После летних каникул самый первый день в Питере – это день совершенно особенный. Утром первого сентября 195… года Василий Зотов, едва с поезда и бросив свой чемодан в комнате общежития, кинулся на Невский, как будто именно там его поджидало нечто такое, чему суждено сделать начальный день третьего курса – днем решительного и безусловного счастья.

Уже вполне ленинградский студент всеми своими ощущениями и повадками, он, распахнув пиджак, сильным шагом рассекал встречный поток людей. Не натыкаясь ни на кого, не пасуя ни перед кем, совершенно забыв себя – первокурсника, когда-то растерянно отскакивающего от каждого встречного. Сейчас Зотов, шагая от улицы Желябова в направлении Садовой, с меланхолически-насмешливой миной отмечал все, что вошло в его жизнь здесь, на самой знаменитой улице мира.

Вот первая столовая, в которой он побывал, приехав в великий город на вступительные экзамены. Знакомая дверь: она вела в зал столовой из скошенной стены, и уже тем самым казалась необычной. Ах, как тогда, два года назад, входил он, Вася Зотов, в эту дверь, бросив взгляд на зал, растерянно-удивленный: нарядно-ловкие официантки, поспешающие между столами, сияюще-белые скатерти, отлетающий от разносимых блюд горячий, мутящий мозг своими ароматами парок… Солнце заливало это царство чистоты и вкусной еды: он никогда, показалось ему, не ел ничего вкуснее, как никогда не слышал всех этих названий – солянка, харчо, бефстроганов… И едва не упал в обморок во время обеда: рука дрожала, рот не слушался, вилка, ложка отказывались служить… Пообвыкшись в Питере, он затем часто ходил сюда, один и с друзьями, и с каждым разом все казалось проще, пока наконец не испугался, что эта столовая может стать для него чем-то вполне обыкновенным, и тут-то перестал заходить в нее, сохраняя память о первом волненьи.

Теперь это был типичный питерский студент, в лихо сдвинутой на правую бровь “лондонке”, распахнутом пиджаке, с летяще-уверенным шагом, многоопытные глаза замечают все, ни перед чем не пасуя, ничему не удивляясь.

Итак: куда? В “Художественный” на “Рим – открытый город”? В “Молодежный” на “Хлеб, вино и фантазию”? – итальянские неореалисты оккупировали все кинотеатры. Но тихое, мягко-нежное солнце совсем размягчило Зотова, ему хотелось сейчас больше всего идти и смотреть, дышать, мимолетно думать о чем-то, теряя и снова находя какую-то страстную мысль… Однако тут его молодой организм срочно потребовал пищи – и Зотов свернул в Малую Садовую. Только к двери столовой – оттуда Маша Серко с парнем в курсантской форме. Мундир сидел на парне ладно, сам он был невысок, подстать Маше, но чуть, самую малость, сутуловат. Все это Зотов охватил одним взглядом, и теплая волна приязни, доброго расположения к этой паре тихонько закачала сердце. Он сам обрадовался тому, что не испытывает при виде этого курсанта никакого раздраженья. А дело заключалось в том, что весь первый курс был у него так тесно, так всезахватывающе связан с Машей Серко, что, казалось, даже их дыхание было общим. Комнатка Маши у родственников вблизи Пяти Углов и сейчас, наверное, хранила их голоса, электрические искры от прикосновений рук и теперь, вероятно, просверкивали в темноватом воздухе той коммуналки. На миг Зотова охватило такое желание хоть что-то сказать Маше, что он еле удержался, чтобы не остановиться. Но сказал лишь:

– Привет, – словно бы обращаясь к ним обоим сразу, объединяя их, ее и курсанта.

Серко, уже без своих пушистых кос на высокой груди, чуть свела черные южные брови, опустила темные глаза:

– Здравствуй, Вася.

Когда дверь уже впустила его в столовую, Зотов длинно-длинно вздохнул, и сам услышал в этом вздохе своем не только грусть, но удивление перед временем и его ненасытностью: сколько оно уже поглотило всего за какие-то два года! Но тут же победное, безумно праздничное чувство владенья этим временем встряхнуло его: все здесь, в Питере, свое, свое, навечно и нераздельно, в прошлом, настоящем и будущем!

Когда ел солянку, биточки – промелькнуло: дома не бывает таких обедов. Да и откуда им быть, с крохотной зарплаты отца, постоянными домашними горестями. Вот почему всегда – как бы намек на обед, лишь с обещаньем сытости, которое редко оправдывалось.

На улице по-прежнему – чудо тихого солнца; сегодня решительно хотелось быть одному. Зотов круто развернулся: решение принято – на Острова!

Громыханье трамвая мимо Инженерного замка, кирпично-золотого в трепете лип; слева – почти слившиеся с небом купы Михайловского сада; мельканье Летнего за Лебяжьей канавкой. Плавный бег над Невой по Кировскому мосту. Пестрый, словно нарочно раскрашенный Кировский проспект: дома, окна, вывески, кинотеатр “Арс”, дальше, дальше… Вот и Острова. Прыжок с трамвая. Везде люди. Вода каналов – в золоте листьев…

– Зотов! Это ты?.. – вдруг услышал он. Перед ним была девушка с параллельного потока – все называли ее везде и всегда Валечка: стоило прозвучать этому “Валечка”, и сразу становилось ясно, о ком идет речь. И это “Валечка” подходило ей необычайно: легкая, гибко-быстрая, маленькая чудная головка в ореоле светлых коротких волос, ясные глазки всевидящи и многоопытны, носик вздернут, все на ней нарядно и летуче. Валечка нигде не стоит на месте, вихреватость – ее первый признак. И, конечно, любому ясно, что Валечка Молчанова – сугубо городское явление: даже и представить невозможно, чтобы кто-то или что-то могло ее смутить или вдруг она кого-то, чего-то застеснялась. У Валечки, разумеется, был сугубо свой круг знакомств, с общежитием – практически никаких мостов, ее можно было видеть только на лекциях, изредка – на институтских вечерах. Говорили, отец ее то ли академик, то ли известный профессор. Зотов слегка нахмурился: и тут свои. Еще года два назад ему было бы непросто говорить с Валечкой, теперь даже и с легкой небрежностью бросил:

– Привет, Валечка. Ты что, одна?

– Да и ты один?

– Приехал просто помотаться, – вспомнилось ему любимое словечко Юрки Черкизова, друга всех этих лет.

– Так, – сказал Зотов. И, не выдержав, расхохотался, весело и неудержимо. Валечка, помедлив, тоже залилась звонким смехом, вскинув свой носик и помахивая правой ручкой, тонкая кисть ее обнажилась, розовые пальчики с длинными наманикюренными ноготками царапнули воздух.

– Так пошли! – и она подхватила его под руку.

Сначала они побродили аллеями; везде было многолюдно, празднично, но в меру шумно: вечер пока не наступил. Поперек аллей, на высоте, белые полотнища, на них синими буквами: “Осенний бал. Выступление духовых оркестров, танцы”.

Идти рядом с Валечкой было одно удовольствие; даже в ее руке, подхватившей его руку, была милая, легкая энергия, нечто и направляющее, и как бы легко удерживающее: не спеши, успеем везде. Это передавалось мгновенной игрой ее пальчиков, в которых скорее электричество, чем сила.

– Пошли – лодку возьмем? – предложил Зотов, и рука Валечки, чудно дрогнув, слегка развернула его к лодочной станции.

Было жарко; они плыли по совершенно неподвижной черной воде в мелких золотых листьях.

– Фу, мне душно! – капризно бросила Валечка, и одним движеньем, изогнувшись, сбросила свой синий жакетик с золотыми пуговками – пуговки были какой-то неправильной формы, остроугольные, и глаз невольно ловил лучики, разбегавшиеся от них. Затем она расстегнула верхнюю пуговку сияюще-белой блузки, и шейка ее оказалась трогательной до детскости. Зотов невольно отвел глаза.

Они плыли, менялись местами, причем Валечка, опираясь о его плечо, раз едва не упала, и Зотов, подхватив ее, ощутил скорее не волнение, а некое странное удовлетворенье от своего сердечного расположенья к этой девушке, вместо чего-то мужского и грубого.

Оставив лодку, решили перекусить, и, найдя открытое кафе, уселись на веранде. Зотову очень нравилось, что Валечка решительно ни о чем его не расспрашивала, как это часто случается, а просто говорила о том, что видела, подмечала в лекциях и преподавателях – так, кое-что, совсем немного. Например, о преподавателе политэкономии, влюбившемся в нее и через день назначавшего свидания.

– И ты ходишь? – удивился Зотов, тотчас представив себе, как этот самый политэконом, смуглолицый и горбоносый, неприятно высокомерный и нелюбимый студентами – идет где-нибудь рядом с этой чудной Валечкой, признаваясь ей в своих чувствах… Бр-р…

– Два раза ходила! – золотистые зрачки Валечки весело запрыгали. – А потом говорю:

– Семен Семеныч, вы же для меня, признайтесь, несколько староваты… Уж вы меня простите, но больше не приду! – Видел бы ты, как у него челюсть отвисла, глаза остановились… И жалко мне его, а остановиться уже не могу. По-моему, говорю, в вас Анна Трифоновна влюблена… И деру! Больше не звонит.

Здесь они так рассмеялись, что все обернулись на них. Но тут же все эти лица, нахмурившиеся было, благожелательно смягчились: студенты, что с них возьмешь! А дело-то было в том, что Анна Трифоновна слегка прихрамывала и была к тому же чуть кособока.

Потом Валечка так, между прочим, явно не придавая этому значения, упомянула о какой-то даче в Комарове, молодом режиссере, который ей действительно нравится, сказала о двух-трех актерах, которые бывают у них дома… И вполне очевидно было, что это так, простая констатация, а никакое не хвастовство: она жила в этом мире и говорила о нем.

Постепенно Зотов, по ходу их разговора, понял, что Валечка-то, с этой ее чарующей простотой общения, порхающе-милым разговором, так естественно подавшая ему свою нежную ручку на этот сентябрьский вечер – ох как не проста. В нее вживлен талант очень редкий и потому полный обаяния и тайны, – особенно для него, провинциала, – быть и доступно-товарищеской, и загадочной одновременно.

Возвращались уже почти ночью. Трамвай постукивал по рельсам, до того вжатым в асфальт, брусчатку, что казалось – вагончики скользили прямо по земле, лишь то и дело меняя направление.

Валечка жила вблизи площади Льва Толстого. Глянув вверх, сказала немного устала и добро:

– Вася, зайдем, в гостиной свет, у нас народ. Я тебя чаем напою. И коньячку налью… – и подтолкнула ее легонечко локотком.

“В гостиной”! Значит, существуют и теперь настоящие гостиные?..

– Нет… Спасибо, – пробормотал он. – Я поеду.

– Ну, тогда я побежала, – и Валечка мимолетным движением, приподнявшись на носки, бросила свои руки на плечи Зотову и быстро – коротким поцелуем чмокнула его. – Мы с тобой чудно провели время, – и уже повернувшись и почти побежав к выходу, кинула через плечо. – Что я скажу своему Борису, а ты – своей Марине? Впрочем, какое им дело до одного дня!

А на следующий день приехала из своей Сибири, опоздав на сутки, Марина Черемисова, и Зотов шел с ней Летним садом. Воздух плавился золотом; даже тени казались золотыми. С высоких старых лип просверкивали, то ускоряя, то замедляя движение, все новые листья, и так уже густо укрывшие аллею. Боковой аллейкой вышла новая пара: золотоголовая девушка и темноволосый молодой мужчина. Просунув свою руку за оттопыренный локоть мужчины, на Зотова глянула Валечка. Она шла почти пританцовывая, ноги спутника с трудом догоняли ее. Поравнявшись с Зотовым и Черемисовой, Валечка своим характерным движеньем вскинула головку, уставила носик на Зотова, и на мгновение мило-лукавая улыбка тронула ее губы.