|
Уже Ленинград 6 сентября 1953 г. Вчера грузовая машина с брезентовым верхом привезла нас сюда уже вечером; нас всех разместили ночевать на сеновале, спали вперемежку. Девочка с пушистыми черными косами, редкой свежести, почти черными глазами и жарким южным голосом – посмотрела на меня, подыскивая место; рядом со мной было, но я не решился позвать: ее тут же опередила Жанна В. Ночью Жанна обняла меня, ее большая грудь расплющилась о мою, было тепло, а думал – о девушке с пушистыми косами. Сегодня нас разместили уже в деревне, мы с Женькой и Левкой оказались у преуморительной старухи: сплошной смех стоит, когда сидим вместе за столом. Весь день копали картошку; а вот только что вернулись с озера, оно тут под боком. Бурные волны, мрачно-угрюмый лес по берегам, валуны… – а вдали от берега такая стихия разгулялась, что жуть берет: все во мраке гудит, к самому небу пенные гребни волн, небо упало на озеро. Валя, девушка с косами, так говорит, так смеется, что я весь – всем слухом – тянусь к той группке, где она. А моя спутница, красивая, странно серьезная и высокая, мы с ней стояли под огромной старой сосной – говорит, что так бы и кинулась в эту бурю, туда, где самые высокие волны. «Я однажды стояла на башне, у нас в городе есть такая (она, кажется, из Воронежа) – и чуть не кинулась вниз, ну еле удержалась…» Меня даже передернуло всего, поскорее отошел от нее. А сейчас – Женька читает слева «Отца Горио», Левка толкует с бабкой, а я пишу. Женька то и дело суется любопытно: «Что это ты строчишь?» 9 сентября Спросили, кто хочет вместе с деревенскими ребятами перевозить мешки с зерном. Я вызвался. Мешки довольно увесистые, но эта работа мне больше нравится: она как-то нагляднее. Девушку с пушистыми черными косами зовут Валя Борщ, она из Киева – тут же уточняет: «Из Дарницы, это пригород Киева». Мы с ней как-то немного сблизились в эти дни – не то чтобы вместе ходим, но так славно чувствовать: она где-то тут. Вчера устроили в доме, где живет Валя и еще несколько наших девочек, новоселье. Нас с Левкой отрядили в ближнюю деревню, где есть магазин. Мы набрали там портвейна и взяли одну бутылку шампанского – хватило по глотку. Позвали нескольких ребят из сельхозинститута – ошибка: один из них тотчас прилепился к Вале Борщ. Говорит, наклоняется, пытается рассмешить… настроение мое резко упало: не умею в таких случаях делать вид, что мне все равно. И так это и продолжалось весь вечер – пили вино, смеялись, играли в какую-то игру, которая требует от соседа быстро находить нужное слово и передавать прямо в ухо следующим… Я – ничего не понимал, что за игра, в чем ее суть, но по инерции что-то шептал Майе Фетисовой, сидевшей слева. Внезапно что-то обожгло мое правое ухо: горячий шепот, округло-жаркий, мягкой окраски… Валя Борщ! Она перескочила от сельхозника ко мне! – ее смеющиеся черные глаза в упор, когда повернулась. Вечер полыхнул огнем – под цвет ее глаз. 16 сентября Над ручьем, разделяющим деревню, произошло объяснение. Один из сельхозстудентов, заходивших к нам в вечер новоселья с двумя приятелями и нас трое – Женька, Левка и я, с нами девочки, Валя Борщ, Майя и Жанна. Сельхозник – он, чтобы быть честным, понравился мне тогда сначала больше других – подошел к нам и довольно громко говорит: «Тебе ведь нравится Валя? Так?» – я вздрогнул от неприятного чувства – об этом, по-моему, вслух не говорят. Подумал, что возможна драка и напрягся, без всякой боязни, но и нервничая: как-то получится? Но тут Валя Борщ молча подошла, встала рядом – не со мной, а рядом с нами троими, и спокойно, с улыбкой посмотрела на сельхозников. Парень помедлил, потом махнул своим – и они без единого слова пошли деревенской улицей. 28 сентября Восемь человек наших, из тех, кто был на картошке, по приглашению Женьки собрались вчера вечером у него на Большой Подьяческой. Мне все это было очень интересно: огромная коммунальная квартира, комнатка угловая, в которой кровать, диван, стол и книжный шкаф, и это все. Да, еще платяной шкафчик. Окно – на Воскресенскую улицу. Книжный шкаф так плотно забит, что сразу видно – для Женьки все главное в нем. Потом мы разделились: четверо ходили по окрестным магазинам, четверо – готовили стол. Как все это было любопытно мне, ведь я не только в Ленинграде – вообще впервые оказался в городе, в первый раз даже ехал по железной дороге. И вдруг – Ленинград! Окрестности Женьки – проспект Римского-Корсакова, Садовая, набережная Мойки… Малая, Большая Подьяческая, Фонарный переулок с мостиком через Мойку… Когда мы с Майей Фетисовой переходили через Мойку – внезапно солнце так подало взгляду все: мостик, дома, переходы, дворик соседний с поленницами дров, спешащих в разные стороны людей… И я как-то сразу понял: это все теперь мое, весь этот великий город – уже навсегда. И отчего-то вспомнилось, как позавчера, когда возвращались из колхоза и пешком шли к Луге, я оказался один на какое-то время, шагал в стороне от всех, отладив ноги так, что движение было равномерным, сильным, но одиночество все тоскливее, томительнее сжимало сердце: все – о чем-то говорят между собой, смеются, большинство наших – ленинградцы, у них все общее, лишь я один… И так мне жалко стало, что бедный Витька Шустров, одноклассник, провалился на экзаменах, как бы хорошо было вместе. Это чувство не прошло и у Варшавского вокзала, когда все разъезжались в разные стороны на подплывавших красненьких трамваях: как корабли, прямо к нам. Я – опять один остался, из нашего общежития не оказалось никого. И вот – все это тоскливое ушло! Мать Женьки, пианистка, в командировке, мы собрались одни за столом: пили-ели, смеялись, завели патефон, танцевали… А глубокой ночью я провожал Валю Борщ на Загородный проспект: здесь тоже все новое для меня. Звенигородская улица, Пять углов, Рубинштейна… – как это уже по-свойски звучало у Вали, ее горячий голос не произносил – скорее выпевал все эти названия.
С однокашниками. г. Ленинград, 1956 г. 7 октября Нашу огромную комнату Володя Литвинов, саратовец, окрестил ночлежкой: двенадцать человек! Ваня Лемешко – из Гомеля, Борька Филиппов – недалекий колхоз, Ленинградская область, Марк – из Львова, Володя Кардашев – из Киева… Алдашкин – Луга… Все другие – тоже из разных городов и весей. Двое – Валя Ефременков и Володя Кардашев, успели повоевать, у обоих протезы, у Вани – вместо левой ноги, у Володи – нет правой. Володя потерял ногу в бою под Кенигсбергом. Ваня, вскинув остренькую голову, говорит по-своему обыкновению с бодрой готовностью чистосердечного человека: «Свои шарахнули пару снарядов прямо по нашему взводу – троих схоронили, у меня – ногу оторвало!» Никак не поверить, что в одно наше окно – открывается все знаменитое Марсово поле, за которым золотится шпиль Михайловского-Инженерного замка, видны казармы Павловского полка – теперешнее Ленэнерго; в другое – Суворовская площадь. А выходим мы – прямо к Неве, справа – Летний сад! Я все еще не привык к этому. Теперь не жалею, что не стал сдавать экзамены на факультет журналистики в университет: побоялся немецкого. Здесь сдал все на пятерки, конкурс был – десять человек на место, но иностранный не нужно сдавать. Главное – тут свободы куда больше: даже не на все лекции хожу, только античная литература, русская, зарубежная, история – старая и новая. Все, что всякая там мура – библиотековедение и в этом роде пропускаю. Сходил на журналистику в ЛГУ – я бы там не выдержал! Говорят: все семинары обязательны, строгости разные и т.д. и т.д. То есть – весь день казенный, можно сказать. У нас же – лекции Мануйлова, Бухштаба, Таманцева, Раскина, Рейсера, читальный зал. Книги, книги – они везде: в ночлежке, почти у всех на лекциях что-нибудь. Дальше: улицы, Питер весь, без конца и краю… Парки, скверы, площади, Нева, уже были на Кировских островах – прелесть… А девушки наши – все уверяют, и об этом знает весь Ленинград, – нигде больше таких нет и в таком количестве. Оказывается, наш институт у студентов имеет собственное, неофициальное имя: институт книжных и любовных наук. А размещается он – в бывшем австрийском посольстве – дворце екатерининского вельможи Салтыкова. Здесь часто бывал Пушкин у Долли Фикельмон – внучки Кутузова (лекция Рейсера об этом). Итак: пошел отсчет ленинградских дней.
г. Ленинград, Летний сад, над Лебяжьей канавкой 27 декабря Попытался вчера, возвращаясь от Вали с Загородного, вспомнить: сколько же раз я был у нее? – и не смог. Почти каждый вечер после лекций – у нее. Вот и вчера. Звоню ей не из нашего вестибюля институтского, а из красной телефонной будки на углу Ленэнерго. Обычно Валя уже дома. Еду или 25-м автобусом, или 34-м трамваем. Иногда – пешком: Садовая, через Невский к театру им. Пушкина – здесь все старые питерцы зовут его Александринка – затем улица Росси, Фонтанка, мост Ломоносова, с гранитными арками и цепями, улицей Ломоносова, в мрачных черных домах, которые мне так нравятся, Пять углов, Загородный проспект… А дальше нужно свернуть вправо, здесь переулок из серых, по моему, типично питерских, благородного и в то же время простого вида домов. Надо позаниматься архитектурой, чтобы получше разобраться во всем этом. Крайний дом слева – Валин. Берусь за ручку – она длинная и сидит косо, я уже привык к ней – открываю дверь…. Надо признать, все еще не одолел в себе легкого трепета…. У лестницы такие истертые ступени, что сразу ясно, сколько людей за множество лет поднималось здесь: несколько поколений, конечно. Третий этаж. Помедлив, нажимаю кнопку. Почти сразу открывается дверь, и мягко-домашний голос Вали: «А, это ты … Заходи!» Иногда открывает молодая стройная женина, о которой Валя говорит: «Это – художник-модельер». Я не очень представляю себе, что это такое. Случается, впускает меня пожилой человек с черным и дряблым лицом, глаза у него больные, воспаленные. «Спившийся полковник…» – Валя о нем. Он, бывает, заходит и к нам, когда мы читаем у Вали: «А вот мне нужен рубль…. А? Рубль, говорю, нужен или три лучше…». И если у меня есть – я ему даю. Но Валя чаще всего тут же без лишних церемоний его выставляет. Вчера мы наряжали елочку в углу, у окна на улицу Джамбула. Комната эта – родной тетки Вали, она – кондуктор поезда «Красная стрела», и чаще всего ее нет дома. Как и в тех ленинградских коммуналках, где я уже бывал – здесь то же самое: кровать, низенькая тахта, накрытая толстым бордовым покрывалом очень глубокого какого-то цвета: от покрывала лучики розово-красные по всей комнате, от них всегда как-то особенно уютно. Ну, еще круглый стол и шкаф. Я обычно сижу на тахте – или за столом напротив Вали, если мы пьем чай или едим пельмени, которые покупаем в большом магазине на углу Загородного и Звенигородской. Валя дома или в цветастом длинном халате, или в школьном коричневом платье, уже тесном ей: оно то и дело потрескивает. Я слышал, как художник-модельер, зайдя к Вале зачем-то, тихонько сказала ей, стоя у окна: «Валечка, твои очень зрелые формы уже с трудом вмещает это платье…». Тут я словил очень лукавый и смеющийся взгляд, который Валя кинула на меня. Мы читаем поочередно что-нибудь по программе – или что захотим: дневники Добролюбова, «Энеиду» Котляревского… Если я позволяю себе что-то «лишнее», как говорит Валя, например, когда она встанет рядом, вдруг обнять ее за талию – она вскидывает голову, косы на высокой груди подпрыгивают – они всегда у нее на груди, лицо запылает: «Что это такое?!» – тут же вслед. Но когда мы, разбаловавшись, начинаем бороться – тут уже только смех… Вчера, нарядив елку – она вся запереливалась красными, зелеными, оранжевыми огоньками – сели мы за стол пить чай. Валя вдруг протянула через стол руку, взяла мою как во сне – и положила ее на свою левую грудь: «Запыхалась я… Чувствуешь, как бьется сердце?..» Я – никакого сердца не слышал: только ее упругая грудь подпрыгивала под рукой, горячая и… Или это показалось мне? – вся моя в эту минуту. Когда я сжал ее – Валя ни слова, лишь потом тихонько отстранилась, тоже медлительно, как во сне. Такого еще у нас не было. Когда ехал обратно и стоял в тамбуре «тридцатьчетверки», мимо проплывали декоративные кусты Звенигородской улицы. Внезапно совершенно обыкновенная мысль ужаснула меня; «Неужели когда-нибудь случится так, что я не буду вот как сейчас ехать от Вали, к Вале, и смотреть на эти густые, ровно подстриженные кусты?» 22 февраля 1955 г. Сижу и читаю за столом ночлежки «Цитадель» Кронина: весь захвачен ею, вот только что отложил в сторону, чтобы записать несколько строк. Все наши куда-то разошлись, кто где. Борис Филиппов, которого с моей подачи все зовут Тулово – у него широченного размаха грудь, а ходит он всегда по комнате голый до пояса – натягивает «нарядную одежку» по его словам. Мы с ним сейчас поедем к его землячкам, девушкам-штукатурам, в Новую деревню. Это уже наше третье путешествие, не вполне безгрешное. Такой уж выдался у меня год… Странный год, такого не было с двенадцати лет: год без любви и даже легкого увлечения. Пятый-седьмой классы: детская влюбленность в Любу Русакову, одноклассницу. Три года! Потом – уже почти взрослая: Валя Садова. Восьмой, девятый и лишь отчасти десятый классы: в десятом затухание. Весь первый курс – Валя Борщ. Но весной пятьдесят четвертого что-то случилось с нами… – мы стали часто раздражаться, хмуриться, говорить друг другу что-то резкое – или молчать угрюмо. Теперь я думаю: тогда пришло время что-то изменить в наших почти школьных отношениях, они должны были перейти в иное качество. Какое именно? Взрослое. А – мы к этому, то есть вот я, например, не были готовы. И – расстались, как-то просто отстранились друг от друга. Теперь знаю: Валя переросла меня. Сейчас она – уже замужняя женщина: на втором курсе вышла замуж за курсанта артиллерийского училища. Только я подумал о ней, глянул в окно, выходящее на площадь Суворова – Валя с мужем идут! Он ее каждый день встречает. Я подбежал к окошку. Жалость просто встряхивает меня: Валя стала как-то даже меньше ростом, идет, склонив голову, без всегдашней своей улыбки, такого привычного танцующего, с легким даже подскоком шага… Может быть, правы девочки наши, когда говорят: «И надо ей было так рано кидаться замуж!» А как хорошо метет снег за окном! Вокруг памятника Суворову – вихри. 15 сентября 1956 г. Люблю сентябрь в Ленинграде! Неужели это мой последний сентябрь здесь – студенческих лет? Да, это так. Сколько же всего случилось за эти годы! Город во всем пространстве его – улицы, площади, парки… Квартиры – однокашников, знакомых: от маленьких комнаток в огромных коммуналках – до квартир с паркетом, пианино, несколькими комнатами и мебелью, какой я не видел раньше и видеть не мог… Прочитаны сотни книг – в ночлежке, в аудиториях на скучных лекциях, на скамьях в Летнем саду, обычно в боковых аллейках у Лебяжьей канавки, в парке Ленина – Александровском саду… Валя Борщ – первый курс, затем пошло все взрослое, с чем связано столько, что вряд ли и за жизнь разберусь во всем этом – Галя Калмыкова… Трамваи, автобусы, старенькие разбитые «победы» – такси во все стороны после стипендии, в гости целой компанией, проводы после свиданий… Были и рестораны: «Метрополь», «Приморский», когда-то любили мы кафе «Норд» – «Север» на Невском, «Кавказский» буфет, особенно же – открытое кафе под липами в Летнем, у Чайного павильона … Да мало ли что еще было здесь, в великом граде Петровом. Вчера мы с одним милым первокурсником, Валей Королевым, который, привыкнув ко мне и проникшись симпатией, поняв, что я не играю в старшего собрата, к тому же мы ровесники – зовет меня на свой деревенский манер Генашка – вчера мы с ним съездили на Волково кладбище. Желтые от листьев тропинки меж могил, нигде никого, почти везде – великие имена. Я здесь уже бывал, а Валентин удивлялся: «Белинский! А-а! Тургенев, Салтыков-Щедрин… А-а-а! Блок…». И так – почти на каждом шагу. Я ему сказал, что Блока перенесли со Смоленского кладбища. «Во гады! Это еще зачем было тревожить мужика?» – тут я посмеялся на мужика и повел его к Гарину-Михайловскому, которого так любил на первом курсе: «Гимназисты», «Студенты», «Инженеры»… Два раза перечитывал, Гарин с тех пор стал частью моей жизни в эти годы. Потом я повел Валентина в лягушатник – кафе-мороженое на Невском, выпили по довольно крепкому коктейлю и ели мороженое. Валентин вдруг говорит: «Что, правда я на Невском сижу? А ну – толкани меня!» Я – толканул. Вот так же и со мной было когда-то: «Неужели это я иду по Летнему саду?» 16 ноября Приехал папа – он сопровождал сюда вагон со скотом: подрабатывает. Остановился на Большом проспекте Петроградской стороны – у Норы, моей двоюродной сестры. Мы с папой долго ходили вчера по Петроградской, он был грустен очень: погибли здесь, в Ленинграде, его брат, сестра в блокаду, все племянницы, кроме Норы, Борис, мой двоюродный брат 16-ти лет… Рассказывал, как приезжал он сюда в сорок первом в начале июня и видел всех в последний раз. Потом в кинотеатре «Свет» смотрели мы с папой документальный фильм о Дрезденской картинной галерее. А рядом с кинотеатром, в маленьком магазине, папа купил мне очень приятный серый джемпер. Был он и у нас в ночлежке, ребятам понравился. Даже Виктор Кокорев сказал мне потом: «Хороший у тебя старик». 20 декабря 1956 г. На первом-втором курсе лучшим другом был у меня Марк, добрым неизменным товарищем – Юра Греков; а теперь он – по всем моим ощущениям – из тех друзей, что на всю жизнь. Что касается Марка – дружба осталась, но какой-то в ней внутренний надрыв произошел: очень мне не нравились его драки с Володей Кардашевым, Ваней Ефременковым, простыми ребятами, в сущности, далекими от книги, от всего, что искусство и т.д. Да, я не мог не поддержать Марка. Когда его слегка побили – меня, к счастью, не было в общаге, вот удача – мог вмешаться на стороне Марка. А это было бы пренеприятно и даже некрасиво чем-то. Поддержав его словом и даже перестав здороваться с Володей… – понял, что начался внутренний отход от Марка. Юра – милый, умный, наивный… – все вместе. Великодушный и бескорыстный безоглядно: в этом нет ему равных. На третьем курсе – и в конце второго – мы вообще были неразлучны: везде вместе. Нас так и звали: коммунары. Сейчас – дружба окрепла, но уже держим и расстояние, маленькое, но бесспорное, у каждого идет своя жизнь, дела любовные и т. д. Юра – из южного городка Болград, где-то недалеко от Черного моря. Мне радостно, что дружба наша одолевает все испытания. Его подруги Света, потом Оля, особенно Оля, тоже обычно в нашей компании. С ними еще Ноннка Слепакова – она пишет неплохие, почти уже профессиональные стихи. Как-то мы устроили у нее на Большой Зеленина довольно шумную вечеринку: Фред Шинов, Дина Егорова, Оля Павлюк и мы с Юрой. Пили мадеру и портвейн «Три семерки».
27 декабря 1956 г. Забыл сказать: пропал тот ящик из-под посылки, в котором я хранил свои школьные тетради с записями, фотографии, несколько незаконченных, писанных в прошлом году рассказов, много писем – от Володи Синявского (неужели три года, как он погиб где-то на Чукотке? Это был самый благородный, решительный, самый близкий из моих друзей), от Киры Нагибиной, Виктора Кокорева, Вити Базулева, Эдика Голубева… И много, много всяких отрывочных записей, листков разрозненных. Уезжая на практику, просил Фреда Шинова отдать ящик на хранение коменданту, как всегда это делается. Негодяй говорит: «Ящик потерялся…». Это – не первый у него случай. И зачем я доверился этому прохвосту и подлецу, ведь знаем же мы его! Лучше бы сунул просто под свою кровать. Ребята говорят: «Он – стукач и отдает все «подозрительное» в Серый дом на Литейном».
Однокурсницы 2 июля 1957 г. Все студенческое заканчивается; прощанье с третьекурсниками и т.д. – отошли и они в прошлое, наши товарищи этих лет помоложе. Ходил в разные концы Питера, ездил на Острова – один, так сильнее все чувствуешь. Вручили дипломы в Доме искусств. Никого из самых близких друзей уже в Ленинграде! – Юры, Марка… В кафе под липами в Летнем простились с Галкой: выпили коньяка, потом такси, Витебский вокзал… шел вчера один по Петроградской, и такое чувство: попрощался со всем в мире, что было самого близкого, вечного – по всем ощущениям. Светлая, светлая ночь, сиреневые тени летают над Невой. У Ростральных колонн снимают какой-то фильм, стрекочут камеры. Проспект Добролюбова, призрачный силуэт Владимирского собора… Именно тут отчего-то вспомнилось, как в Доме искусств танцевала бледная, молчаливая Валя Борщ со своим мужем-курсантом. Вряд ли теперь когда увижу ее. Здесь же – Ленка Корсунская со своим моряком. Как проживет без нее Виктор Кокорев, любил он ее беззаветно, со скрежетом зубовным, а уехал в свой Нальчик без нее, тут своя трагедия: «Я ей – жизнь свою под ноги бросил, она – оттолкнула!» Прав, прав Байрон – у каждого своя печаль на свете.
Прощание с однокашниками. Весна, 1957 г. Когда уже шел по Большому – вспомнил, как однажды прошлой осенью, в октябре, показалось, что именно здесь уловил я смысл существования мира, жизни, людей, и так горделиво возрадовался, так пошел дальше – это был скорее полет, чем пешее движение! Думал – теперь я Новый человек. Завтра провожать меня будут печатницы – подруги Норы по типографии, и, может быть, придет верный товарищ этих лет – Женька Аб со своей Большой Подьяческой. Прощай, Питер – и до встреч, но уже в новом качестве: студенческие дни позади. 14 сентября 1957 г., Улан-Удэ Жил почти месяц в гостинице «Байкал», теперь – в общежитии музыкального училища. Сначала с музыкантом – преподавателем Дамдином, с которым быстро сдружились, но он скоропостижно женился, теперь – с Толиком Трухиным, студентом вокального факультета, но он старше меня на три года, здесь – после армии, родом из Читинской области. Фельдшер, будущий певец, к тому же хорошо рисует. Говорит: «Из своего села никуда не уеду, буду там жить припеваючи, деньги поплывут со всех сторон». Город – в окружении сопок, стоит на Селенге; улицы показались серыми, песчано-скучными. Но вот подул ветер, все в золотой листве, удивительные закаты пошли, во все небо, а затем, как стемнеет, такие крупные, ярчайшие звезды в непрерывном движении, каких в Европе – так здесь, в Забайкалье, говорят о России за Уралом – никогда я не видел. Письма от однокашников со всех сторон Союза: из Болграда Юрка Греков, из Питера Женька Аб, из Биробиджана Борька Филиппов, далее, далее… – уже большая пачка. Поездил по Бурятии – степи, холмы, есть огромные заповедные массивы могучих сосен, встречал кедр… Машины по степи мчатся с огромной скоростью, вот как на днях. Вдруг кричит водитель: «Дрофы!» – свободный и мощный, низкий пролет над дорогой рыжеватой большой птицы. Быстрые хрустальные речки, ручьи… В одном селе живут девушки-выпускницы нашего института Книжных и Любовных наук, на курс раньше нас закончили. Одна из них здесь родила «без мужа», как сказала ее подруга. Ужасен их быт, жуткое впечатление от парней, приходящих к ним. Но они им помогают: пилят, колют дрова. У парней – злое, даже судя по тому, как один из них, стоило уйти приятелю, говорил о нем мне – даже злобное соперничество.
В
г.Улан-Удэ, 1958 г. С облегчением уехал, хотя и рад встрече, разговорам. Ощущение такое, что я все еще молод, даже юн и свободен, а они – вступили в излишне взрослую жизнь, со всем, что она принесла им. Одна из них собирается в Ленинград – да, это единственный выход. Но не знает, как встретят родители: им неизвестно о ее дочке. Но как хорошо сидели мы прощальным утром! – сильный свет в окна, эта ужасная по сути затерянность, оторванность от всего, сопки вокруг и степная дорога, уходящая в бесконечность. У меня была бутылка коньяка, выпили, расчувствовались, вспоминая Питер, они меня провожали поцелуями и плачем… В Улан-Удэ пошел обедать в ресторан гостиницы «Байкал», где жил еще недавно. Директор нашего учреждения, как по привычке называю республиканскую библиотеку – я там заведую методическим отделом – Дмитрий Сергеич Жарков. Хорошо ко мне относится, но уж очень все казенно, не мое какое-то по чувству. В Селижарове, пишет мой учитель Иван Иванович Смирнов, вскоре откроется четырехполосная газета. Зовет туда; год отработаю – и домой: я ведь всегда хотел писать. Думаю, отпустят. В ресторане за столами в основном – буряты-степняки: могучие, краснолицые, со слегка вывернутыми ногами, каждый берет по дюжине бутылок пива. Оркестр играет, как всегда, «Журавлей». Томительно-грустно, но хорошо. А пришел в свою комнату – тотчас увидел тумбочку с книгами, настроение выровнялось мгновенно: «Анна Каренина», Лессинг, Шиллер тут же, огромный том Жуковского… Толик, лежа на своей койке, говорит: «А тут две девахи-соседки, ну, Женя и Лена, на чай зовут… Однако, пойдем?» Однако – пойдем. 6 июня 1960 г. Опять пропали мои записи – два года как вычеркнуты. Но, может быть, где-то они еще выплывут в моем разросшемся архиве, который везде таскаю за собой (кроме писем – почти все пришлось сжечь в Улан-Удэ, апрель 58 г., перед отъездом). Мы с Ниной живем в деревне Соловьево. Где-то в октябре – будем молодыми родителями. Нина – агроном в колхозе имени Ленина, я –заведую отделом писем в районной газете «Верхневолжская правда». В Москве – Хрущев и компания, у нас – свои маленькие властители: секретари райкома, предрика. Редакция наша была в комнате старого купеческого дома Анишиных, там и райком партии. Летом перед окнами – разросшаяся сирень, зимой – высоченные лилово-синие, иногда с румяной подсветкой сугробы. Теперь у нас – замечательно уютные, светлые комнаты на втором этаже хорошо отремонтированного дома: первый этаж кирпичный, там типография, второй – деревянный. Весь район уже объехал я за эти два года, где только не ночевал, в самых отдаленных маленьких деревеньках, лесных и полевых, в замечательных наших старинных селах – Большой Коше, Ельцах, Оковцах… Сколько всего услышал, узнал, по скольким дорогам, узеньким проселкам ездил на лошадке, велосипедом, ходил пешком…. Один, с Женей Ивановым, Валей Преображенским, Юрой Батасовым… какая огромная, многоцветная жизнь открылась мне – и как рад теперь, что оказался опять в Селижарове и все узнаю заново здесь, в поселке и вокруг. Каждый почти вечер – говорили, иногда долго бродили с Иваном Ивановичем, обсуждая все на свете: от «Фауста» – до самовластительных и смешных до нелепости замашек наших здешних правителей. В Соловьеве – пошла другая жизнь: семейная. Утром, еще темно, ухожу по железнодорожному полотну в Селижарово; иногда и ночью с «летучей мышью» – на прием информации ТАСС по приемнику. Иду, потрескивают ветви деревьев в мороз, все вокруг – тишина. Но и малой боязни не было ни разу в ночные даже часы: наоборот – настоящий подъем в душе. Утром – морозное синее окно нашей комнатки, тяжелые шаги хозяйки Ольги Михайловны на кухне… День: редакция; забегу в обед в родной домик на Заволжской набережной, потом – опять на работу, а вечером – снова в Соловьево. Чаще всего обратно – лесной уже дорогой. А сейчас – лето: все вокруг в зеленом мареве. Сижу на скамеечке у палисада, читаю «Волшебную гору» Томаса Манна, поглядываю на взгорье, на еловую густую рощу и дорогу: вот-вот мелькнет на ней голубое платье. 27 апреля 1962 г. Первый месяц в Осташкове. Озеро на середине ожило, у берегов – такой зеленый лед, с вечерней розовой зарей, слившейся с ним во что-то многоцветное, единое в своей игре оттенков, красок. У меня дух захватило, когда стоял там. Прошел от берега шагов двадцать, оглянулся – девушка в коротенькой фуфайке полощет белье у огромной проруби, нагнулась, присела, потом глянула на меня, чему-то рассмеялась. Проходя мимо, глянул на нее – лицо у нее такое же розовое, чистое, как эта вечерняя заря. По громкоговорителю из Набережного сада слышны стихи, которые читают сначала Евтушенко, потом Ахмадулина. Не знаю, как там далее с ними, все решает время, но пока для нашего поколения они немало значат, не только стихи, но и голоса, они умело, лучше всех читают свое, этого мы были таки лишены: поэзия хлынула из радио. Итак, межрайонная газета «Заря коммунизма». Мы съехались сюда из Селижарова – Евгений Викторович Галактионов, редактор, Громов и я, из Пено есть, Осташкова… Юра Авдошин, фотокорреспондент, приехал из Кувшинова. Георгий Новохатский, Авдошин, Брусничкин – экая фамилия! Встречаемся вечерами, ездим на рыбалку – к острову Кличен, с Авдошиным вдвоем ходим к дальним плесам… Уже дали квартиры, в том числе и нам, селижаровцам – Галактионовы на втором этаже, Громовы на первом, мы с Ниной – третий, наши близкие друзья Галка, Иван Моторенки – четвертый… Вечера, как правило, вместе. Мы с Иваном по очереди вслух читаем рассказы Бунина – купил в селижаровском Когизе однотомник с предисловием Паустовского. Уже побывал в Пено, много ездил по Осташковскому району. Газета наша, конечно, такая же довольно жалкая, как почти все и районные, да и областные: «Калининская правда», «Смена». Я в них давно печатаюсь. Надо сказать, газеты мне чертовски надоели. Хочется писать свое. Рассказов тридцать-сорок лежат в чемодане – сделать бы сборник! Да кто возьмет? Ах, как хорошо сейчас сидеть у окна! Нина пошла к Моторенкам, я – за нашим круглым столом, несколько строк напишу – смотрю в окно: за деревянными улицами озеро приоткрывается глазу, у берега – еще белое, дальше – все цвета радуги. Притягивают глаз рыжие щетки камышей, где пореже, где погуще. Солнце все ниже. А все-таки как освежило жизнь это переселение сюда! Каждое воскресенье целый автобус селижаровцев – домой: наши дети почти у всех еще там.
г.Калинин. Семинар молодых писателей. Май, 1963 г. |
