Первым в правление пришел Климентий Степаныч Кабанов – бригадир. Присел к окошку, всмотрелся в дождливую пелену над неровным большим полем, тихонько вздохнул. За спиной он ощущал темную поместительную комнату, и это заставляло его нервничать, что стало уже привычным: он поводил плечами, крутил головой, то и дело вздыхал, ворочался на скрипучем стуле. Лишь недавно Климентий Степаныч догадался, отчего так: когда-то в доме, где теперь располагалось правление, была начальная школа. Школа как-то раз приснилась ему. Будто бежит он в нее утром с другими ребятишками из своей Воробьевки, а утро-то розовое, майское, а дорога из Воробьевки все вверх да вверх тянет, и все шире земля, весь зеленеющий ранний утренний мир, все сладче, звончей бьет серденько… Уф, хороший, да какой же трудный-то сон – не приведи Бог. Нету многих ребят, с которыми он бегал в школу, и не только нету их в окрестном близком миру, но и вовсе на земле.. Давным-давно растворилась в тумане памяти учительница Елена Сергеевна Сметанкина… Да вот и классов уже лет двадцать нету в этом деревянном старом крепком доме: новая каменная школа-десятилетка стоит в селе Большие Волоки, одна на всю округу. После этого-то сна и было как-то неприятно Кабанову в правлении, стоило придти сюда: будто вся громкая жизнь его детства шумела тут, заставляла думать о чем-то печальном и важном. А думать об этом, ворошить былое не хотелось: что-то засковрела душа, привычнее просто жить, без лишней ломоты в ней, разменивая день за днем с покойной неспешностью. Но нет-нет – да и подрагивало что-то в Кабанове, и тогда он, вот как сейчас, кряхтел и вздыхал.

Ну, ладно: идет кто-то, хлопнул дверью. Ага, это Евстигнеев Павел, тракторист, член правления.

– Здорово, Степаныч! – сказал, входя, лысоватый и курносый парень с лихими карими глазами. – Слыхал: Бабищево вчерась горело?

– Не Бабищево, а сарай в Бабищеве, – поправил Кабанов.

– Ну, а я что и говорю: сено сгорело. Сто тонн с гаком.

– Ну да. Сто тонн, – спокойно подтвердил Кабанов, почесывая левую щеку – недобрил второпях утром, щетина кусает кожу.

– Во как оно! – продолжал Евстигнеев весело.– Раз – и нету. Ну, ты смотри! Да вот Петрова Женьку больно потрясут теперь: он на стогометателе был, как ахнул подъемником по проводам – там вентилятор подключенный крутился. Ну, и сразу короткое замыкание, сено – пых! И – пошло, загудело, едва ноги унесли. Во дела какие, Степаныч! Ты гляди только! А слыхал: Кудряшиха с Голубевым Андрюхой загуляла!

– Слыхал, – оживился, подымаясь Кабанов. – Я так, понимаешь ты, и знал. Однажды прихожу на ферму… – но тут он тихо присвистнул. – При сюда скорей, наш-то опять Ролана оседлал. Ух ты! Картина.

Они встали рядом, и по тому, как стояли, и как дергались их плечи, напряженно державшие головы в одинаковых кепках-восьмиклинках – видно было, что и Евстигнеев, и бригадир тихо, но от души веселятся. А смотрели они на председателя – Изотова Антона Федоровича.

Изотов был человек очень невысокий, пожалуй, что и маленький, а коня, жеребца по кличке Ролан, выбрал преогромного: что стать, что рост, что шаг. И поэтому-то нельзя было спокойно смотреть на коня и всадника, когда они являли себя зрителю: маленький важный Изотов на своем высоченном Ролане был что твой воробей – еле приметен. Иное дело, когда Антон Федорович мог показать себя в правлении – породистое белое лицо с крупным красным носом, суровые желтые глаза ястребиного оттенка глядят с напористой властностью.

Войдя в дом, Изотов, не приветствуя бригадира и тракториста, коротко спросил:

– Ну что, привез?

– Привез, Антон Федорович, – с очень не идущей ему поспешностью откликнулся Евстигнеев, натягивая на лицо приятную улыбочку. – “Бердск” купил, говорят, хорошая бритва. Во, держите…

– Опробую… – важно кивнул председатель. – Ты к теще в Дынино просился на день? Ладно, езжай, два дня твоих. – Он помолчал, потом с подчеркнутой небрежностью спросил. – Это ведь ты, Павел, возил в прошлом годе с Кожиным аммиачную селитру?

– Ну вот… – пробормотал председатель, – прошлое лето она провалялась… Под дождем мокла… А почему вы ее тогда на улице свалили, по другую сторону шохи?

– Не успели, Антон Федорович! Да шоху-то когда строили: разве в ней на “Т-150” или “Камазе” повернешься? Ну, мы и свалили еще по весне селитру, да калий, нитрофоску прямо на снег у шохи…

– Мешки-то все порвались, удобренья рассыпались… – барабаня пальцами по столу, говорил, поворачиваясь к стене, председатель, думая явно о чем-то другом, но инерция разговора не иссякла еще, и он сказал: – Сколько тонн-то было, не помнишь?

– Да тонн около двух сотен, Антон Федорович!

– М-да… Двух сотен, – Изотов набарабанивал “чижик-чижик, где ты был…”, это у него получалось ловко, и он довольно ухмыльнулся.

Тут вмешался в разговор молчавший доселе Кабанов:

– Ишь, вредная это дрянь – удобрения, когда в большой куче лежат – ты гляди токо, прямо ожгло землю-то, долго тут ничего расти не будет.

– Так, – не слушая, продолжал Изотов. – А в самой шохе много удобрений?

– В самой, Антон Федорович, тоже есть! – говорил все так же бодро Евстигнеев. – Да с землей они так перемешались, не один ведь годок лежат!

– Тут, понимаешь, кто-то письмо настрочил в райком… Не учителка Окунева будет? Ну, могут проверить, что и как, начнут потом талдычить: “А в колхозе “Рассвет” бесхозяйственность…” и тэ дэ.

– Точно: начнут! – согласился Евстигнеев. Кивнул и Кабанов.

– “Райсельхозтехника” была весной в бригаде, не упомню что-то?

– Не добрались: дороги не стало весной, – солидно, прикашлянув, сказал Кабанов. Ему, судя по лицу, явно захотелось взять инициативу разговора в свои руки: разгладились морщинки, повеселел взгляд, он встал, прошелся по комнате. – Вот и скажем – не приехала, когда надо, райхимия, ну и… ну и пролежали удобрения в шохе!

– Во-во! – тоже обрадовался и ожил председатель, нащупав лукавый, требующий известной сноровки выход. У него явно прибыло энергии. – Ты давай-ка, Евстигнеев, сделай вот что: срочно найди Кожина, пригоните бульдозер из Щукина, да сегодня и затолкайте все удобрения в шоху! – в голосе Изотова появились напористые командирские нотки.

–Не знаю… – с сомнением покачал лысоватой головой тракторист. – Слежались удобренья: кремень. Тут динамит нужен.

– Разбейте! Разбейте и затолкайте!

– С грязью да землей – не отделишь теперь…

– Ладно. Разрешаю. А там – посмотрим… – и председатель с облегчением, решив все-таки пусть и не самый главный, но немаловажный вопрос – налил из графина и выпил залпом стакан мутноватой воды.

Наблюдавший эту картину Кабанов рассмеялся.

– Антон Федорович, микроб тебя глодать теперь зачнет: тетка Нюра воду-то эту месяц не меняла.

Председатель испуганно хлопнул себя по животу, вскочил, выругался.

– Бандитка она! Лентяйка! Вот я ей!.. – но тут вошел еще один посетитель, секретарь сельсовета Печников. Он покивал всем головой, полез широкой ладонью в карман, карман никак не поддавался. Печников, нервничая, мягко притопывал ногами. Наконец, достал какую-то бумагу, подошел к окну, расправляя ее и щурясь.

– Ты чего это? – с любопытством спросил председатель.

У Кабанова еще не прошло желание поговорить, побыть на виду.

– А я знаю, что там у него – сочинение народного контролера. Сказкина ветфельдшера нашего. Хвастал он мне, что прописал нас – одну бумагу в область отправил, вторую тебе, Антон Федорыч, почтой, для веденья, и третью в сельсовет. Ты-то получил от Сказкина ноту?

– Ч-черт… Ч-черт, – председатель крутил головой, вспоминая, сердясь, все сильнее раздражаясь. – Получал, да кинул куда-то… О тресте, Печников, нота фельдшерская?

– О ней, Антон Федорыч, – секретарь говорил с мягкой, басовитой гулкостью. – Да вот, зачту, примите во внимание… “Рабочие Торжокского завода полиграфических красок работали с прилежной добросовестностью, жертвуя обществу свой труд и энергию. Они подняли с 32 гектаров тресту и связали ее в снопы, уложив с аккуратностью в копны. Колхоз в лице бухгалтера тов. Ласточкина Н.В. выплатил рабочим по 4 копейки за связанный сноп. Ну и что далее? А далее – лежала треста всю зиму в копнах. Только энная ее часть (пусть скажет точнее тов. Ласточкин Н. В.) попала на льнозавод. Мы, ветфельдшер Сказкин и ветеран Гудков, побывали в поле, сделав целью найти хоть одну крепкую прядь тресты. Это было напрасное занятие: вся треста гнилая, товарищи главные руководители…” – Вот оно, письмо, – заключил секретарь совета, осторожно кладя на стол два смятых листка из школьной тетради, исписанных аккуратным почерком с уклоном влево. – Чего делать будете? Дойдет! – Печников ткнул пальцем в небо, – тогда худо будет. – Он осмотрелся в раздумье, решил что-то для себя, еще раз с удовольствием покашлял. – А я– пошел. Приемный день, ау… – и вышел.

– Погоди, – с недоумением сказал Кабанов, – какой это приемный день, если скоро ночь? – он повел толстым прокуренным пальцем в сторону окна. Минуту все трое молчали, а потом дружно и с откровенным удовольствием посмеялись.

– Та-ак… Кого еще нету? Мы что, самые дисциплинированные? – Изотов пристукнул кулаком по столу. – Да, Кабанов, ты вот что: тресту эту вместе с бригадиром Востряковой срочно сожги. Скажи Востряковой, мол, я поручил вам совместно закончить с трестой… Она из больницы завтра будет? Ну, вот… – тут он вскрикнул с гневной звонкостью в голосе: – А если что повториться, так вашу этак, подобное нынче – берегитесь, не посмотрю на личности! Я перед пенсией не хочу из-за вас страдать, мне орден обещали! – Кабанов слушал, покорно склонив голову, пряча понимающую усмешку. – Какие вопросы у нас сегодня на правлении? О ферме крупного рогатого скота? Ну да… Там развал дисциплины. Зав. Фермой Волосков не в курсе того, что у него под носом происходит… А вот и он, именинник! Теперь кого не хватает?

Пошло своим чередом заседание правления, когда собрались уже все. Звучали монотонные голоса. Засыпал дождливый вечер за окном. К самым окнам подступала уже тихая полевая тьма. Не виден лес за речкой; не пробиться покамест сквозь толщу густого туманного неба свету звезд; умолкли окрестные деревни.

Клевали носом Кабанов и Евстигнеев, через силу веселил себя председатель, крутил в руках новую электробритву, “разделывал под орех” заведующего фермой Волоскова член правления Прахов.

Никто толком не понял, почему вдруг все закончилось. Очнулись, как после сна, на улице. Вздрогнули, повеселели, вдохнув живого воздуха.

– Ух ты! – сказал Евстигнеев. – А хорошо-то как, мать честная! Валюха обещалась блинов напечь, ребят угостить: близнецы мои в первый класс нынче потопали, – в голосе его была свежая, бодрая радость, будто и не он только что клевал носом.