Когда Ягодка молится, ее тело, плотно обтянутое бледной голубизны костюмом, давно утерявшее четкие линии, оплывшее, но очень надежных запасов здоровья и сил – пытается передать ее чувства этой минуты. Ягодке и хочется быть покорной Богу, и разбудить в себе остатки того доброго, что еще осталось у нее к мужу. Она наклоняет голову, гнет спину… – но спина сама собой вдруг с тяжелым откатом прямится. И Ягодка не успевает ничего понять, как слышит свои слова: “Опять там где-то… Ведь не пошел! И тут одна!” – Все ее тело крупно дрогнуло, наполняясь гневом. Ягодка чует, как на спине ее, на бедрах толчками, толчками бугрится ее плоть, костюм едва выдерживает эти взрывы. Пытаясь всеми силами сдержаться, она прикрывает глаза дрожащими веками: она, Ягодка, все понимает в себе, даже что давно и безнадежно больна. Она боится этих минут, не хочет их, но тут ей уж ничего не поделать с собой: долгая жизнь с Семеном сделала ее психически неуравновешенной. Ее рука, случается, вдруг сама собой судорожно сжимается в кулачок и без видимой причины, размахнувшись бьет Семена в одну скулу, в другую… Ягодка еще и понять ничего не успевает, как дело сделано. И видит себя как со стороны: неуправляемое орудие семейной, домашней мести и гнева.

Вот и сейчас, в церкви, она и корит себя, что и тут о Семене, вновь пытается вернуть настроение умиротворения и молитвенной покорности минуте. Но ни голос, ни тело, ни, главное, больная душа не слушаются ее. “Счас я тебе покажу… – думает она с мстительным раздражением. – И тут одна! Ну, погоди, паршивец… Что бы ему сделать? А-а… – злая радость дернула ее. – Водку вылью!”

На большом старом кладбище, когда-то погосте при церкви Петра и Павла, теперь сильно разросшемся, похоронен дядя Ягодки, много сделавший для нее, но после смерти основательно подзабытый. Как и все в этом мире, что обретает черты ушедшего, прошлого, дядя и его могила не тревожили Ягодку много лет. Она даже и не знала теперь, найдет ли эту могилу. И это тоже добавляло ей нервного раздражения. Голова Ягодки непроизвольно дернулась. Она сделала еще одну попытку, неслышную, неизвестную и самому Семену, примириться с ним.

– Господи, помоги мне быть доброй, сама знаю, что нельзя такой быть, а не могу… Довел он меня… Довел! – опять не совладав с гневом, выдохнула она так, что рот ее судорожно искривился, а губы запрыгали.

Николай Чудотворец смотрел на нее с укоряющим сожалением, и это сильно не понравилось Ягодке. Она, фыркнув, резко отвернулась от него и ушла в другой темный угол, где смутно различался образ какого-то святого. Но этот святой не был известен Ягодке. Она оглянулась, у кого бы спросить: что это за образ? Никого вблизи. Нестарый священник толковал о чем-то со старухой, продававшей свечи; молодая пара, взявшись за руки, вошла в церковь и в растерянном смущении глазела по сторонам. Ягодка успокоилась: “Не буду выливать водку!”

Совершенно успокоившись, она еще минут пять ходила по храму, насыщаясь мирным покоем. Думая, вспоминая, как найти могилу старика, который в детстве заменил ей погибшего на фронте отца…

– Сосна обгрызенная… Ну да… – бормотала Ягодка, вызывая в памяти облезлую сосну где-то в центре кладбища.

Из церкви она вышла почти в благостном состоянии. Но тут увидела на ступенях все ту же коленопреклоненную женщину, которую заметила еще раньше: колени на одной каменной ступени, голова сильно вжата в другую. Повыше. Голые колени женщины запеклись от прилившей и не находившей выхода крови. Злость дернула Ягодку, она и сама не знала, почему.

– Грехи замаливает… Ясненько… – почти в полный голос и с нарастающим раздражением проговорила она. И громко и негодующе фыркнула, спускаясь почти бегом мимо грешницы к сухой тропе, вившейся вдоль церкви.

Это “одна останусь”, повторяемое снова и снова, доводило ее почти до сумасшествия.

– Что такое? – в полном недоумении сказала Ягодка. – Где он? Вот только был здесь!

Ступив на тропинку среди могил, опять наливаясь злостью, Ягодка разворачивалась вправо, влево… Направо кинет взгляд – злобой полыхнет все в ней. Влево – резкой и пронзающей жалостью.

– Нет его! – даже и ужаснулась Ягодка. – А только что был…

Ее побелевшие от гнева глаза ничего не видели. Потом, промигавшись, стали перебегать с тропинки на тропинку. Пригнув голову, сорвав с головы голубенькую шляпку, Ягодка тяжело побежала по первой вившейся между могил тропе. Уже нигде не останавливаясь.

– Куда делся? Куда?! Почему не кричит, если не видел и потерял! – бесновалась Ягодка. – Где обглоданная сосна? Где-то здесь была…

Она насчитала уже три таких сосны – могилы дяди не было вблизи их. Или затерялась, безнадежно исчезла она?

И тут-то она и увидела своего Семена… Он сидел рядком с одной из этих обглоданных сосен, той, что стояла в самом центре кладбища. Раскрыв бутылку водки, он мирно выпил уже из маленькой пластмассовой чарочки, купленной в магазине одновременно с бутылкой и закуской – из дому взять забыли. На скамье у одной из могил Семен разложил на газете порезанный сыр, несколько долек колбасы, хлебушек… Ему явно было хорошо, уютно, приятно здесь, и это-то ужалило Ягодку в самое сердце.

– А я, знаешь, Ягодка, не нашел тебя, знал, что сама отыщешься… Садись, Ягодка моя, помянем твоего дядю, хорошего старика, я ведь тоже его знал, Ягодка, ну, садись, помянем… Ну и что, что могилы его не нашли… Это ничего, ягодка, это ничего, ты не печалься, и вовсе это даже не важно…

– Что?! – свирепо вскричала Ягодка. – Подлец! Подлец! Почему не кричал – она подскочила к скамейке, нагнулась так, чтобы упереться своим взглядом в самые глаза Семена. – Ты почему не кричал, хотя знал, что я тебя ищу?

Семен не удивился на крик, потому что хорошо знал свою Ягодку.

– Да как же кричать-то на кладбище, Ягодка? Это ты брось – нельзя тут кричать, нехорошо это, Ягодка моя…

Тогда Ягодка, подбежав к скамье, рывком схватила бутылку, – и тут же водка хлынула на землю.

Семен окаменел – и не сказал ни слова: что-то лишь дрогнуло в нем так, что все тело ответило на этот вздерг.

Встав, он молча пошел к выходу. Замерев, Ягодка смотрела ему вслед. Было что-то такое, что ей никак было не понять: ну и что, водку вылила, эка дело! И почему вдруг у него, у этого балбеса, такое лицо проявилось, словно вывернуло его, да вот и глаза, точно нехотя, сбоку как-то глянувшие на нее, когда уходил?

Тотчас остыв, она вновь напялила на голову свою шляпку, и, немного повременив, тоже пошла домой, забыв и о дяде, и обо всем на свете, помня лишь какое лицо было у ее Семена, когда он уходил отсюда…

– Чего это я так? – бормотала Ягодка. – Ну, любит он выпить, но не бомжа ведь какой… Все дома да дома… Ягодка да Ягодка… По-другому надо мне с ним… – она еще успела увидеть впереди скрывавшуюся за поворотом фигуру мужа.

Спина его, несмотря на невысокий рост, сильно и странно сутулилась. Ягодка вздрогнула от жалости и неясных дурных предчувствий, все-таки заставив себя поверить, что все опасно-непредсказуемое, осознаваемое тем не менее ею сейчас, произойдет где-то там, в далеком и не вполне различимом будущем.

Но дома, заглушив в себе жалость, Ягодка сказала с непреклонностью в голосе:

– Собирайся, поливать пойдем.

Семен, лишь минуту помедлив, кивнул.

Огород был их спаситель и объединитель в одинокой их жизни: дети были далеко. Все, что нарастало изо дня в день друг в друге раздраженного и больного – здесь, в тишине и совместной привычной работе, постепенно снималось. Злость сначала угасала, а потом и вовсе исчезала бесследно. Они двигались между грядок, пропалывая, поливая, переговариваясь, оглядывая свой участок. Все у них было тут ухоженное, шло в рост, наделяя их летние дни одним овощем, другим, в очередности, по мере продвижения лета к осени.

– Погоди! Я сама! – то и дело останавливала Семена Ягодка.

Семен послушно поливал, это Ягодке представлялось более легкой частью их работы, сама она – таскала воду из глубокой впадинки метрах в десяти от их участка, где все было в ряске, но глубины и воды хватало.

Время от времени Ягодка находила глазами расположившиеся вблизи двухэтажные однообразно-скучные особняки из белого кирпича новых русских: богатые люди отвоевали сначала луг, где вечерами привычно гуляли горожане, а затем покусились было и на часть огородов.

–У, гады… – грозила кулачком в их сторону Ягодка.

Но в то же время горделиво поглядывала в сторону Семена: это во многом благодаря ему уцелели здешние огороды. Он пошел к городским властям и устроил там большой скандал, а так как и сам был когда-то небольшим начальником здешним и у него уцелели, как казалось здешним нынешним властителям, какие-нибудь связи – инцидент был исчерпан, огороды уцелели.

Мирно поработав, вернулись домой. Следующим утром Ягодка рано ушла на огород, не разбудив Семена: пусть поспит, решила, отойдет от вчерашнего.

Но отойти было трудно: поднявшись, Семен понял, что ничего не ушло, было что-то в нем такое, что требовало некоего переходного часа, дабы отбросить ли, оттеснить кладбищенскую историю, снять то больное и гадкое, что не переставало ныть в нем, не видное, не понятое Ягодкой.

Он подошел к окну; отворил балконную дверь, вышел на воздух. Все было ясно и тихо. Дни стояли жаркие, и теперь, даже и ранним утром, было уже тепло. Но все-таки воздух нежной утренней прохладой освежал грудь. Среди кустов уже что-то пили бомжи. Злобно матерясь при этом. Семен вздрогнул, как от удара, и перешел на кухню. Тут было лучше, привычнее. Сердце томилось.

Семен набрал номер телефона соседа, одного из здешних начальников, но давнего приятеля.

Войдя в ближний магазин, Семен осмотрел бутылки в ближнем отделе. И остановился на десертном болгарском. Придя домой, сначала рассердился: чем открыть настоящую пробку, не пластмассовую затычку? Но вспомнил, что в буфете есть штопор, которым они давным-давно уже не пользовались. Пахучее вино расцветило воздух. Семен налил полную кружку и выпил ее до дна крупными неспешными глотками. Сел. Отбросив занавески, посмотрел во двор. Все постепенно наливалось розовым светом – в нем самом, на дворе.

– Хорошо… – тихо сказал Семен.

Во дворе было пустынно. Те деревья, самые простые, березы и рябины, которые десятка полтора лет назад сажал и он здесь, были облиты невесомо-ясным солнцем. Семену послышался соловей. Так и есть, он самый!

– Ах, хорошо! – повторил Семен.

Нежная розовость все усиливалась, в нем и вокруг.

Он пропустил минуту, когда вернулась Ягодка. А она, пройдя в спальню, слушала теперь его бормотанье:

– Она, Ягодка, старик, во многом права, – внушал себе Семен. – Конечно, она, глупая, не понимает, что я грубость ненавижу больше всего на свете, да что делать, старик, без нее я, может давно бы загнулся, а так…Что ж делать, старик, ты держись, старик, держись, так надо… Вот только бы не ругалась она так, а?.. Худо это, ну так уж, что и не выдержать бывает…

И, слушая его, Ягодка за стеной все кивала, кивала головой, точно подтверждая его слова, но в то же время лицо ее подергивала легкая судорога, а глаза наливались раздраженьем на саму себя: нельзя, нельзя поддаваться этой минуте! Сильной надо быть, вот так! Иначе…– а что иначе, она и сама не знала.