! В 8.30 - еще прохладно, но солнце сильно намеревалось греть, распахнул свою фуфайку. Первая трава, первые листья, ручьи, река сквозь кусты, нагревающийся воздух, все полно жизни, особого духа майских дней.

Когда К. Ваншенкин начал мне хвалить мою "Дорогу" в 75-м году, я довольно бестактно оборвал его, он удивленно взглянул, а мне невыносимо показалось слушать даже умеренную хвалу. Потом это на несколько лет ушло - был какой-то тщеславно-глупый промежуток. А теперь вновь вернулось: да зачем мне чьи-то похвалы? Я и сам знаю, что хорошо, что плохо.

14 мая, вечер
Позавчера неожиданно пришел Э. Голубев, и с 5-ти вечера до часу ночи - в спокойном разговоре, как бы еще не слишком веря, что встретились без обид, упреков и раздраженья после 13-ти лет "нейтралитета", тихого размежевания. Лицо, тело. Вид. Глаза.
На дворе ночью вдруг: "Что это за человек? Такого я ведь не знаю - и нужно ли мне знать?" - увидев незнакомое широкое лицо и лысую голову, услышав голос. Но тут же - нет, все-таки это старый товарищ, хорошо что встретились. А как будет дальше - что будет, то и будет…

Совершилось печальное событие: наш казавшийся вечным дом родной продан. Сегодня я получил за него деньги - 8 тыс. - но разве измерить ими те великие труды, что положила на него мама, начиная с лета 42-го года - и до декабря 45-го, когда в страшный мороз мы переехали в него и первую ночь все вместе спали на печи?
Но что делать - ломать его я был бы не в силах.

Нелепые матюжки Э. Г. - дань, т. ск., окружению, видимо: раньше у него этого не было.
Вообще ощущение "прошлости" всего - или почти.
О памяти: раньше я думал, что он притворяется лукаво: этого не помню, и того, того… Мне казалось это совершенно нелепым: да как же можно не помнить, если я помню все, с живыми интонациями и т.д. А сейчас вижу - нет, не притворяется: как видно, и правда мой мозг - в основе своей вместилище памяти.

Из рассказов отца Э. Г. - А. А.:
Строительство дома; он - детдомовец - начало 20-х гг. Потом в Ос-ве у сестры отца. Армия - Карелия, граница…
Все велосипеды в С-ве были на учете: начало войны - развозили повестки владельцам велосипедов. Извещение об эвакуации - 8 окт. 41 г. О содействии беженцам: раздавали лошадей. Получили и мы тогда тяжеловоза Машку.

15 мая, вечер
Днем прилег, и так ясно приснилось: подходит папа к дому, с палочкой (он ходил с ней лишь в последний год жизни).

16 мая, вечер
Хлопоты с домом - погрузка, машины, разгрузки и проч., проч. Берег Селижаровки, вид из окна - и предчувствие будущей работы за столом в своей комнате здесь.

Письмо из дома - как важно, что главные люди твоей жизни помнят о тебе, это великое чувство успокаивает, дает веру, силы.

Сегодня с утра у одноклассника А. Петрова городили огород часа три: прекрасное ощущение физического движения, готовности к труду. Все делал, не уставая.

18 мая, вечер
Сегодня закончил "Зеленый Городок" ("Лихолетье").
Спокойное чувство: привык к работе. Было волненье лишь вначале: это плохо. Волнение мешает в писании, но очень помогает, рождая мысль.

Вчера, когда ставили забор у А. Петрова, с нами был Вася Штыркин, теперь носатый, сероватый, бело-румяный старичок, крепыш и умелец. Спросил вдруг, сколько же ему лет; оказалось - 31 г. р., у нас менее 5-ти лет разницы. Вот так-то.

Вчера, и особенно сегодня, зацвела черемуха - все у меня в огороде пропахло едва ли не первым знакомым с детства запахом, и черемуха та же самая.

Пристально изучаю наш вечный ковер, эти вытканные рисунки, всегда казавшиеся мне смешными человечками, листья, и все это так экзотически подано, так чудно "законспирировано", что прелесть одна.

Меня беспокоило, как-то подспудно, что уже два лета не вижу Володю Лебедева - он так всегда бросался ко мне, бежал, кричал (был сильно глуховат в последние годы), и было в его глазах, жестах что-то кровно близкое, школьное… Мы с ним вдвоем были в Л-де в конце авг. 53 г., ему негде было ночевать, я повез к моим родным, спали на одном диване, тоже памятно. И вот узнаю - позапрошлым летом Володя умер. Одинок был, работал грузчиком, пил… Был один дома, на столе - бутылка, упал лицом вниз на пол и умер.
Прощай, Володя.

Столбы на стеклозаводе: рассказ Васи Штыркина. Он вкапывал столбы забора вокруг стеклозавода: начало 60-х. Подошел прораб: "Свали, нужно отнести дальше…" Свалил, перенес; подошел главный инженер через 2 часа: "Переделать!" Опять свалил. Вечер: сам директор подошел, Гликин: "Ты сто это делаес, сто это такое, сёрт возьми! Столбы долзны быть сыре! Свалить!" Ну, Гл-а никто уже не поправлял больше…

20 мая, вечер
Заезжал по дороге из Выжлятникова в Тверь старый друг Юра Батасов с семейством. Хорошо говорили.

Утром, во время сильного дождя, набросил серый Сережин плащ с капюшоном и долго ходил по берегу. Потом дома всматриваюсь в фотографии М. Булгакова, начиная с молодых его лет. В его лице - нечто от безжизненности: как будто внутри скрытая есть жизнь, постоянная и энергичная, духа, а лицо "отстает" - омертвлявшаяся постепенно маска. В его лице видна с молодых лет болезненно-излишняя, преждевременная взрослость. Из молодости - прямо в старение. Глаза - с тоской в глубине. Судьба - физическая - его печальна. Все можно определить по лицу.

21 мая, вечер
Утренняя "точка", как это про себя называю: слиянье всех "главных" центров души и тела в одном состоянии: все будет хорошо!

Плотники (А.С. Снегирев) обещают к концу июля в главном закончить дом. Поверим.
Вечером съездил к новому дому своему, и когда подъезжал на велосипеде в этот розовый поздний час - такая радость: будет настоящий дом в С-ве!

Подумал о повестях:
Лето 57 г. - "Перед будущим".
Затем: "Поселок".

Гибель Раджива Ганди - нечто античеловеческое по изощренной подлости убийства.

С утра - на чердаке: собирал кое-что, сортировал и т. д. Студенческий чемодан: разбирал письма, рассказы, публикации и проч., даже стихи. Окунулся в свою жизнь 55-62 гг.: сколько и тогда, оказывается, было пережито, да и написано!
Почти все сжег: это уже прошлое.

23 мая 1991, день
Итак, уезжаю сегодня в Кишинев числа до 20 VI: тогда уже нужно будет переезжать в новый дом (если успеют закончить хотя бы "вчерне").
Уезжаю в настроении большого подъема и внутренней силы.

7 января 1994, Рождество
Из рассказов Али Макаровой.
Приезд деда за ними в поселок из д. Боково - октябрь 41 г. Большой дом. Дед готовит тайник для коровы и продуктов.
"А где немцы? - спросила Аля, когда увидела мотоциклистов. - Да вот они! - Это же люди…" - с изумлением.
Староста выдает дедов тайник, корову немцы режут тут же во дворе; находят пчел и мед.
Как бабка спасала деда: немцы деда не убили, но стащили с деда валенки, повалив его. С тех пор Аля, увидев немцев, быстренько снимала с себя валенки, и под матрас, потом садилась на них сверху.
Немцы уходят - и жгут деревню: мгновенные столбы огня - погибали все, кто не успевал выскочить. Всю ночь стояли в снегу. Потом спали на соломе в бане уцелевшей. Как после войны пьяный уполномоченный стрелял из нагана, и пуля, пройдя стену дома, вошла в ногу соседки - никто и не подумал жаловаться!

Сон об однокурснице Е. Корсунской: очень подробный.

8 января, 5 ч. утра
Почти всю ночь снилось, что летаю в поднебесье с помощью какого-то легкого, безмоторного аппаратика, только руки вдеты во что-то: почти у самого солнца, поднимаюсь, земля, море синеет, леса - все внизу, внизу, затем снижение, крылья режут воздух - и вот уже скольжу над самым морем, потом земля и сажусь.

9 января, утро
Сон: путешествие вдвоем с Ниной по неизвестной стране, с рюкзаками, мы молодые, но помнится и видится одновременно и все пережитое и вместе прожитое. Гос-ца, похожая на немецкие, маленькая, где все видят друг друга, горы вокруг, Н. заботится обо мне, приносит что-то, предостерегает… Я знаю, что и сейчас, не дай Бог, заболей и т. д., ее забота была бы бесспорной. Не понимает лишь, что для жизни и моей работы мне нужно спокойствие: каждодневная уверенность, что не будет нервотрепок, обычно по совершенным пустякам, а в результате почти всегда болит мозг. Вот теперь мне здесь трудно чисто житейски, почти все время уходит в суету, но я не помню часа, чтобы раздирали внутренние смуты, как после наших ссор…

Сегодня умер одноклассник, Толя Петров, с которым столько всего связано в памяти, начиная с 8-10 классов. 70-е годы, когда он вернулся с Урала после развода с женой, а я приезжал летом и заходил к нему… В школе я видел его лишь "внешне" - постарше нас. До 10-го класса он мне чаще не нравился, чем вызывал симпатию. В 10-м же мы сблизились меж собой, и к нему тоже потянуло, особенно в прощальные дни. Потом это исчезло. А вот в 70-ые годы я узнал его хорошо: он с теплом и откровенностью потянулся ко мне, весь открываясь…
В нем была смелость обычно скрываемого людьми: пил - и говорил, что пьет, плохо жил - и не уходил от саморазоблачений. Характер был состоявшийся, а жизнь как пошла вкось, так и закончилась тупиком… Ни жены, ни близости с детьми, ни быта: все почти поглощалось вином… И уморил себя.

Долгий и подробный сон о Лене Корсунской - одной из тех, чью судьбу мне хотелось бы знать, но кого не встречал после ин-та ни разу. Она приснилась не похожей на себя, но молодой, и странная концовка сна: как выяснилось, мы оба едем вновь в ин-т.

10 января, утро, 6 ч
Вчера схоронили Толю Петрова; был от начала и до конца - и выносил, и нес вместе с его соседями, и закапывал, и сказал прощальное слово, вспоминая его школьную жизнь - самую светлую у него… ну что ж: вот и Толя прощай. А в памяти - школа.

14 января
Утром и к середине дня всматривался, вслушивался в сегодняшнее все: небо, лес, снег… и слабое солнце. Все было не по-зимнему: мягкое, отпотевшее: всего 3-5? мороза. Словно томность природы: настоящих зим почти не случается.

Так захотелось написать давно задуманную повесть "Зеленые огни": наше с Ниной знакомство, Большая Коша, жизнь в Соловьеве, баба Оля, мои утренние, ночные хождения в С-во…

…Сейчас я думаю, что прежде всего остального - нужно человеку великодушие.

24 января
Встал в 5 утра; работал совсем немного; не более получаса: чувствую себя легко и здоро?во, но дело не идет, мешает некая неопределенность всех ощущений и нынешней своей жизни. Кое-что запишу об этих днях - для "Даши Глебовой".
Умер А-р А-ч Голубев: отец одноклассника и многолетнего школьного т-ща Эдика.
Я видел его месяц назад: уже мало в нем было живого, глаза заняты лишь своим, никому туда доступа. Попытался встать; я натянул ему обрубки валенок на негнущиеся холодные ноги (они были уже такими же, как теперь в гробу); он сел на кровати: над головой остро и высоко встал хохол последних волос; произнес несколько разумных фраз. Хотелось ему выпить. Потом снова лег. Умер легко в полусне, не желая уже выходить из своего этого состояния.

Сложен дом Г-в прочно, из леса на подбор; планировка удачна: кухня, спальня, большая комната - "зала". И еще одна спаленка; две веранды, большие сени. Полно всего хозяйственного: бачки всякого рода, старые лари; большой запас веников, метел… - прутья один к одному, густые, плотные, связаны так, что ни один прутик не выскочит. Большой запас дров в разных концах усадьбы; яблоки, смородина и проч., проч.
А.А. весь износился, все телесное отдал жизни, и ушел почти уже без тела. Все оставил "тут". Вечно был занят, хотя и водку любил и выпил за свою жизнь немало. Но извечная тоска глаз, сумрачность мыслей, безулыбчивость. С молодых лет не видел в жизни ничего праздничного, надежды и веры не было.
Жена, А.П., в молодости была чрезвычайно выразительна телом, все в ней было энергичнейшее, живое: тело, лицо, голос, жесты, смех.
К старости красивое лицо сузилось, завострилось, нос вытянулся, черные глаза словно обуглились. Ноги почти не ходили, но видна была все равно несокрушимая энергия в ее медленном, упрямом движении. Здоровый дух старого тела, ни признака старчества, вялой провислости, обветшалости.
Зла была на всех, но тут же, - неожиданное и даже, временами, небрежное великодушие.
Она с пристальным и насмешливым даже интересом смотрела на мертвого мужа, говоря мне: "Неласковый был, никогда не поймешь, доволен чем или нет; надоел он мне, много с ним возилась, теперь легко будет…" Но что-то в глазах отчетливо говорило: не было бы его воли к повседневно-выверенной жизни - не было бы у них стольких общих лет.

31 января, день
Ночью ощутил, что температура и болен; спокойная мысль о смерти в одиночестве; тут же - и другая: о невозможности долгой жизни в одиночестве.
Во сне же подумал, что главная жизнь и работа впереди. Несмотря на это, нужно бы написать нечто вроде завещания: для Нины и Левушки. У нищего писателя не может быть имущественных распоряжений, разве дом и всякая мелочь, но множества тетрадей, дневников, разрозненных рукописей было бы жаль. Вот стоят два чемодана тетрадей с записями - хорошо бы знать, что их попробуют прочесть и нечто полезное извлечь какие-то читатели…

Но вот сейчас я, очухавшись чуть, пью непрерывно крепкий чай и кофе, и молоко - и снова счастливый человек: почти здоров.
Тит Ливий раскрыт, и, м. б., страничку-две романа напишу, и Пашка мой так умильно, довольно мурлычет на коленях…

В роман:
Данилину снилось, что он вдруг видит Дашу впереди себя с мальчиком на руках, Д. поджидает его, точно они вчера расстались, а не три года назад, смотрит на него с домашней близостью, она в летнем цветастом платье с широким воротом, лицо утомленное и такое, какое было в деревне в последний ее год… Впереди - двухэтажное здание, и они оба, с сыном на руках, направляются туда; и сын, повернувшись к Данилину, смотрит на него неотрывно, произнося что-то неразличимо-невнятное и приподнимая ручонки…

Был сон о "Молодежи Молдавии": не потому ли, что подумал о возможности романа очень динамичного, почти авантюрного - из того молодого времени? Сколько всего случалось тогда, что так и просится в роман! Снились молодые лица, но уже будто бы сейчас мы заново собрались в "М. М." и рады друг другу - хотя все взаимоотношения учитывают возраст с его опытами и отношениями друг к другу. Это было очень любопытно.

Заканчиваю повесть "Письма к женщине"… Сколько всего осталось за бортом! Первая мысль о такой книге - 58 г., Тушино, внизу серебристый мостик, стою одиноко над летним миром…
Хотел неторопливо, возвращаясь то и дело к уже написанному, работать над повестью года два, а писал примерно полгода.
Теперь пусть лежит в столе.

Сегодня весь день, - кроме хожденья в Шихино за молоком, - ушел на размышление: что теперь писать?..
"Даша Глебова" - главное, м.б., в жизни, и многое обдумано, но не сделать ли небольшую паузу, для короткой повести "В углу"?.. Пожалуй, так и сделаю.
Но вот прилег после возвращения из Шихина, и сама собою, без особых усилий, пришла мысль: продолжить "Последний круг". Ту самую, где герой, совершенно не схожий с автором ни внешне, ни внутренно, заболев и в ожидании конца - решает побывать у самых близких, за всю его жизнь, друзей.
И - дать этих друзей, с их семьями, мыслями, желаньями, достигнутым и не сбывшимся. И так ярко обо всем этом подумалось, что почти решился до 60-ти лет этим и заняться.

Уже несколько раз в полусне - на грани пока еще яви, и подступающего сна, - мне приоткрывался странный мир, где идет параллельная нам жизнь и где я будто бы уже когда-то бывал: у меня там есть знакомые, они меня снова ждут, только вхожу туда - сразу встреча. Города, улицы, одежда, - что-то вроде древнегреческой. Там все живет не нашими законами и далеко от нашего пониманья: этот мир лишь приоткрывается, уходя от слишком тесного общения с нами: "Третий мир"?.. В конце века, когда привычное разрушается на глазах, гибнут гос-ва, люди, опять нет ничего святого, - не этот ли "рубежный мир" есть подлинный?

3 февраля
Встал в 5.30, проснулся на час раньше.
Вчера после обеда - у стариков К., у которых беру молоко. Живут они меж собой дружно, это сразу видно: всегда в добром расположении, уважительность и т. д. Но вот вчера у них был праздник, уже неск-о хмельные. И я пришел, еще немного выпили - и тут вдруг расплакалась хозяйка, запричитала, вспомнила обиды на свекровь, которую давным-давно, в 63 г., схоронили, и на мужа… И себя молодую у них, оказавшуюся забытой, одинокой. И долго плакала.
Перед свадьбой пошли в Шихине на вечеринку, Г. стали приглашать танцевать, она хороша была, В. ей закричал: "Сука! Проститутка!" Она - к будущей свекрови: "Что ж это он? Не пойду за него! Я еще никому не поддавши!"
Свекровь ей: "А сказал - так и правильно сделал…" - она тут, мол, сразу и поняла, как трудно жить ей будет. Так и было.
В Голенковской церкви увидели мол-х - все-таки уговорили венчаться, - толкуют: "Какая молоденькая невеста, а он-то - старик!" - ей 19-ть, ему - 27. Опять - "Не пойду!" Тут уже мать ее уговорила.
Потом постепенно привыкли друг к другу. Но вот - все помнит!

Как Г.И. сама "подправляла" краской икону.

4 февраля, день
Сейчас ненадолго прилег и уснул. Встал с ощущением какого-то бесспорного внутреннего ощущения - и стал ловить: что же это? Ясна голова… Хочу писать… Хочу жить… Нет, что-то еще! И поймал: приснилось-явилось ощущение чистоты, словно и дух очистился.
И так легко, свободно стало.

Рука правая болит 3-й м-ц, боль от плеча до пальцев, то плавно нарастающая, то электрическим разрядом - после падения в гололед.

5 февраля
Сейчас листал "Тарусские страницы": сразу несколько литературных судеб начиналось в них, с них. Некоторые - давно уже закончились: вот наглядность жизни в литературе.
Прелюбопытно, что то самое, что весной, в 62 г. - то и сейчас показалось случайным, слабым и проч.
Марину Цветаеву по этому портрету лишь вижу - первое впечатление от "Кирилловн" и стихов.

Нынче - 30 лет приезда в Кишинев. Подумал об этом - и развернулась жизнь вмиг: южно-дорожная, с дальними теперь перспективами: зрения, чувств. Это уже действительно длинная жизнь. Отсчет десятилетий - до этих дней.

6 февраля
Захотелось опять уйти в детство, уже совершенно по-новому: попробую написать отрывочно-пунктирную повесть "Красные спички".

Несколько маленьких задуманных повестей:
"Красные спички"
"Банкет в ресторане "Восточный"
"Зеленые огни"
Решил назвать эти три вещицы: Краткий конспект одной жизни.

9 февраля
Встаю теперь не раньше 5.30, а чаще всего - в 6-ть.
Написаны первые страницы "Красных спичек". Несколько раз - передачи по радио - из Т-го, Гоголя, Паустовского, из Бунина…
Уже просто невозможно слышать диалоги, монологи, "потоки сознания"… Нет, это ушло - все по-другому нужно. Единственное, что прозвучало естественно - "Антоновские яблоки".

Иду по улице, навстречу мужчина - с пустыми, убегающими глазами, в них ни мысли, ни чувства, лишь плещется нечто сиюминутное, откровенная мелкая хищность, вот как уловленный блеск крысиных глазок… Из таких - воры, злодеи, грабители…

Стихи Бунина - все-таки не самое первостепенное в поэзии. Но в них есть необыкновенное свойство - возбуждать жажду открытий, дорог, проникаться чудом мироздания и учить душу удивлению и уединенному восторгу перед святыми пространствами мира и жизни.

17 февраля, 5.30
Сон: не помню подробностей, но проснулся - что-то близкое-близкое, связанное с Ниной, и такое чувство вечного родства, неразрывности жизней, в самой сердцевине души. Тоска об одиночестве нашем теперешнем, и жалость, жалость… И сейчас не проходит, надо поскорее начинать работать.

Еще сон: будто бы умерла первой не мама, а отец, и я, сидя в нашем домике, думаю: всей жизнью надо теперь сделать так, чтобы маме было хорошо. А вот и дверь хлопает, она входит и в доме сразу прибавилось света, как всегда с мамой.

Мысль: моя жизнь ищет что-то, что открыло бы истину света: смысл всего живого существования в нынешнюю пору лет. Но пока тщетно, все какие-то помехи, одно, второе, третье…

Один чиновник другому: "Покойника обратно несут. - Как обратно?!" - приятель ему. А первый имел-то ввиду - еще одного покойника несут.
Б. - пред. колхоза в Ельцах, В.И. Ив-ву, пред. к-за в Коше: "И я, и ты по канавам валяемся, как перепьем. Но я хоть просто квашки не прошу, как ты, прям из канавы!"

18 февраля
Очарованье встреч, разговоров, маленький мир общих интересов, поездок, праздников общих… - вот такая мерещится повесть: милая близость, понимание друг друга в этом молодом круговращении жизни.

Коля Н.: "У меня длительная лихорадка"… "Он вчерась отошел…" - умер. Мало кто уходит - чаще случайные "убеги".

19 февраля
Сильно присогнутая старуха с почти плоским лицом и подростковым голосом встретилась на рынке. Котомка за плечами - она и девкой была точно такой же, теперь лишь старость пришла.

Хлебный поезд из трех вагонов - уцелевшие деревенские люди встречают его на полустанках.

Февральский день - с яснейшим снегом и густым воздухом предвесенья.

"Он все говорит мне навстречу", - т.е. оспаривает.

"Не чисто вижу-то: одним глазом всего" - А. П. Мясников.

"Прощай - всё…" - Коля Пистолет (Строгов) пьяненький.

Утренний снег, вдыхаю свеже-чистый воздух, вглядываюсь в небо, слышу поскрипывающий бодро шаг Аркаши Савина.

"Ты сами-то живете где?.." - не узнал, кто это: рынок.

Снежные березы на фоне предмартовского, но еще густого, смутноватого неба, ветви, крыши, мутновато-синий воздух, нечто всеобъемлюще-единое: в душе и вокруг… Барагином шел.

Дом "человека с Севера" вчера: особенная породность его, основательность, крепость ("Там я на печку залез - здесь пирогом вылез").

Неожиданная странная "глухота мозга" - и выводы…

20 февраля
Куры, украденные у старичка Копина, - старуха-соседка, говорит, украла: "Головы рубить надо таким ворам, как Сталин делал!" - он мне на мосту.

Пронзающее чувство весны и ожиданий: физически обновляющийся состав души, очнувшееся и жадно чего-то ждущее на каждом шагу тело…

"Вот и моя кума так бы прыгала возле меня, женись я на ней", - В. К.

…Старое, но вдруг ставшее породисто-впечатляющим лицо К. Р. после бритья.

…Ощущение своего мозга, как дымчато-голубоватого состава (во сне). Способного мыслить, но беспомощного: как его защитить от случайного удара?

Много южного приходит в голову, как повод для размышлений, книг, утех памяти.

Вот уже три важнейших эпизода для повести утеряны: все нужно записывать вовремя.

Завтра - первый день весны: все время помнил сегодня об этом.

…Мысль иногда, вдруг отстранившись от всего привычно-суетного, так пронзит все в тебе твое сокровенное, что ты обморочно удивишься и себе самому, и вообще человеку. Человеку - как существу, возможному в живом мире и еще живущему.

"Отдышка у меня сильная", - А. П-ч.

"Живой! - я встретил М. Ф. после слуха о его смерти, - Покодова (не "покудова").

3 марта, 6 ч
Сон о друге студенческих лет Марке: давно, давно не было; так много вспомнилось, ведь столько было отдано ему и всему юному вместе, в Питере.
Какое-то большое кафе, мы сидим, говорим…

Вчера и сегодня - удивительнейшее небо: вот сейчас на глазах за окном в несколько минут трижды изменилось - облака волнисто-коричневые, потом сизые, фиолетовые… И вдруг - густо-розовые, слившиеся, заполнившие почти все небо… Мой огород - все бело-синее; ворона, выбравшая самую высокую ольху и самый высокий сук на ней - в сущности, контролирует все небесное движение, точно молчаливо-недвижный регулировщик. Чудо утра.

4 марта
Явилось солнце: жарко-маленькое, очень красное, до пыланья, и через весь мой огород протянулись ясно-ровные, впекшиеся в снег лучи…

…Слушал по радио песни на слова Н. Рубцова под гармошку - и вдруг заплакал, и никак было не остановиться: какая горькая судьба.

Переплетенье густых ветел, просека, предвечерние зеленые, оранжевые огоньки в воздухе, берег, река… - ушел за Волгу к Кривому Колену.

Мой Пашка все усилия прилагает, чтобы понимать меня, человека, пытаясь расширить свои возможности, заложенные природой, и стремится к такому порядку в иерархии живого, чтобы разрыв между нами был по возможности меньше…
Вот тут где-то и есть величайший закон живого.

Женщина, красивая и умная, быстро постарела и махнула на себя рукой (А.М.): вот тоже трагедия обыденности.

Молодое наполнение голоса - у молодой Гур-ко, и тоненькое, потрескивающее и сухое - у Г-ки старой. Одна из потерь нынешнего времени - чистой выверенности жизни.

8 марта, 5.30
89 лет назад родилась мама.

Всю сегодняшнюю ночь совершенно удивительные, разнообразнейшие сны: заканчивался один - начинался другой, и так всю ночь. До того, как проснулся: Пашка возжелал есть и разбудил меня точно по графику.

Весна, все в разливе: ручьи, воздух начинает играть разными красками. Все широко, в пятнах лиловеющей воды, подзлашённых солнцем. Кусты, деревья, эта широкая дорога, которой иду из Шихина. А справа от дороги - плотный еловый лес в белом туманце. Эта дорога, небо, приглушенно-вечернее уже солнце… - сколько раз уже повторялись в жизни.

11 марта, вечер
Какие сильные позывы весны: беспокойное небо, с самого утра ярко заблестел снег, чисто зарумянился. С явною влажностью всех проявлений горизонт. А днем - снег начал сыреть и коробиться. Зеленая вода в низинах, где снегу меньше, размокли дороги. Побежали по небу быстрые пухлые, разноцветные тучки, потом вдруг посыпал сильный и влажно-крупный снег. Следом - взвыл вихрь. А к вечеру все начало стремительно отмокать, размягчаться - до того, что сегодня у Шихина, когда шел за молоком, зелено-белая вязкая каша почти до колен. Вернулся с мокрыми ногами: ходил в валенках. Снег в больших полях - все в солнце и синеве. Возбуждающие до судорог душу синие тени.

12 марта
Все внутри сдвигается с места и требует усилий - решительно приблизиться к чему-то освежающему всю жизнь в ее главной сущности.
Вот-вот удастся написать нечто очень сильное: это живет сейчас во мне.

"Гуляшка": позавчера попал в Шихино на застолье с частушками и пляской, с песнями в несколько голосов: необыкновенно хорошо и очень напомнило военную пору в деревнях. Гуляшка-не гулянка у нас, сказала хозяйка.

У Левушки было трудное детство, но как ярко свершается взрослая жизнь: в достоинстве, упорстве, с семьей в ладу, в наступающем движении успехов… Это - состоявшееся и благородное усилие к высшему в человеке.

Так сильно опять жаль одинокой в Кишиневе Нины - надо поскорее уговорить ее сюда…

…Мысль - как оправданье жизни? Нет: жизнь - это действие.

Маришкина тропинка: коротенький проулок в шесть домов в П., рядом с прудом.

15 марта, день
По-прежнему пишу рассказы: потребность удивительная, пишу очень быстро, никакая машинистка не поймет - придется печатать самому.
А сейчас прилег - приснилась короткая повесть, перемежающаяся стихами: страница прозы - стихи, и так легко она писалась во сне, включая и стихи, что едва успевал перекладывать листы готовые.

Очень жду весны теплой - и лета: ради движения везде здесь у нас.

23 июня 1994 г.
Шел утренним лесом, - после вчерашнего опустошающе мелочного дня, полного узкими, злыми мыслями, бессмысленным раздражением и заботами, которые теперь кажутся никчемными. И вдруг подумал я: после такого дня человек, если он не потеряет себя полностью и не вовсе забылся в однообразии серых своих дней и лет - просто не может не стыдиться дышать вот этим святым и чистым лесным воздухом. И видеть влажную листву, в которой столько нежно-целомудренной трогательной свежести, дымно-невесомый луч солнца, коснувшегося просеки слабо, томным намеком. Нельзя забываться: можно захлебнуться подлой отравой суетливости, суетности.

26 июня, раннее утро
Крик петуха.
Почти две ночи - всякого рода скорбные, больные мысли, никак от них не отойти. Прокручивания в себе того, что кажется недостойным и жалким: сколько дней, лет. Сколько инерции, невыверенности поступков. Не утешает, что многие так живут. Мне всегда, с юности всеми силами хотелось вырваться из этой инерции повседневности. А жизнь не выпускала. Надо быть сильнее хоть теперь. Это во многом от нищеты, одиночества, неясности всего, что связано с писанием и будущим. И лишь теперь почувствовал: вернутся силы и вера; пришло это как бы само собою - тихо, ровно начало озаряться все внутри спокойным светом. Я понял это так, что все усилия, попытки вернуть веру в завтра не случайны - душа воскресает.
Проснулся где-то часа в два - и лежал, прислушиваясь ко всему, что творилось во мне.

Встал: включил свет, взял часы: ровно три часа. И снова крик петуха. Для обычных петухов рано. Значит - это воскрешения крик? Так его и принял.

Нужны хотя бы небольшие острова духа в мире "обычной" жизни: вот как Нил Столбенский был и его обитель в старой России.

27 июня, раннее утро
Вчера - письмо и посылочка от Нины, это сильно подняло дух: новости хорошие. Да вот скверно: вместо коньяка в двух бутылках вода - бандиты действуют.

Романы Толстого: "Война и мир" до предела насыщен, многослоен, дышит глубоко и сильно. В "Карениной" - уже есть некая узость, излишняя определительность, прямолинейная заданность идеи. Все спасается в основном Левиным, лишь немногими сильными страницами с Анной.
"Воскресение" - одноцветность и обще-сероватый фон. Очень мешает постоянная забота о нравственном нажиме на читателя.

28 июня
Чехов писал много: то и дело в его рассказах встречались повторы, его рука была в непрерывном движении писания. Лихорадка сочинительства поедала его. Это, конечно, и профессиональное, и болезнь его: скорее, успеть!
У Бунина в этом смысле больше спокойствия, писал меньше. Но у него нет по самой природе его писательской сильнейшего схватыванья человека: тут куда, куда выше Чехов. Расчет на вечное у Б. привлекает и сейчас к нему очень сильно. Но так понятно, что чит-лю был нужен именно Чехов! - тогда, да и теперь, пожалуй.

В людях много естественного фарисейства, готовности обманывать себя и других - ради собственного спокойствия.
Кто умеет все это сорвать? У нас в этом смысле сильнее всех - Лермонтов: такова и его судьба.
В мире остальном - Байрон. Больше таких не было - по мощи таланта.

29 июня, раннее утро
Смородинка из Красного Городка прижилась.
Из восьми крохотных черенков, принесенных в прошлом апреле, сначала прижились все, но выжил один, буйно пошел в рост и сильно окреп. Распускался, захватывая ширину, высоту… И вот на нем уже ягоды! А ведь это была просто крохотная голая веточка: действительно - чудо.

"Время Гуськова" - название придумал для сатирической повести.

Ощутил: вдруг просветлел, ушла злость и узость этих дней.
Сегодня утром, встав после больной ночи, - сильно простыл, нехорошие сны, - вот это просветление, как подарок жизни. Свет, пронзающий каждую клетку. Заплакал от неожиданности, и никак не остановиться было.

Когда я ощутил в себе писательские силы? Как ни удивительно - в 55 г., когда еще почти ничего не было написано.

4 июля 1994, утро
Борис Образцов привез из К-ва мои рассказы отпечатанные - все, что писал в нынешнем году; боюсь читать: что если все это плохо, не то?..

Позавчера вечером поехал за Шихино, в направлении Филиппова, и стоило выехать в поле, увидеть вечерний лес, знакомые с детства дороги и взгорье, где стояла вышка - такое чувство простора, печали и жизни охватило, что понял: все правильно, моя селижаровская жизнь нынешняя оправдана навсегда.

5 июля, раннее утро
Сильно опять простыл: где? Но уже легче, лишь горло болит. Видимо, после вечернего купанья холодного. Сон ужасный: ушедшие навсегда ребята - одноклассники. Мой крик во сне.
Упаси, Боже, от нечаянной смерти - хотя смерть всегда нелепа.

Начал вычитывать свои рассказы; впечатление какое-то сложное.

Деревня Гниловка на холме - вечное притяжение памяти.

6 июля, раннее утро
Вот маленькая хворь - горло, а человек выбит из колеи. Как нужно пользоваться здоровыми днями, но как-то об этом вечно забываешь.

Обычно в эти дни, когда встаю, все ярко, даже если и без солнца. А сегодня - хмурь, почти темно, хотел даже включить наст-ю лампу. Лампа очень как-то идет к осени, когда зеленый мягкий свет ее на столе.

Вчера опять копался в своих книгах: что почитать на ночь? Странное чувство - все не то! А ведь есть Толстой, Гончаров, Т. Манн, Дост-кий… И много другого истинного. Что это?.. - думаю, художественное, только худ-е по сути, - совсем перестало трогать: или - почти. А вот "Одиссея" - т. е. видимое и "невидимое", человеческое и "божественное" в слияньи, - вечно волнует. Душе мало лишь земного.

7 июля
Немного проспал - встал в 6-ом часу: долго лежал без сна ночью. Эти ночные размышленья казались такими решающе-важными, а сейчас от них почти ничего не осталось. Лишь одно уцелело - нельзя писать ничего в старом русле, только свежее и свое, никаких монологов-диалогов, подробных обрисовок, хар-ов, портретов и проч. А писать - состояние: человека, минуты, мир в ярких вспышках жизни. Почти неуловимое давать - промельком, захватом минуты решающей, когда ничего статичного: огненный, дымящийся след жизни.

10 июля, утро
Продолжаю теперь "Дашу" - первые строки пошли; дай Бог, после перерыва.

Доехал вчера до Талец и обратно; как всегда, дорога сильно освежает все внутри - нужно чаще ездить. Особенно хороши дорожки, уходящие на взгорья, сворачивающие в лес, вдруг ручей, речка, и ветер летящий… Вернулся домой в бодрости.

Речь Апулея в защиту себя пред проконсулом Максимом - великолепна, все живое. Удивительно, как он почти 2000 лет назад ощутил древность - по отношению к своему времени. И правда: 3,5 т. лет назад для нас Гомер, для него - 1,5, - в сущности, одно восприятие, с небольшими поправками.

Письмо из Америки от Левушки вернуло мне в эти дни бодрость духа: постоянное чувство готовности к жизни, со всем, что в ней есть.

Оказывается, мои "Вечерние записи" - "Все, что свято" - были опубликованы в "Тверских в-х" еще два м-ца назад: не знал, не видел. Правда, есть ошибки: Стендаль - "Воспоминания эготиста" - сделали "эгоиста", и еще несколько. Но кто знает - поймет.

11 июля, утро
Проспал - встал в 5.40; неприятно, но ничего: что-то дело не слишком идет, т. ч. почти доволен, однако пора входить в роман по-настоящему, хотя и без всякой спешки.

Читаю "Золотого осла" Апулеева. Почему-то решил, что со студ-х лет его не перечитывал. И вдруг в этом экз., изд. 59-го года, нашел свою закорючку. Но тогда он мало меня занимал. А сейчас - весь ушел в роман. Тут и сам Апулей, и явление времени того, со всем, что в нем было, от зеркальца в кармане Апулея (2000 лет назад) и писем Пандиалы - до гостиниц в древних городах; понимания своего времени, как нового, и оно и было новым, - очень сильно в романе. То общее, что есть в людях всегда - Апулей уловил едва ли не сильнее всех - в "Апологии" и "Осле".

Соня Чижикова - приснилось имя и фамилия: короткая, бурная юность, расцвет Сони от 14 до 16 лет. Дальше - излишнее взросленье.

"Нечего бояться, - т.е. чувства, - я теперь ничего не боюсь!.." - М.Е. о том, как полюбила соседа в своем замужестве: сорок пять лет ей было.

Удивляюсь безмерности сил человеческих: восстаешь после, казалось бы, полного истощения нервов, всего живого в себе, страданий - как заново родился. Надо, наконец, поверить в это.

16 июля, раннее утро
Вчера - середина лета; с неожиданной быстротой все опять двинулось, и это уже становится как-то даже и привычно: от возраста или неуменья владеть временем?..

В "Дашу": о типах женщин - видимость и суть, когда самые красивые, но со случайно-невыверенными поступками, жизнью гибнут, а спокойно-настойчивые, понявшие нечто главное - живут счастливо (вот Аля Хитрова, одноклассница).

Сон о Юре Грекове - опять множество снов подряд: мы где-то в доме творчества в быстрой смене дней, ходим, говорим, выражение лиц - опять молодые, по 25-ть примерно лет, и ощущение краткости совместного путешествия, сожаление об этом.

"Связанная жена" - маленький муж избивает крупную жену, предв-но связав ее (расск-л Сл. К.).

Побольше теперь уже нужно естественной сдержанности, спокойствия во всем житейском, некой, пожалуй, мудрости…
Это - и здоровье.

17 июля, раннее утро
Еще целую ночь (душный зной и во тьме, может, от этого): Сталин (!), "очеловеченность" воображением, занятым им, размышляющий у окна кремл-го дома: смотрит вниз, в утренний час, в лице почти растроганность и нечто доброе - что-то сдвинулось в душе к свету. И нес-ко слов помню: "Мне же придется умирать… Как быть? - и снова - как быть?.."

Вдруг подумал: "Да ведь мне никогда не увидеть, не узнать, не встретить похожую на Дашу моего романа, такой просто нет женщины, и, может быть, и никогда не будет. А вечером увидел впереди женщину или девушку: черные волосы, и платье такое легкое, а в походке - чудная пластика всех движений. "Похожа на Дашу!" - подумал тотчас. Увидеть-то можно… ведь это внешнее, а надо уловить все, что душа…

Женщины из безотцовских семей - грубость до жестокости и упрямство до бешенства: тупиковость детских судеб перерастает во взрослые года в крайнюю нетерпимость и самоуправство домашнее.

Женя Мозгалин - до ухода на пенсию, это менее года назад, был крепок, как кремень, а сейчас - весь протончился, лицо больное, глаза уже какие-то нездешние, рука бессильно подрагивает, сплошные нервы. А голос - тоненькое сипенье, еле звук идет. Знаю и помню о нем только хорошее - с первых моих шагов на родной улице.

18 июля, 4.30
Как быстро все меняется - солнца еще нет, лишь розово-лиловый, сонный горизонт: ничто не дрогнет. Хоть эл-во включай. И вдруг - хлынул весенний свет!
Этот год получается годом рассказов. Вот еще несколько сюжетов:
"Долгая связь"
"Веселая история" (на самом деле гибельная рыбалка: вчерашняя, Ю. В. Ст-ва, долгая эпопея трагической поездки на Волгу. Мысль, что Ф. просто куда-то сбежал, - совсем, - "от Жены и от партии". Смех общий. "Где потеряли, там и найдите…" - 1-ый секретарь райкома. Нашли - через год: "Утоп".

О сестрах: "Какие стервы нам достались…" - В. Ш. о женах его и Л. В.

Вся восточная часть неба нежно, дымно-туманясь, розовеет.

Вот показался из-за леса краешек солнца.

К рассказам:
"Мальчик из прошлого" - судьба Г. Э.
"Гаврила Романыч"
"День Александра" (Первого)
"Пути человеческие" - о будущем возможном и переменах человеческой истории.

18 июля, день
Встретил одноклассницу Алю в магазине: "Что покупаешь?
- Кой-что себе на похороны. - ?? - Ну да. А то и не найдут ничего, - голос спокойный. - Да разве так можно?! - А что? Нужно".
Я пытался ругать и убеждать - не преуспел: осталась при своем.

К рассказу "Сверстница": разговор с И.К. "Мимо своей простодушной мечты - спокойно посидеть на лавочке в парке, - пробегаю привычно. По стройкам бегу галопом. Ловлю себя на мысли: Зачем мчусь, как ужаленная? А тут как-то испекла пирог: 10 м в высоту".
"Тяжелые нынче выросли грибы, в теле…".

Сильно проспал: встал в 5.55 у. Ночью, проснувшись, вдруг подумал: а что из своей жизни я хотел бы повторить?.. И - уже не мог спать: очнувшаяся мысль заработала, отсчитывая. И пошло: нет, нет, нет. Ни детство - там столько трагического всего… Разве кое-что: дружбы военных лет, вечера в нашем домике над Цной - светлые минуты одного, другого праздника. После войны - наша отроческая круговерть чувств… Счастье лен-х студенческих дней было таким обрывочным, редким.
И вдруг… Стоп! Я хотел бы повторять, повторять, все снова и снова, ту жизнь, которой живу сейчас: мой дом и берег, огород и река, мои одинокие утра в работе, мои свободные размышленья при взгляде на чуть засиявшее утреннее небо.
И дороги лесные, полевые на велосипеде, дымок из моей баньки, соседский петух, копанье на усадьбе… Так, м.б., ради этого всего я и жил?.. - и - уснул спокойно и проснулся ясным.

Зилов, пьющий воду отравленной Кочи, чтобы доказать, что в ней все в порядке - и мгновенно уезжающий домой.
- Это лось (он же - на дикую корову со своей фермы).
- Что за болезнь человек получает, радуясь? - спросил врач пациента (Ю.В.С.): "Ну, это просто: триппер!"

Собрать для Нины:
1. Пальто с поясом
2. Малиновая куртка
3. Свитера: серый и черный.
4. Серое платье в голубой листочек с поясом
5. Черная юбка с воланом
6. Зеленая юбка
7. Туфли: черные с серым бантиком - новые и коричневые осенние - новые
8. Серый берет, серый шарфик и серые варежки.
9. Зап. книжку

26 июля, 6 ч утра
Проспал из-за Пашки: не пришел на ночь; то и дело выбегал смотреть и плохо спал. Сам виноват: нужно было в 9-ть вечера уже не выпускать его.

Поехал велосипедом в Казанскую в направлении Коптева. Вот и дорога на Филиппово… Ровно 35-ть лет назад с Ив. Ив. и Валей Пр-м ехали этой же дорогой - и Ив. Ив. тогда было на 20 лет меньше, чем мне сейчас! Уму непостижимо, а правда.
На обратном пути остановился, сорвал земляничинку, медленно раскусил, ее теплая мякоть мгновенно заполнила рот летом.

Еще сон, очень странный и неожиданный: сижу на берегу Сел-ки в какой-то крайней, запредельной печали, не зная, что и как дальше. И тут подходит одна из моих учениц, из тех, кому вел час словесности в школе, Н. Ш., кладет мне левую руку на плечо, по-детски полуобнимая, и ласково говорит: "Ничего, Г. А., все будет хорошо".
Почти тут же проснулся и унынья как не бывало.

Все эти три года, связанные с новым домом, работа шла урывками. Но и сделал кое-что, к удивлению своему - "Спуск в глубину", "Дикий остров", "Тихую ночь", рассказы.
Главное же - эти годы были освоением дома, усадьбы всей, я входил в этот круг, своей новой жизни, и полно жил всем. Но отныне - несмотря ни на какие препятствия, работа на первом месте.

2 августа
Приснились сегодня мама и Сережа; я в своем старом домике (вскоре его не будет, и он останется только в моих снах), мы с мамой что-то делаем в комнате, а Сереженька вышел во двор и возится там: слышу топор.
Тихая грусть заполнила сердце до краев.

7 августа
Закончил сегодня маленький, но для меня чем-то важный р-з "Хлебный поезд", - начатый, одной страничкой, года еще с три назад.
Процесс писания, когда вдруг что-то "найдет" и поднимает тебя - нужно выждать, пропустить эти минуты, охладиться!

Что-то неск-о дней подряд впервые в жизни очень неприятное ощущение в кишках, желудке, сильно сжимает грудь, начинается почти с утра, заканчивается лишь к ночи, а совсем проходит только во сне. С трудом к сегодняшнему дню преодолел - с помощью молока, яиц, а главное - самовнушения.

8 августа
Мне теперь как-то все равно, кто и что обо мне подумает, даже из тех, кто хорошо относится. Вдруг им что-то во мне не понравится: и на здоровье, решайте сами, подхожу ли я вам или нет.

Решил заново прочитать "Мастера и Маргариту": неужели я так ошибался в прошлом, не принимая всеобщие восторги. Нет! - все то же: это фельетонное, достаточно талантливое, обозрение нравов, быта, времени, с историко-философскими экскурсами (более интересными). Кроме того, все это очень облегченное по сути своей, фраза слишком "легка". Чертовщина - это все-таки такая откровенная выдумка, невольно раздражаешься. Неужели это только мое - ярого нелюбителя всего фантастического? Не может того быть. Ну и, наконец, профессиональное - мне, несмотря на все эти выдумки, пресно такое чтение: не то, что, скажем, платоновская многосмысловая фраза. Но у каждого свое. А вот "Белую гвардию" и "Рассказы юного врача" люблю по-прежнему.

Приснилось, что страстно обнимаю обнаженную молодую женщину, и так явно, сильно - до полного "чувствования", а не иллюзии. Вот что значит одиночество.

Какие беспомощно-плоские письма от людей внешне взрослых и с худ-ми талантами я подчас получаю… Неприятно ни читать, ни давать ответ. Все-таки письмо - это труд, искусство. Всегда стараться к этому так и подходить: иначе бессмыслица.

12-13 августа 1994 г.
Сны: вся наша семья, Левушка лет семи, Нина, мама, папа, Сережа - мечта моего детства, что-то напоминающее и мой нынешний дом, и городскую квартиру. Мы - все вместе: ходим, живем…

Исчез мой Пашка, и стал я от этого почти больной, так привык к нему. И виню только себя, потому что несколько раз мелькнула мысль: как он будет без меня в ноябре-декабре, когда уеду в К-в, ведь никого и не признает, кроме меня, и ни к кому больше не привыкнуть!
А он как услышал - исчез. Ночью не спал, все ждал его.
(Вернулся: радость).

Пишу сразу три-четыре рассказа, втянулся в писание, такое вот одновременное, небольших вещиц, затянуло оно меня. А "Даша" опять ждет.

Утро; иду в трудном душевном состоянии в Барагине деревенской улицей, вдруг - калитка, девушка в светло-зеленой спортивной курточке, ее спина, все плавно-гибкие движения тела - как сама жизнь, тотчас легче стало.

- Салатов не ем, я не кролик, ем жар-ю курицу с сыром, цельные помидоры, - в автобусе холеный парень.

- Она нарядная, как вишенка, - тоже в автобусе.

- Грыжа у меня ворчит… - С. К-в.

16 августа, раннее утро
З.С. о В. Сад-й: "Все спрашивала о тебе, и не остановиться ей было… Заговорит о ком другом - снова о тебе… Когда? - Лет так десять назад". Все мы помним друг о друге; этим люди и живы - в главном.

Вчера шел по усадьбе своей - и в воздухе, в самой глуби его - так сильно пахнуло осенью, и это было уже в радость, осторожную.

У меня сейчас идут рассказы, в которых так свободно распоряжаюсь словом, судьбами, голосами. Теперь это становится действительно главным у меня, даже и дом, и усадьба - второе-третье.
17 августа
Проснулся рано, - но отлеживался, вчера простыл: в резкий ветер в майке колол дрова, затем, остывая, ходил огородом. Надо выдержать, чтобы не слечь.

Мой Пашка сутки не ел, отлеживался; сейчас уже вполне здоров, бегает, ест, ласкается, мы с ним добры друг к другу, наперебой услужливы. Какое неожиданно хорошее, светлое чувство облегченья. И сейчас мурлычет на коленях.

Вчера, во время колки дров, внезапно в мозгу какой-то резкий толчок - и на миг потерял сознание. Этот миг без сознания я вполне ощутил, он длился доли секунды. Затем все вернулось; я бросил топор, распрямился - и был поражен: так четко, с такой яркой силой и свежестью воспринял все вокруг, точно мгновенно обновилось зрение: особенно черта неба над Селижаровкой.

Больной и одинокий, лег спать, вскоре проснулся почти в бреду - с мыслью лишь об одном: не умереть вот так в полном ночном один-ве. Это совсем не было бы страшно, но не найдут сразу, это же просто и неприятно физически представить себе.

Сон о Нине, очень близкий.

18 августа
Хотел отлеживаться весь день в чтении; но затянуло дело - и весь день "выполнял план" (и выполнил!). Колол дрова, складывал, чередуя стол с дровами… Но чаще был в движении на воздухе. И вот результат: ни следа недомоганий, как будто даже стал сильнее, чем во вполне здоровые дни.

Самое ужасное для писателя - постепенное разжижение мысли к старости (по старческим вещам Пришвина это можно проследить и т.д.); это, видимо, идет от расслабленности чувств, ощущений, желания свою дряхлую жизнь вписать в свежий молодой мир, отсюда сентиментальность, попытки приспособиться и т.д.
Выпадет жить - всеми силами не допустить этого!

Встал в 4.30 - и полтора часа не мог писать, только смотрел на небо: на все, но особенно над Барагином: как оно оживало, менялось, двигалось, расширяясь во все стороны, светлело…
Душа светлела вместе с небом.

19 августа, день
Сегодня ночью - поразительно-яркий сон о любви моей юности Гале Калмыковой: будто бы вся жизнь взрослая исчезла, и мы снова идем институтскими коридорами, рядом, узнавая всех, а все здороваются с нами. Затем она говорит: "Пошли в 103-ю…" Мы заходим - и вся 103-я сидит, точно поджидая нас. Я узнаю всех: Ада, Алла, Галка - Буратино и та девочка, у которой были чудно-блестящие глаза, всегда улыбающиеся.
Но тут произошло что-то во мне - да ведь столько уже случилось всего, разве мы с Г. можем вот так быть вместе, все давно изменилось?.. - и на этом проснулся.

Вот странный сон: будто бы ко мне в С-во приехали Володя Соколов, Валя Пр-кий и Ольшевский, и мы готовим нам обед, в старом нашем домике. Оль-кий исчез; я выхожу искать его - он, в белой майке, делает зарядку в Веселом переулке.
Думаю, это после вчерашнего сообщения о смерти Роберта Рождественского и этих моих вечерних размышлений о жизни, поэтах и поэзии…

24 августа, 5 ч утра
Вчера закончил вычитку нынешних, написанных в июле-августе рассказов и отправляю их с оказией машинистке: Зеленый Холм; Сверстница; Старухи запили; Хлебный поезд; Настенный календарь и др.

Небо сегодня светлое, но солнца нет и в помине. Теперь утром так слышна осень.
Итак, по утрам продолжаю, уже без остановок, "Дашу", а днем - рассказы.

Закончил "Мастера и Маргариту". Да, впечатление 67 г. оказалось верным: лучшее там - Пилат и Христос, затем очень, очень сильно - печальное у Мастера с Маргаритой, это все несомненное, живое. А далее - фельетонное обозрение нравов, быта и проч., вся эта дьявольщина малоинтересна, касается чего-то не самого главного в тебе. Но очень понятно прощальное Булгаковское стремление выйти за рамки трезво-земного всего.

Вчера одноклассница, совсем старуха, прощаясь: "Генюшка, мальчик мой…" - т.е. что-то старушечье-материнское уже в ней и в восприятии.

Идет бабка окраинной улицей с коровой, слабым голосом все повторяет ей: "Золотая ты моя… Зорюшка… Красавица… Ро?дная моя…" - точно как мама.

Ничего читать не хочу, разве отдельные строчки у Толстого из дн-в и библию.

Много людей, - в осн-м это мужики от 30 до 40, - с совершенно пустыми глазами: таким все - все равно.

М.З., говорит редактор, сбил мотоциклиста; парень пострадал будто бы: З. не захотел пропустить его; если из самолюбия - плохо. Невольно подумал: ведь это ужас на душе - мог убить. Как хорошо, что никогда не было у меня в жизни ничего вот такого, для души в сущности непоправимого, как ни оправдывай себя.

Отличие Ахм-й от других воспоминателей в "серебряном веке": она человек, властно владеющий словом.

Насколько ближе образ нищей Ахматовой с двумя чайными чашками, одна из которых треснула, нищего Платонова - чем какого-нибудь преуспевающего, даже богатого писателя, вот А.Н. Толстого.

Роза Русакова, сестра од-цы Любы - худая, бородатая, с полубезумными глазами. Говорит мне: "Л. пишет - жить не хочется, так плохо теперь, а мне вот - хочется, я сено кошу, овечек-коз своих пасу" (у нее целое стадо, встретил на берегу Сел-ки). Рваная, грязная, но в живом воздухе, в энергии, со своим стадом - ей и правда хорошо.
Почему нужен какой-то особенный человек для разговора? ("Нет у вас об-ва тут, не с кем вам поговорить"). Да я могу говорить с любым сел-цем - и говорю.

- Как вы хорошо идете, - старуха со знакомым лицом, но я ее не помню, - утром на днях.

Вдруг понял: просто физически даже буду не в силах вынести, если опять услышу от Нины: "сейчас что-нибудь вышвырну…" - т.е. из моих писаний. Что же делать?..

24 августа, 5.30
Широко раскрыл форточку и спал хорошо.

25 августа, раннее утро
Приснился Витя Базулев - милый, добрый друг детства, впервые за много, много лет; сколько у нас с ним было пережито вместе за три года, 5-7 кл.

Посмотрел на полке среди своих книжек, нет ли Роберта Р-го, - есть, "Необитаемые острова". Вспомнил - эту книжку купил в апреле 62 г. в Калинине.
Читаю:
"…молодой поэт". Да: было ему 30 лет, а прошло еще 32 всего - старик, и умер.

26 августа
В ущерб утру размышлял о возможностях будущей жизни: где жить и как? И, все взвесив, определив, мучительно произведя инвентаризацию всего возможного - понял: хочу и могу жить лишь в С-ве.

27 августа, 6 ч утра
Проснулся в 5.20, встал позже: вчера была банька у меня, а в таких случаях сон длится дольше, уже заметил.
Роится неимоверное число сюжетов новых рассказов, поэтому буду делать так: с утра потихоньку двигать роман, а днем писать р-зы.
Приехал Э. Гол-в: звонил. Ходил к нему; приезжает Рита - А. П. раздражена, кричит и проч. Сын - тиха, мила и т.д.: вот психология человеческая.
Ее рассказы о Шнурове: "За 40-к лет трезвым его не видела… Пришел, лезет целоваться, я говорю: только дотронешься, сразу упаду (у нее не слушаются ноги). Он кричит, а его маленький приятель стоит, ноги расставил, и молчит. Говорю: чего молчишь? А он: "Как заговорю - я сразу и грохнусь, сильно пьяный: равновесие храню".
Вот так-то.

Под утро - редкие-редкие капельки дождя о крышу: удивительное чувство проникновения этих звуков прямо в душу.

В магазине женщина гордо: "У меня старое лицо, молодое тело".

Рассказ в вагоне какой-то женщины о брате-актере, который стал слепцом, нищим, смерть его под окнами театра, в котором служил, а потом рядом побирался.

Одно хотя бы маленькое путешествие в неделю необходимо: деревня ближняя, лес, озеро…

Нужен хотя бы один человек, с которым можно, не тревожась о времени, говорить долго и обо всем - иначе жизнь почти лишается смысла.

29 августа
Сегодняшней ночью, - уже третий раз за м-ц, - что-то нехорошо было в животе: желудок? Я даже никогда не знал, где он - и сейчас пока не знаю. Неужели придется узнать?

Вчера у Эдика Г., одноклассника и старого т-ща. Мы с ним долго были близки, потом по разным причинам разошлись, из-за всякого рода обид, раздражений, недоумений и проч. А три года назад отношения возобновились, и переходят в какое-то новое, более высокое кач-во, когда возраст и опыты жизни сделали великодушнее, светлее, сняли мелочный эгоизм, самолюбие и проч. гадость. В нем много резко-неприемлемого, с моей точки зрения, но это же он может видеть и во мне.

Мать Э. Г., Н. П., когда мы сели за стол, со своею клюкой, стоя в углу, спела нам "Не уходи…". И что-то еще: старуха была прекомична и очень трогательна. С сыном расцвела, мягка и тиха, с невесткой - почти буйна и криклива.

К рассказам.
"Дом проснулся" - утро в родном доме.
"Новый год"
"У края леса" (военное)
"Через Волгу" (первый послевоенный год)
"Ночное" (с Витей Базулевым в Коше)

31 августа, раннее утро
День Рождения. Спасибо жизни: я жив и здоров пока.
Вчера приходил Эдик Г. со всякими припасами; последнее время выпиваю редко, а тут решился: в нищее для меня время все эти его "припасы", от сосисок до каких-то апельсиновых напитков и водки, невольно взывали к некой благодарности.

1 сентября 1994 г.
Милая Ниночка, сегодня весь день думал о тебе, о нас, о наших молодых днях, о Левушке. Было у нас тоже, как и у всех людей, немало доброго и памятного, и это счастье. Я чувствую себя хорошо, а пишу эти строчки просто "на всякий случай", чтобы ты всегда знала об этом и помнила.

4 сентября
Валера О., сломавший ногу, совершенно изменился: лицо было толсто-самодовольное, насупленное, и вот все облагородилось страданиями и очнувшейся мыслью. В глазах живая тревога и скрытая боль, они совершенно живые. Я у него таких вообще не видел. И говорит и держится достойнее, и духовнее.

У писателя в отношении даже близких людей - и это независимо от его воли, если он ценит раньше всего правду, случаются жестокие строки… - тот ли, иной образ, мысль…

5 сентября
Р. у., но не слишком: читал на ночь "Флорентийские ночи" Гейне, да и немного, чуть-чуть, простыл - по глупости развесил в своей спаленке, уже на ночь, сырое белье.

Небо чудно-тихое, золотисто-рябое, особенно как-то трогает меня с детства; грозы любил - примерно лет до 15-ти, с буйными всплесками, затем - вот такое небо.

Вчерашняя вечерняя прогулка - незабываемо-освежающее чувство жизни, захватившее почти врасплох с такой силой.

Начать повесть можно так:
"Мы жили в большой и живописной деревне вблизи районного центра - поселка тысяч в семь народу…"
И далее -
- Я съедал сметану с высоких глиняных горшков, и мать звала меня полупрезрительно "сметанником" и "горшечником". Тетя Глаша по прозвищу "сухарь" (из рассказов Жени К-го).

Дядюшки, тетушки.
Дед Севастьян Петрович - "спичку на четыре части делил, а когда и корову за вечер мог в карты проиграть".

12 февраля 1995 г.
Взглянул на Барагино - сегодня почти случайно, - и не могу оторваться от неба уже с полчаса: вверху - а мне из моей спальни виден почти весь купол, - бледно-лиловое, чем ближе к домам, тем гуще лиловеет, синеет, становится не просто глубже и ярче, но с той тайной подцветки, когда это уже и не небо, а загадка, которую нужно разгадывать всю жизнь: все эти оттенки, переливы, всплески, втягивающие твой глаз, совершенства цвета… То открывается все, то ускользает. А тут еще и человечье жилье под этим небом…

Как освежает, разнообразит жизнь обыкновенный "бытовой" труд: дрова, печь, вода, приготовленье обеда, вечерняя моя банька… Как я сначала тяготился всем этим, а теперь радуюсь всему тому, что вызывало досаду.
Конечно, жизнь одинокая опасна, непредсказуема, а потому и несчастна для большинства людей. Но сколько же радостей она мне подарила, которых никогда бы иначе не узнал.

В одиночестве главное - преодолевать то, что я называю для себя: "истерия желаний". Прежде всего - желанья встреч с людьми, разговоров, заходов к знакомым, всякого рода посиделок, иной раз, - по этой же причине бегства от одиночества, - выпивки в таких случаях. Преодолеешь: прекрасно, - снова работа, книга, приятная рутина вседневья. Нет: сожаление, раздраженье на себя, на всех… И все это долго не проходит… Поэтому: столько было людей в жизни, что можно пожить и без них. А для разговоров - найти кого-то, вполне безобидного, т. е. не глупого и не пьющего, как громоотвод. Тут важно, чтобы ты сам был интересен кому-то, и тебе этот человек тоже.

14 февраля 1995, ранее утро (5.15)
Из сна этих дней:
Сегодняшний - будто бы приехал в Комарово, но совершенно преобразившееся; комната моя возвышается над 3-м этажом, и у нее три прозрачных стены - все открыто, все вижу: лес вокруг, дома, тропы, залив… А вышел - внизу большое об-во, и все смешалось: люди из Записок Ирины Одоевцевой (перечитываю их - впервые в марте 89 г. в моей 75-й комнатке гос-цы), В. С. Шефнер, мои знакомые всякого рода из разных поколений… Но главное и не это, а состояние: приятие всего этого круга. Мне легко, свободно, я среди своих - понимаю каждое слово, намек, никого, ничего не стесняюсь, ощущая себя на равных со всеми. Удивляюсь лишь: где это я нашел денег на Д. Тв-ва?.. Вот оно, время догнало и во сне…

Продолжаю в час дня, пока еще не был на улице. Из окна все совершенно весеннее: пухлые облака, голубые небесные прорывы, влагой сочится снег, чернеют избы на том берегу… А по душе - рано еще весне, не нужна пока, пусть подождет.

Сон этих дней еще: громадная, черная с синим, Река Жизни, течение у самого берега такое, что струи точно перекрученные, выпукло-хлещущие, ложе реки с перепадами: выше - ниже… Кто уже не в силах жить - отходит от нее, и тотчас исчезают, как будто их и не было. У меня сил уже, кажется, тоже нет, полный упадок сил душевных от невозможности устроить свое существование достойно: такое чувство, состояние. Думаю: куда же, где мне-то приткнуться?
И тут что-то случилось со мной! - вспыхнула ярость и жажда жить, все по мне напряглось, бодрость волной прошла - тело, дух, душа - все возродилось! Сильно взмахиваю руками; куда-то лечу, не зная сам куда, но без всякой боязни.

15 февраля
Странное примирение с собой - как будто уже за гранью всего живого словно приподнялся надо всем обыденно-бытовым, и я уже нечто не физическое, а духовное. Вот так душа освобождается от тела?..
Воздух, в который взвивается душа, состоит из зеленых и розовых полос, туманных, воздушных, переходящих одна в другую.

Пойду на улицу: небо уже почти все глубоко-голубое, а воздух такой, о котором говорят - млеет; меня просто вытягивает из дому.

16 февраля 1995
Выход из тьмы - к свету: такое ощущение после раннеутренних размышлений, итогов. Очищение души от скверны всяческой продолжалось долгие годы, но все нет решительного сдвига.

день
Потихоньку продолжаю "Дашу": переписываю I-ый вариант в новую тетрадь, попутно многое опуская, перерабатывая и т.д. Очень недоволен многим, работа затянется над этой рукописью. Может, и хорошо: куда торопиться теперь?..
Прилег ненадолго - и совершенно растрогавший меня сон: давно не снилась любовь студ-х лет Г.К., а тут идем с нею Невским ночью, еле светятся фонари, два конных милиционера посредине проспекта (нечто подобное было году в 56-м, зимою)…

Нина долго не пишет: опять где-то, в какой-то моей повести (в какой?), как сказал Левушка по телефону, "узнала себя" или что-то в этом роде. И совсем не думает: так или иначе почти все, кого знаешь из близких, оказываются в книгах твоих: такова участь, и ничего тут не поделаешь.

Решительно всю ночь сегодня не спал: мысли о жизни, семье, судьбе, книгах, работе, все больше безотрадного, что касается нынешних дней.
В самом деле: почти полная нищета, бесперспективность в работе. Цены непомерные. Читаешь воспоминания о начале 20-х годов в Питере - да хуже, чем там, у них: тех спасала хоть лит-я жизнь, они выпускали книги, журналы, у них ежедневно были какие-то вечера, кружки, встречи, непрерывное общение… Будь возможность выпускать книги - почти все можно выдержать.

В людях, разговорах - неверие ни во что уже: везде. Чем все это кончится? Один из возможных путей: лет через 50-т снова тяга к равенству (что естественно для людей) победит, кончится очередной этап истории России: экспроприация домов и заводов у "новых русских", и в доме какого-нибудь нового Рябушинского или банкира Гринблата откроется балетная студия, лит. музей новейшей лит-ры, детский дом для сирот очередного переворота.

Мой Пашка загулял: не ночует дома, ходит в стае кошек, дерется с котами. А увидит меня - бросает их, подбегает ко мне, и, умильно заглядывая в глаза, потрется-потрется о ногу, а потом тихонько, боком, - мол, прости, но ничего не могу поделать - к своей стае. Приятели-коты угрюмо глядя на меня, ждут его поблизости. Говорю ему: бродяжка, приходи скорей домой, - оглянется, точно понимая, постоит - и опять к своей компании.

Генералы дают интервью: симпатичный, судя по виду, Рохлин, Грачев - полное невладенье словом, а ведь это - и невладенье мыслью… А невладенье мыслью - страшное дело-то…

Стою, прислонившись спиной к горячей печке, и смотрю на снежный день, вершинки прибрежной ольхи, берег, на Барагино - и закружилось все: точно так же стоял я у печки в 42-м году, Красный Городок, и в 10-м классе - Селижарово… А рядом на стуле раскрытая книга: Толстой или Тургенев. А в 42-м - "Рыжик".

О Блоке. Перечитал кое-какие его письма, дневники… - какая изувеченная нравственно, опрокинутая жизнь! Сколько в ней было всего противоестественного и больного! - рядом с честностью и благородством. Да, он, конечно, загубил себя - в самом обыкновенном человеческом смысле; стихи - это другое…

Зашел к однокласснице Але Макаровой-Степановой; долго сидели с ней и ее мужем Юрием Вас. Незаметно от обыкновенных нынешних разговоров перешли к былому; оказалось, что к Але в средине 60-х, - она тогда еще была очень красива, - приставал Валька Р., и чуть ли не сватался (одновременно - и к своей нынешней жене Наталье, с которой он меня познакомил в Горицах в мае 63 г., когда она была 9-ти классницей); Аля прогнала его, по ее словам, когда он уж слишком полез, а мама была на кухне; она же сказала, что у него - от кого-то слышала, - инфаркт. Он временами был настоящим прохвостом, сплетником, но у нас с ним было и много общих хороших дней в юности, молодости: очень мне его жаль, если и правда болен. Он не состоялся в том, о чем мечтал и неплохо начинал: хотелось стать ему блестящим журналистом.

Потом Аля много рассказывала об одном из бывших 1-х сек-рей райкома. Перечислив пять-шесть его "любовей", кое-что добавив из характерного - она со смехом отказалась говорить о подробностях, которые, по ее словам, знает: "Он ко мне добро относился". Что ж, она права: но прелюбопытное случилось повествованье. Даже и без подробностей многих.

19 февраля, день
Вот уже и совсем весенний воздух. М.б., дело это временное, но так все подкрашено то золотом, то фиолетовым, то туманисто-белым, а влага так и дышит весенним духом.
А сейчас, ближе к вечеру, горизонт засиял уже золотым, с тем отливом, который вдруг, неожиданно касается самого светлого в тебе, зовет в новую весну, как будто она несет нечто необыкновенное.

Пашка лежит на столе рядом со мной, и поглядывает на меня, то прикрывает глаза - хотя все видит, все чует. Я говорил ему долго что-то ласковое, и вдруг вижу - почти судорога сводит его, дергаются лапки, глаза… Напрягся: не случилось ль чего с ним? И вдруг по его совершенно живым и напрягшимся глазам понял - это ответное движение в нем к ласке, попытка все понять. Но для этого надо быть все-таки человеком. И возможно, эти усилия ему вредны, надо об этом помнить.

20 февраля 1995, день
Продолжаю работу на 2-й книгой "Даши Глебовой" (2-й вариант 2-й книги). Возможно, будет и 3-й: идет трудно.
Утро было - прелестно-весеннее: солнце справа на горизонте так играло, жмурилось, так купалось в золотых облаках, что глаз не оторвать.
А шел в Шихино за молоком по крепкому насту вдоль дороги - давно не испытывал такого наслаждения, что-то детски-радостное. Если удержится еще - надо уйти в поля и лес за Шихином и вдоволь побродить там.

Совершенно искренне не могу представить себя "пожилым человеком": какие-то внутренние ресурсы молодости еще не исчерпаны.

25 февраля, вечер
Кажется, "Даша" начинает светить мне: многое увидел заново и совершенно теперь не боюсь, что придется переписывать и раз, и два, и три… Никакой торопливости: вот что главное. Пусть работа затянется даже на десять лет.
Утром - за молоком в Шихино; уже сильно привык к этой постоянной дороге.
Потом от пяти до шести ходил тропинкой в снегу по своей усадьбе: от дома и за баньку; пухлые облака, много солнца, особенно ясна голубизна над сосновыми рощами за Барагином: нежно, тихо, печально светилось.
Много думал о тщете всего земного: в себе, в других, во всем. И как-то даже это уже не удивляет.

Со всех сторон слышишь о нищете, все скудно, однообразно до безобразия, даже у тех, кто чуть "богаче".

Всмотрелся в фотографию параллельного с нами 4-го класса, у меня есть. Насчитал восемь человек, с которыми чуть позже учился и я. Некоторых уже и в живых нет. Узнал почти всех - 49 лет назад было - посветили, проявились постепенно, черточка за черточкой, лица издали. Вот стоит Люба Русакова, в которую был я влюблен с 5-го по 7-й классы: 5-й очень сильно, отчасти и 6-й, затем была лишь "инерция верности". Красивее всего, милее, светлее, естественнее она была в 5-м классе. Затем начала быстро толстеть, почти катастрофически. В конце 8-го класса это была уже нескладная девушка, хотя и с чистым по-прежнему, правильным лицом и русыми косами. Потом отчасти прошло.
Чувство нежного, близкого узнавания взволновало теперь в этом детском личике: 11-ть лет. Такая серьезная, красивое лицо, с открыто-ясным взглядом, но грустью, что у всех нас, прошедших войну, гнездилась. Такое чувство на секунду, что вот-вот, и мы все встретимся вновь…

Жизнь бы, кажется, отдал, лишь бы сказать ласковое, доброе, выстраданное слово привета одноклассникам былым - а близким сказать не можешь, хоть и труда не составляет.
Поздно начал писать, хотя и потребность была с раннего утра: сидел, вспоминал.
28 февраля, день
Последний день зимы. А ведь этот год - мой 60-й; ощущаю же себя примерно на 35-ть. Как мало сделано - вот что плохо. Всегда не хватало упорства, дисциплины. М.б., хоть теперь?..
Голубизна чудная, солнце, прочерневшая ольха над Селижаровкой; долго ходил усадьбой. К вечеру еще схожу к железн-му мосту. В "центр" не хочу.

В снегу - взгляд в окно, - мягко-солнечная рыхлость, и такой веет печальной памятью о чем-то все это, и так не хочется даже и определять: что связано с таким же днем… Зачем? Снова в повесть, рассказ?.. А не оставить ли просто для "жизни", просто в памяти?

Все-таки грусть по-прежнему затопляет сердце. Опять Нина, кажется, нашла что-то в какой-то моей повести "обидное" -и не пишет.

Сохшее на огороде белье пропиталось, кажется, насквозь, весенним воздухом.

Выпил слишком много кофе, пожалуй столько нельзя; но хотелось встряхнуться после легкого сна и поработать.

У Г.Н., Б.И. Осиповых позавчера - очень хорошо, легко, просто, они милые люди; долго сидел (до этого были всякие сомненья: стоит ли ходить? Одно время показалось, что так можно и надоесть). А этого - больше всего боюсь.

Вот порой и почитал бы всякой "злобы дня" - да ведь и газет не купишь: не по карману. Спасибо Левушке: его деньги спасают, но их надо экономить на "просто жизнь".

Вчера к вечеру ближе - началось что-то удивившее, растревожившее: вспомнился Улан-Удэ едва ли не с нежностью. Причем с тем толчком внутри, подвижкой, после которой всегда хочется писать - и правда сильно захотелось. Какая-то повесть зашевелилась, с приездом, гостиницей "Байкал", первой осенью, первой командировкой, - и далее все юное, входившее в жизнь.

1 марта 95, ранее утро
Вот и весна.
И лег поздно, и встал рано; спал с перерывами, но крепко. Сны - удивительно контрастные: воистину сознание не знает никаких ни временных, ни нравственных рамок.
Приснилось, будто бы Э. Гол-в оказался у Сталина (!) в Кунцеве и пересказывает свою одинокую жизнь и будто бы во время прогулки, когда они, как древние визири из арабских сказок, переоделись и пошли одни предночной Москвой - у Ст. украли шапку и плащ, пока в столовой они перекусывали. Э.Г. осторожно смеется, а я говорю: "Знали бы, у кого крали и чем это кончится для них…" Э. хохочет: "Это ты правильно сказал - уже пол-Москвы перевернули, ищут…"

Какой-то нерв на левой ноге уже дня три не дает покоя: трудно садиться, ложиться, лишь в ходьбе молчит. Как электричество: от бедра до колена.

Что хотелось бы писать:
"Мраморный переулок" - юность;
"Пено": мои поездки туда 62-64 гг., гос-ца, запах опилок, лес и черный ручей, поезд, б-ка… Пред. пос. совета, у которого ночевал… Столовая, домики и т.д.: все вместе складывается в славную повесть.

1 марта, вечер
Сегодня - ни с кем ни слова, кроме Пашки: никуда не ходил, писал (немного) "Дашу Глебову".
Совершенно невозможно слышать по радио, читать все излишне бытовое: описательно-разговорное и т.д.

Дал во время дневной прогулки над Селижаровкой волю нелепой фантазии: вот бы оказались тысяч 100 долларов (для какого-нибудь Мавроди пустяки) - собрал бы все лучшее из своего, томика три, поехал в Питер, хороший номер в гос-це, договор с типографией (теперь это просто), Илья (Богдеско) оформляет, хорошо ему плачу, в свободное время ходим, говорим, покупаем что-то вкусное на обед - и проч., проч.
Ведь как нелепо! А разве это, если подумать, не вполне обыкновенное было бы дело… - окажись эти сто тысяч?
Река у берега безо льда уже, черная, в кисее мелкого дождя, а посредине еще лед бутылочного цвета, со снегом желтоватым кое-где. В снегу - вмерзшиеся многочисленные следы - собак, кошек, всякого зверья… Веет, веет весной, мокрые рощи сосновые темнеют на том берегу, влажный воздух застоялся меж домов Барагина, с легкой туманистой прозеленью. Небо - непроницаемо-рыхло, не видно никакого движения в нем. А сердце стучит, почуяв еще одну весну: Боже мой, снова, снова надежды!

От Нины опять ничего: не могу понять - на какую же повесть она рассердилась? Неужели копалась в рукописях?..
Терпеть этого не могу.

Завтра хочу начать 2-й рассказ (или маленькую повесть) из крохотной "трилогии": Конспект одной жизни ("Зеленые огни").

Сколько тут у меня знакомых, почти каждый день: люди, люди, люди… - запас жизни громадный.

Прошлый ноябрь в Кишиневе: лицо Юры Гр., которого навестил в больнице (язва) - истощенное, бледно-розовое с выпершими, вытолкнутыми из глазниц больными, обесцвеченными глазами. Крайнее по болезненности впечатление.
Еще кишиневское - Анат. Кодру, поэт, которого встретил в Соборном парке - обвислые толстые, рыхло-белые щеки (давно ли было молодое здоровое лицо): нечто старческое, когда лицевые мускулы атрофировались.
У Михая (Чимпой) другое: заматеревшее и прокрасневшее лицо человека в поре зенита физических сил и незаметного самому переизбытка соков: отсюда звероватость некоторая черт, у глаз особенно. Это длится недолго (особенно было заметно у В. Катаева лет под 60-т, когда впервые увидел его; в 85-ть, когда встретил посл. раз в Переделкине, лицо было тонкое, благородно-старческое).

2 марта, раннее утро
Нерв в левой ноге не проходит - невозможно садиться: неприятное ощущение. И никаких ни видимых, ни понятных причин - м.б., подвернул ногу? Но не помню.
Ужасна жизнь у Славы К-ва: уже старого. А замашки - пьяно-ребяческие. Чуть деньги в руки - водка каждый день; зарастает сивой щетиной, прыгают руки, вместо разговора - сплошной крик, почти рев, слушать уже не может, только сам кричит. Уже неск-о раз кричал мне (навестил его после 2,5 м-ца: не хотел ходить, пьяный он действительно невозможен): "Ты меня больше не увидишь, Андреич, повешусь…"
Но на этот раз был тих, говорили с ним хорошо, хоть весь трясся: накануне выпил чудовищно много, по его словам. Я сходил, принес водки, ему стало лучше, угостил его собств. блинами - принес, завернутые в полотенце. Вообще человек умный природно и с чувством справедливости, главное же - характер есть: чуть протрезвеет, начинает прибираться в доме: у него нет той чудовищной грязи и запустенья, как у некоторых одиночек (например, у Коли-Пистолета). Но такие промежутки трезвые очень редки.

Непрерывная ругань Володи Г. и Гали Щ., живущих уже 11-ть лет вместе. После стольких годов совместных - чуть что Галя: "Прогоню, пусть помирает в своем доме, нужен он мне, чтобы его хоронить (лечился - начал опять пить). Он: "Тьфу она мне - плюну и не оглянуся". Все это друг при друге.
Не буду заходить к ним, пусть и жаль. Так все обрывается: вот и Коля Н. со своей Анютой тоже - их не навещаю год, это уже прошлое: спились окончательно, пример совершенной гибели человеческого в человеке, всего живого.

Помню, читал, уже давно, бунинскую "Деревню" и думал: вот правда где. А все - не совсем так. Эта жуть деревенская, гнусность убожества, дикости, варварство, бездуховность и грязь - все подлинное. Но написано как бы посторонней рукой, увидено холодным глазом - редко, редко промелькнет свет. Бунинские мужики - почти бездуховны: вот ошибка его. На самом же деле все не так: даже убожество, бедность в деревенской избе как-то сами по себе пропитаны, - это мое давнее ощущение, - чем-то почти духовным. Можно и без "почти": памятью, печалью приятия всего этого деревенского полна моя жизнь. У Бунина же - исчез дух деревенской жизни. Я могу сказать твердо: деревню знаю с детства, и с войны особенно: десятки изб, ночлегов, сотни людей и судеб, лиц, голосов… Дикие, бессмысленные исключения злобы, коварства, духовного убожества были редчайши. Невольная мысль: время все-таки подняло, вытащило людей из бунинской дикости, во-первых; а во-вторых: м.б., у них там, в орловских местах, в их степях и грязи - все и впрямь не так, как у нас в тихих, осиянных тверских?.. Но это уже - лишь мое!

к вечеру
Вчера убит В. Листьев. Я вполне равнодушен к теле-радиожурналистам, в т.ч. и его слышал, видел не более трех-четырех раз. В нем было некое обаяние. Но когда сегодня непрерывно говорят о славе, таланте и проч., хочется крикнуть: да прекратите! Разве дело в том, что о нем сейчас все говорят, его показывают весь день? Это все пустое: пройдет. А вот убит человек - в этом вся суть. Живой человек, а теперь уже мертвый, и это-то единственно страшно и больно.

Высокий, голубой, в нежных легких облаках день. В таких днях, в самые рубежи зимы-весны, есть что-то неопределенное и в природе, и в душе: словно все в тебе колеблется, выбирая между светом и тенью, тяжестью душевного настроя, тоской - и легкостью, верой.

Вчерашним вечером - смешная обида на жизнь: так захотелось съесть чего-то вкусного, дорогого - сил нет! Ну, например, цыпленка с жареной картошкой и тонкими ломтиками соленого огурчика, как в конце декабря 86 г.: аэровокзал в Москве. Съел цыпленка, запил бутылкой пива, взял такси - и приятно сытый, довольный - в Переделкино. Приехал, комната уже готова, включил уютный свет, разложил книги, бумагу, ручки… Лег, почитал. А утром уже работал. И нимало мой карман не пострадал ни от цыпленка, ни от такси.
И долго мне было так грустно что-то - почти до слез, как это ни смешно.

Вспомнилось из Бунина - кажется, где-то в рассказе у него "хриплый гром". Один этот хриплый гром стоит иного романа. Вообще Бунин дорожил всегда своим здравым смыслом, и не напрасно: у него почти нет никаких вывихов декадентско-символического толка, ни излишней грубости, ни сентиментальности - чувство меры и вкуса почти идеальны. Все простое и физически здоровое: этим всегда и был мне близок. Но часто - щегольство своей наблюдательностью, и это его подводило: перегруженность строки цветом, запахом, а в результате - все вдруг исчезает: весь эффект. И это - нередко.

3 марта 95 г., утро
Продолжаю "Дашу". Вчерашнее вечернее небо (во время прогулки по усадьбе): много золотых долин, синих гор, причудливых аллей из золотых же деревьев, непрестанная игра и движение, с боков надвигалось бледно-зеленое, и все это создавало такое сильное впечатление второго, идеального мира над нами. Там - покой, красота и радость. Даже забылось: там тоже полно уже, во владеньях Бога, человеческой грязи, железок, отбросов, опасных для ангельских стай. Где человеческому глазу искать теперь идеального? Разве среди самых высоких звезд пока. Но не добрались бы и туда.

Вчера на площади, где теперь в С-ве базарное изобилие, всегда народ - один старик говорит второму: "Мне аблакат нужен…" Я оглянулся, решив, что он нарочно коверкает: нет! И второй ему серьезно отвечает. А в юности казалось, что Толстой выдумками занимался с "аблакатом".

В молодости все крайнее близко душе: мятеж, месть, революция… - отсюда и главные двигатели революций - молодые люди.
Одни из любимых книг отрочества - "Овод" и "Андрей Кожухов": тоже не случайно.
Вообще же главные книги мои с отрочества - "Война и мир" - 48 г., "Униженные и оскорбленные" (далеко не с такой силой) - 47 г., Пушкин, Лермонтов; в самом раннем детстве - "Рыжик" Свирского и "Кавказский пленник" Толстого, "Ночь перед Рождеством". Пришла молодость - Диккенс и весь, за небольшим исключением, Достоевский, особенно - "Идиот"; 60-62: сильное увлечение Т. Манном, особенно "Волшебной горой"; еще раньше, в ин-те, Ремарк и Хемингуэй. Особенно же - 54-й год - Гончаров: "Обрыв". Затем - проза Лермонтова; далее, уже взросло - проза Гоголя. И почти всегда - Гомер. Советское мало коснулось - просто читал.

Да, забыл: сильное увлечение было, просто наваждение какое-то, после 1-го курса - Гариным-Михайловским: "Детство Темы", "Гимназисты", "Студенты"…

день
Опять гулял над Селижаровкой вблизи железнодорожного моста (кстати, у меня он мелькает в старых рассказах, "Студенты", кажется, и что-то еще: красивый, легкий, короткий мост). У одного из домов много напиленных чурбанов ольхи - срезы густо-рыже-красные, и все это влажно: удивительный вид. Над рекой некоторые деревья ольхи - просто чудо: лохматость мрачновато-серая мха, и вдруг ярчайше-желтое пятно, еще, еще! - глаз не оторвать. Вошел в гущу ольховых зарослей и посмотрел сквозь ветви в сережках на небо: затаил дыхание, не двигался - небо голубело, струилось, темно-лиловело, золотилось, и все это такое весеннее, до страсти, что вздерг к счастью и бегству куда-то, к кому-то…
А сейчас взглянул в окно (уже два часа назад гулял, теперь 3.45) - белейшие, ярчайшие слева-направо плывут облака медленной, торжественной эскадрой.

Рассказ с длинным названием можно написать: "Девочка Люба, которой я не знал тогда": о фото, где Л. Р. лет 10-ти (я впервые увидел ее в 12-ть и влюбился на три года).
Вот окажись деньги - поехал бы я сейчас куда-нибудь? Вряд ли - от такого чуда селижаровской весны. Но если все-таки?.. Вероятно - путешествие по Италии… Или - недели две в Париж, в хорошем отеле, и чтобы все время - гулять: Люксембургский сад, бульвары, театры, музеи, Версаль, Монмартр (тут литературное), дома Пруста, Бальзака (если уцелели)… И чтобы рядом кто-то близкий был.

4 марта, раннее утро (5.20)
Что-то встал трудновато - спасибо Пашке, как всегда, разбудил осторожным, деликатным мяуканьем (он спит в зальце, я - в спаленке: ему оттуда просто нырять по своим надобностям в подпол, а в спаленке приходилось бы вставать и выпускать его).
Сны разнообразные, но сегодня почти ничего не закончилось как-то: обрывки. Напр., связанное что-то с телевидением, с телелюдьми, потом нечто печальное. И все мелькала красивая легкая женщина, наконец, садилась рядом со мной со вздохом, обратив ко мне милое усталое лицо, в котором я вижу что-то очень знакомое: "Боже, как трудно жить… Что это? Неужели так будет всегда?.." И я не знаю, что ей ответить, лишь кладу руку на ее ладонь, и она на миг прислоняется благодарно ко мне: ощущение жалости, близости, благодарности, размягченности душевной.
Затем снился Илья (Богдеско), будто бы мы с ним на его выставке (он писал и звал, выставка его будет в Москве, в кв-ре Сытина). А после выс-ки говорит: "Поедем ко мне, выпьем вина" - и уже чисто южной улицей, все в зелени и летнее, мы едем в такси, смотрим друг на друга: "Да это же Кишинев…" - и какое-то размягчение сердца.

Еще сон - нечто юное и давнее-предавнее, самая заря жизни, девушка, река, купанье, близость… Бывшее и фантастическое перемешались в то блаженно-причудливое, что бывает только в лучших снах.

Вчерашний вечер: ярко-пухлые, розово-золотые полосы, словно грядки, через все небо на западе, а Восток - нежнейшая лилово-фиолетовая кисея над Селижаровкой.

Шел родной Заволжской набережной: взгляд на противоположный берег, и тотчас вернулось детское из самых первых осознанных дней жизни: неровные пятна снега и влажно-черная земля, вперемежку со спутанной старой травой, дающей эту тонкую, подрагивающую печаль в душе.

Все прошлое естественно и предназначенно, если все хорошо, - оздоровляясь, - переходит в настоящее - и далее в будущее.
10 лет назад, ровно, вышла в "Советском писателе" моя книга "Свидание".
Перед самым сном вчера вышел на крыльцо: небо было почти зеленым, а такой тугой, живой цвет, так он уходил в бесконечность, что дух захватило. Жизнь все-таки без таких вот радостей невозможна.

5 марта, раннее утро
Долгий сон: юность, мы с Юрой Гр-м будто бы решили из нашего ин-та совершить пут-вие в Москву, и это, как по щучьему велению, тут же осуществилось: какой-то мгновенный перелет, внизу все красочно промелькнуло, просеребрилось, пророзовело - поля и воды, леса, и мы в Москве.
И далее множество всего причудливого; кончается же тем, что мы решаем вернуться в свой дворец над Невою… Главное было - в близости совместных порывов, в юном ощущеньи дружбы, общности наших жизней. Что и было, а потом по вине нас обоих (моей вины больше - хоть немного, а я старше) ушло.

Вчера кто-то сказал после похорон В. Листьева, по телевидению, что он был не только журналистом, но и "крупным коммерсантом". И это тотчас как-то вызвало внутреннее отчуждение от него: осторожное, холодноватое. Действующий, и одаренный, журналист, и коммерсант - понятия вообще несовместимые. В этом, я думаю, и причина его гибели.

Мерзкий все-таки почерк у меня - мучит всегда и мешает, всю жизнь.
М.б., еще раз попробовать (как в 74 г., январь) что-то сделать с ним?..
Володя Г. - сух, серое больное лицо, тело тоже высохло, как и лицо, в глазах что-то настороженное и зло-надрывное, подрагивающее. Б. О. разгадал это в его зрелые годы очень точно ("злым мужиком стал"). Я по привычке всегда относился, да и отношусь, к нему хорошо, но теперь это тоже вижу. Ругаются с женой мерзко, злобно.
Галя его, когда выпьет (Новый год, напр-р) - мгновенно проступает на лице, змеясь, лилово-розовая ядовитая морщинка, и она становится похожа на тетку себе на уме. Особенно когда глаза начинают прятаться под веками, ускользая. Жизнь, по намекам, была у нее многосложная, трудная, многие мужчины и т. д. С Володей они каждый по себе: живут вместе, но в постоянной напряженной вражде. Но мы с ней, в память школьной, вместе с Кирой Нагибиной, дружбы, относимся по-прежнему друг к другу добро и предупредительно.

…Вспомнилось: "Свидание" мое вышло 100-тысячным тиражом, и я отнесся к этому, как к должному, а сейчас думаешь - издать бы тысяч в 5-ть книжку…

Вчера вечером так хорошо играли тени, свет на снегу усадьбы - синее, светло-желтое, розоватое, фиолетовое, голубое, а вверху - зазеленевшее, дымчато-нежно, небо.

Жажда чего-то, какой-то внезапной встречи, долгого разговора, душевной близости, общности слова, шага, мысли…

Где-то у Бунина: примерно так - деревенские бабы готовят еду, постоянно раздражаясь. Запомнилось потому, что у Н. раньше всегда бывало так же: как мне укор? Теперь мягче и естественнее. От усталости это случается? Нет, пожалуй, не только: характер жизни всей, от детства и далее.

Вчера под вечер что-то делал в доме, собираясь выйти, - кажется, отнести письма, - вдруг замер, прислушался к себе, ничего не понимая: всего охолонуло счастьем, как внезапным ветром. Откуда пришло, почему, чем вызвано?.. Неужели просто - весна?

6 марта, раннее утро
Вчера надеялся, что будет звонок от Левушки: нет, снова ждал у Осиповых напрасно. Написал в Винницу - сватам.

Я никогда в жизни не испытывал зависти - кроме детства, когда хотел так же ловко и смело лететь с трамплинов, как Алик Иванов, а падал (на виду у всех - 46-й год). Правда, когда приезжал один - получалось: не ощущал глаз. Тут вижу в б-ке: вышел 2-х томник очень посредственного писателя (К-а). И такая обида: как же так?.. Я вот своего не увижу даже к 60-летию. И сижу, думаю, болею этим… Но постепенно начинает просветляться душа: с трудом, правда.

Ночью проснулся - в 2.30, посмотрел на часы. Такие больные, трудные мысли: всю мою жизнь многие люди делали мне столько добра, чисто житейского, обыкновенного - ночлег, еда, приют в дороге. Я же - лишь в детстве был безоглядно добр, все, что случалось у самого - раздавал. Дальше: то нечем было делиться, то - не умел. Не по злой душе - чаще всего по невнимательности. Лежал, перечислял себе все такие случаи, когда мог что-то кому-то подарить, чем-то помочь - и упустил такую возможность. Стонал от запоздалой боли…

Вчерашний вечер удивителен: не просто весеннее, но уже обволакивающе-мягкое все, входящее в самые поры твои, заливающее душу нежной печалью. Деревья на фоне неба резко темнеют, сильно пахнет выступившей из-под снега землей. Снег, рыхло-ноздреватый, пропитался весенним духом. Воздух такой, что главные свойства его - внушать желанья и надежды. И такая ровно-аккуратная, плотненькая, из мелко наколотых дровишек поленница на огороде у баньки на Рабочей улице - тоже странно дополняет вечер.

- Куртку-обжимку надену счас… - Г. Щ.

- Самогону насосались… (насосались в прямом смысле: был морозец, самогон в дороге замерз, превратился в лед - лед и сосали, - В. Г. рассказывает).

день
Навестил А. П. Гол-ву - мать школьного товарища. По лицу - при смерти, и говорит, что хочет умереть: все время нестерпимо болят ноги. Лицо красное, а местами черные пятна. Уже не от мира сего, лежит пластом, а говорит вполне здраво. Угрюмо, хотя и насмехаясь над собой, заявляет: "А вот не могу сейчас все равно никак представить даже, что когда-нибудь умру".
Работала до 78 лет, а ноги еле таскала - лет 15-ть. И у нее, и у А.А. была сила жизни огромная.
Мне: "Не хочу, чтоб Эдик с землей и домом тут возился: пусть в городе живут, а на дом этот плюнут, провались он - и не появляется даже тут, не надо им и видеть его".
О тюрьме своей, пирушках там и т.д.

день и вечер
Ходил сегодня много - и к Обр-м зашел: В.А. свеженький и ясненький, как огурчик - 73 г., а Ант. Евс. сидит на стуле в большой комнате с неестественно красным, скорее бордовым лицом и уже "запредельной" улыбкой - после 2-го удара. Речи почти нет; 69 лет ей, но трое детей и вся жизнь домашняя была на ней: износилась. Слух, что муж поколачивал ее (А.И.).

Днем было сыро, неопределенно, скорее неприятно, хотя свежий воздух действовал все равно хорошо. Грязь. А сейчас - небо очистилось от хмури, над горизонтом все прелестно запестрело. Деревня за рекой как нарисованная. Вершины ольхи чудно замерли, их коричнево-густые ветви хороши на фоне неба: 6 час. веч.

7 марта
Подошел на площади к одному из продавцов - мужику неопределенного состояния и возраста. Таких сейчас много. Спросил что-то, а он мне: "Отец…" и т.д., и так противно стало - подглазья у него, морщины, простаревшее и болезненно-испитое лицо, истасканное. А я ощущаю себя молодым, сильным, энергичным, как никогда, и это - отец… Тьфу! А пришел, взглянул в зеркало - и правда, пусть и здоровое, чистое лицо, но годы-то в нем видны… Вот так-то, батенька.

Горация взять, Петрония, Овидия.

Полистал в б-ке "Лит. газету" - отвратительно: ничего затрагивающего, все мелко, гадко, плоско… Свою бы газету, свой журнал! Так хорошо вижу их.

Все-таки как неприятно, когда вдруг ощущаешь желание выговориться, все в тебе живо настроено на разговор, а человек начинает мяться, торопиться, не дает себе возможности думать, говорить, уходит в мелочи жизни на глазах. Главное же - как-то тупо ворочает мозгой (вот как Ельцин по телевидению, когда пытается говорить). Жизнь трудна и требует времени, особенно здесь, но она превращается просто в быт и прозябание, если еще и не давать себе права и времени на общенье.

Никто не пишет теперь писем, а если пишут - противные, торопливо-житейские отписки, их даже в руки не хочется брать.

А все-таки мою старую мысль о книге "вечерних записей" - "Волшебный круг" - надо осуществить.

7 марта, раннее утро
Утром вдруг - несколько продвинувшихся по чувству страничек "Зеленых огней".

вечер
Небо за окном - бледно-сиреневое с четырьмя яркими розовыми полосами над самым Барагином; снег на усадебке сильно, отчетливо блестит; грустно.
Днем - сильное солнце, оно начало свою благородную работу. Ходил в центр - кое-что купить; взял почти все деньги - 50 т., но на них купить практически тоже ничего невозможно - если покупать "серьезно".
Зашел к В.Н. Немножко выпили со старухой. Я когда-то покупал бутылку водки, был у нее, она все, что оставалось, уберегла. Долго сидели и говорили; хорошо; когда размягчается душа - тут-то и жизнь главная: восприятие людей, сущего.
В.Н. росла сиротой с матерью, отец умер, когда было 3 года. Дед, покупая сахар, клал его на печь, чтобы "закалить" - меньше пойдет. Строго щипцами колол, по три крохотных кусочка каждому. А если крошка падала на пол - дети кидались с восторгом искать.
Жел-ной дорогой до С-ва - 12 км от Ивкова. Перед войной с подругами ходили за пряниками; позволяли себе при отдыхе - где-нибудь садились, - съесть лишь половинку одного пряничка: брали не более 100-та гр. Однажды подруга Таня (нед-но умерла в Горках) отчаянно: "Девки, я свою порцию всю съем!" И - съела: почти катастрофа.

Пашка мой сидит на крыльце, давно уже, зову домой, идет, но на середине пути начинает размышлять, потягивается: куда лучше, домой - или на улицу? Сегодня улица перетянула, посмотрел на меня извиняющимся взглядом - и на крыльцо, с крыльца…

Да, "Волшебный круг" буду писать - книгу отрывочных, но по возможности нагруженных чувством записей о селижаровской жизни. Толстых примерно три тетради.

Завтра - маме 90 лет. Много об этом. М.б., схожу на кладбище.

Живу без радио - нет батареек к приемничку, купить - дорого, 2,5 т. одна штука; 2-й приемничек, что включается в электросеть, тоже вышел из строя. Только бы продержаться телевизору!

Огромные художественные силы в себе я ощутил очень рано, реализовывать же их стал чрезмерно поздно: "просто жил". Значит, силою обстоятельств жить нужно бы долго…

Вот бы что хорошо написать - "Май 53 г.".

"Самые красивые женские лица в России - брянские…" - рассуждали в кишиневском поезде.

Не в том ли задача возникновения человека, чтобы дать природе возможность понять саму себя? Природа теперь, м. б., убедилась в ничтожестве нынешнего человека - и хочет Высший разум изъять это двуногое существо? Переместить в некую иную, более подходящую ипостась, да человек-то уже этого не хочет, он желает оставаться собою нынешним, ему это понравилось…
Сегодня по телевидению "Маленькая мама": смотрели ее с Валей Борщ, однокурсницей, осенью 53-го в кинотеатре "Художественный": мелькает лишь кое-что в памяти: возвращение образов почти из небытия…
8 марта
Днем пытался работать (и утром) - напрасно: ничто не идет. Наверное, нужно было оставить этот день весь праздничным - и печальным. Занялся уборкой, завтраком; все по возможности вымыл, истопил обе печки, сварил обед. Погулял; затем выпил водки за этот день, светлый для меня; пообедал; полежал, подумал обо всем - и уснул; и вот - только что встал.

10 марта 1995
Сейчас от Барагина вниз, к реке, уже больше травы, земли, чем снега, все пестреет.
Выпил крепкого чаю; сегодня начну "Волшебный круг", и буду потихоньку вести эту маленькую книжку записей, уже откровенно предназначенных к публикации. В т.ч., м.б., кое-что включу из дневников прошлых лет и домтворческих записей разного характера. Человек и проявления жизни в нем и вокруг.

Мне сейчас не хочется ни читать, не перечитывать никого, ничего - вот разве попробую взять рассказы Тургенева (лучшее, что он написал). Да какие-нибудь мемуары. "Новая лит-ра" отвратительна: гнилью несет от нее; классики - осточертели. Ну, конечно, что-то надо бы читать из них - кое-что из Бунина, немного Чехова, страницами - Толстой; вся проза Лермонтова - лучшее, что есть в русской прозе. "Арзрум", "Кап-кая дочка" Пушкина, немного Достоевского, Гоголя…

Приезжала, говорят, моя любовь школьная Валя Садова на четыре дня: где была, что чувствовала, видела, о чем думала?.. Не знаю.

Лучше всех в русской лит-ре знали крестьянина, вообще русского мужика и давали его речь Толстой, Пушкин и Лермонтов ("Скажи-ка дядя…" - солдаты тоже мужики). Интеллигенты - беспомощны в этом (писатели).

Шесть лет назад в Твери жил в гос-це "Заря": утренний бег, желтое дневное солнце, работа, уютный, сытный буфет внизу, вкусные завтраки; прогулки набережной Волги, иногда - кино; б-ка - почти каждый день (маленький зал с зимним пейзажем); музеи, выставки, "Пегас". Иногда - вино и коньяк; шла тогда "Рабыня Изаура", разговоры с Колей Галаховым, иной раз с Ю. Батасовым (в редакции, еще старой). Вот уже и это - прошлое: так странно, что не вернется. Музей Лизы Чайкиной, скверик, городской Сад. Мой номер был 75-ый.

Шла, идет дальше жизнь.

<< Содержание
<< На страницу автора