1

Алексей Кашников никогда не был в Крыму, не был на Кавказе, не был в Средней Азии… да мало ли где еще он не был. В сущности говоря, он знал лишь свой маленький поселок лесозаготовителей, где родился, вырос, закончил школу – да областной центр, в котором учился в пединституте. Ну, еще два-три раза по нескольку дней бывал на летних каникулах в Москве, один раз с экскурсией школьников – в Ленинграде. Можно бы, конечно, ездить в летние месяцы, учительский отпуск большой, но в двадцать шесть лет он женился и точно так же, как почти все его знакомые, соседи, товарищи по работе – учителя, предпочитал возиться дома: огород, небольшой сад, кое-какая живность. Вообще говоря, в их поселке и понятия не имели, что такое отпуск, как вольное ничегонеделанье: на отпуск, то есть свободное от работы время, оставлялись всегда самые неотложные домашние дела. И, пожалуй, лишь сотый процент жителей – значит, не более семи-восьми человек – считали, что у них есть такое право: куда-то ехать и там просто есть-пить и ходить или, скажем, купаться, когда на носу ремонт дома или грибы-ягоды.

И все учителя даже растерялись, когда Иван Яковлевич, директор, вдруг объявил – тоже растерянным голосом:

– А нам путевку в Крым дали, в Ялту, товарищи! И ехать сейчас нужно, если потерять не хотим – на апрель. Вот какое дело-то, а?..

– Да ведь учебный год… – неуверенно сказал завуч Мотяшов.

– Освободим! Заменим! – поспешил заверить директор. – Тут желание важно. Ну! – и его взгляд призывал к высшей решимости.

– А что если я? – неожиданно для себя сказал Кашников. – Разумеется, кто другой изъявит желание – пожалуйста…

– Алексей Иваныч! – воскликнул даже не без радости директор. – Все сейчас же и оформим.

Когда дело решилось таким образом, кажется, на лицах коллег появилось раздумье, смутное сожаление… Возможно, туманный образ далекой Ялты мелькнул у кого-то перед мысленным взором… Но почти тотчас все почувствовали облегчение: ничего уже не нужно было решать самим. И – в учительской зашумели, заговорили, стали поздравлять Кашникова.

Надо признаться, ехал он в далекий южный город не с такой уж спокойной душой. Стоило оказаться в поезде, как появились сожаления – а нужно ли это ему было, есть ли смысл в такой поездке, когда и в школе, и дома столько разных дел… Да и все эти дорожные беспокойства, суета, к которой он не привык и совсем не хотел привыкать.

Сидел у окна вагона, с неожиданной и самому себе растроганностью думая о своем маленьком, все еще в снегу, поселке, разбросанном по обе стороны железной дороги, вспоминая то одно, то другое. Особенно же почему-то дорогу от дома к школе, через небольшую березовую рощу. Утром теперь уже солнце с жаркой примесью весенних красок, оно ровно и сильно высветляет твердый, шероховатый наст полян, темную, присыпанную на обочинах мелким снегом дорогу, березы. Весело смотреть на березы – утром они в слабой, сияющей ледяной корочке, которая очень быстро начинает подтаивать; тогда березы дышут – испарения окружают их, как ровное, спокойное дыхание. И вся роща, облитая солнцем, наслаждается утренним светом, покоем. Одна радость идти такой дорогой в школу! А что-то еще будет в Ялте?..

Но тут мысли Кашникова пошли вдруг в ином направлении. А не потому ли добродушный, сочувствующий ему Иван Яковлевич так обрадовался и с таким жаром поддержал его кандидатуру, что понимает: Кашникову сейчас трудно дома, как ни привязан он к школе и семье, к поселку, где прожил почти все свои тридцать три года. Ведь ни для кого не секрет, что домашнее спокойствие Кашникова нарушено – живут они все локоть к локтю друг с другом, где тут скроешь что-то…

Кашников трудно, с мрачной сосредоточенностью задумался. Внешне дома у него все обстояло благополучно. Жена работала нормировщицей в леспромхозе, прожили они с ней уже семь лет. Что было думать о прошлом – там осталось немало хорошего. Кажется, там все было настоящее: настоящее, по мысли Кашникова – в высшей степени естественное. Молодость, встреча, любовь и страсть, начало семьи… Рождение дочери, общие заботы и радости. Что же подточило все это? Неужели что-то лишь внешнее? Например, что жена его любила танцы, всякие вечеринки и вообще непритязательные удовольствия с шумным и разнородным общением людей – а он, хоть и сельский житель, предпочитал после школы свой тихий угол дома с книгами и ежевечерней несложной возней с наблюдениями природы и записями. Да еще – одинокую рыбалку летом. Все это вызывало у Тани приступы разочарования и порой острого недовольства им. Но дело не в этом. Не из-за этого последнее время все у них шло вкривь и вкось. Татьяна стала закрываться от него – это несомненно. Но – почему? Ведь раньше-то она всеми силами стремилась быть с ним откровенной, не оставляя, кажется, ничего про запас, не щадя никакого закоулка души.

– Давай поговорим, – с этих слов она начинала обычно свои близко-нежные разговоры, и он удивлялся порой: вот рос человек в лесной глуши, ничего-то не видел, не знал, кроме своего угла, как и он – и вдруг так говорит о своем детстве, о матери, которая бросила детей и ушла от отца… И об отце, который грубо и тиранически, но воспитал, выкормил, спас и как умел – любил троих своих детей. Кашникову очень помнились всегда эти обычно ночные разговоры, с их крайней обостренностью восприятия и болезненной жалостью к самому близкому человеку – жене…

Но года два назад он почувствовал новое в своих отношениях с Татьяной. И что особенно поразило и оскорбило его – она словно бы физически стала его сторониться. В домашней тесноте этого не скрыть. Ей уже не нравились, как раньше, его прикосновения, нехитрая ласковость обычно сдержанного, воспитанного в простой семье, человека, она чуть ли не с гневом обрывала его шутливые семейные заигрывания. Алексею иной раз казалось: не противен ли он теперь жене? Эта мысль лет пять-шесть назад привела бы, наверно, в негодование и возмутила; сейчас же он испытывал другое: беспомощную обиду. Или уже совсем все прошло у них, или… Или правда увлеклась она, как однажды, подвыпив, намекнул ему физрук Шишов – мастером лесоучастка Никифоровым?

Стучали колеса, бежал все вперед и вперед поезд, а Кашников все не мог оторваться от своих мыслей, не замечая уже ничего внешнего. После того разговора с Шишовым он смотреть не мог на физрука, слепая ненависть переполняла так, что боялся – в один нелепый день не выдержит. Но потом успокаивал себя: разве дело в этом балбесе? Ведь и сам замечал – веселеет Татьяна при Никифорове, даже в поселковом клубе увидит – и голос поднимается, и глаза начинают яснеть, и все хочется ей в такие минуты крутиться, прихорашиваться, высовываться из толпы… А вдруг правда? Но верить не хотелось; просто невозможно было как-то поверить. По-детски думалось: не может быть! Чтобы родной-то человек… А, впрочем, в дневные минуты понимал – всякое в жизни бывает.

И – ехал теперь, мучился, гадал. Наконец, уже когда нужно было устраиваться на ночь, вздохнул: ну вот и кстати поездка, значит.

Кашников шел парком над морем, удивляясь, как быстро, за несколько дней, привык к теплу, к блеску голубого моря внизу, к экзотическим этим деревьям в плотной серой коре, главное же тому, что дни здесь такие высокие и розовые. Отчего эта вечная, с самого утра, чистая розовость? От гор, от необъятного, пропитанного солнцем неба над морем… или от деревьев в розовом цвету? Черные, на вид жесткие деревья, розовеющие так буйно и ярко. Кашников встречал их над морем, во двориках старых улиц, в любом закоулке. Он уже знал, что это черное жесткое дерево называется иудино, и везде искал его глазами. А этим парком над морем он ходил с самого утра, после завтрака. Петлял аллеями, забирался повыше, спускался ниже, уходил за теннисные корты в самую глубину зелени, туда, где кончалась чисто парковая ухоженность и у крутых обрывов в жесткой случайной траве горьковато и сильно пахло сухой крымской землей. Но где бы ни кружил он – обязательно выходил к присмотренному им в первый же день плотному пятачку земли над самым морем. Это была едва ли не самая высокая здесь точка. Слева располагались какие-то летние строения, кафе, закрытое сейчас, справа виделась тропка вдоль берега. Кашников сходил с этой тропки и вставал над самым морем. Туманная голубизна плескала в лицо свой тихий свет. Море чаще всего было пустынно, и никаких примет времени ни на нем, ни вокруг. Вот таким же было оно и сто, и двести, и тысячу лет назад. Море и небо. Ни стоять здесь, ни ходить никогда не надоедало.

В один из таких дней, уже под вечер, Кашников возвращался к Ялтинской набережной, чтобы еще немного походить и там, в толпе людей, в свете фонарей, которые вот-вот зажгутся, и свет их лишь усилит ощущенье густой голубизны вечера.

Он шел узкой аллеей, с удовольствием подчиняясь ее поворотам, спускам и подъемам: даже эти многочисленные аллеи радовали открытиями. То необычное дерево, то какие-то особенные кусты, то цветы… Навстречу Кашникову поднимались двое – слева совсем молодая женщина в светлом плаще, справа – узкий, спортивного типа мужчина с жестковатым улыбающимся лицом, повернувшийся к женщине. Он что-то тихо и настойчиво говорил ей. Кашников ничего не расслышал, он с напряженным любопытством всматривался в женщину, в ее лицо. Ему вдруг показалось, что эта молодая женщина с короткими и пышными золотистыми волосами, с нахмуренным очень красивым лицом, только что гибко поднимавшаяся дорожкой, а сейчас поравнявшаяся с ним – как-то особенно нужна этому наступающему вечеру, парку, этому небу. Без нее здесь все было бы… не так отчетливо, что ли. Но тут женщина, уже почти миновав его, произнесла резко и громко:

– …Вам-то не все равно, куда я иду? Это – мое дело. А если так уж разгорячились, как говорите – вот, море рядом, окунитесь!

Мужчина опять произнес что-то тихо и насмешливо, кажется, уходя от ссоры и в то же время добиваясь, суда по тону, чего-то своего. Кашников уже пошел было, но тут до него донеслось:

– Да что вы, в самом деле! Идите своей дорогой!

Он круто повернулся: а что если этот тип просто-напросто пристал к женщине, и ей с ним нечего не поделать? Никого вокруг… Он, Кашников, уже прошел, не обратив внимания… Попробуй тут, отвяжись от такого верзилы без крупной ссоры. Придется повернуть, черт возьми.

Он быстро догнал их. Но что сказать? А, какая тут дипломатия!

– Девушка, мне показалось, что вы хотели остаться одна? Или я ошибся? – сказал он, не глядя на ее спутника.

– Не ошиблись… – сразу повернувшись к Кашникову, ответила она. – Да вот, никак не удается, – в глазах ее был вопрос и ожидание.

– Могу проводить, – но тут он замялся, досадуя на себя: куда же провожать-то, втроем, что ли, идти? – и уже более резко добавил. – Но я возвращаюсь, если хотите – пойдемте вместе.

– Да. Мне все равно, лишь бы…

– Эй! – с гневной досадой сделал шаг к нему спутник женщины. – Ты что, взял за правило вот так – просят, не просят?

Кашников невольно, как, видимо, всегда бывает в таких случаях, взвесил свои шансы. Силенка-то у него есть, руки скорее рабочие, чем учительские, а вот сноровки никогда не хватало, нет никакой реакции и ловкости. А у этого типа вон как хищно изогнулось все тело, мгновенная стойка, спружинил каждый мускул, как перед прыжком… Ну, да что теперь делать, раз ввязался. Он чуть было не стал оправдываться: я же, мол, не пристаю к тебе, уйдем – и все. Но тут опять раздался этот насмешливо-самоуверенный, лишь слегка разгневанный голос:

– Что бы с ней сталось, если б и прошлась со мной? А потом, глядишь, и подобрела бы, знаю я их…

Кровь ударила Кашникову в голову, он, помня о своей не знающей удержу вспыльчивости, даже испугался, но было уже поздно.

– Ах ты! – задыхаясь и уже ничего не помня, вскрикнул он. – Убирайся отсюда и чтобы духу твоего здесь не было! – он бросился вперед, желая лишь одного: ухватить этого подонка за шиворот и бешено, злобно вытрясти из него душу. Но тот отскочил, побледнел и, быстро удаляясь, скороговоркой произнес:

– Брось, ты что, в самом деле, ты чего? Ну и … ну и … – но больше ничего не сказал, скрывшись за поворотом аллеи.

– Пойдемте, – не глядя на женщину, стыдясь уже своего взрыва, сказал Кашников.

Они прошли немного, спустились к памятнику Чехову, и тут она односложно и холодновато сказала:

– Спасибо. Мне сюда.

Уже когда разошлись в разные стороны, он с усмешкой подумал: “Испугалась. Один отстал – не привяжется ли другой?”.

Он бывал в бассейне. Крутыми улочками спускался от своего Дома отдыха, попутно занимаясь все тем же – всматривался в деревья, густые зеленые заросли кустов, в дворики, в птиц, в камень неровных оград. Это круженье спуска к шоссе приносило тихую ровную радость. Затем садился на троллейбус. И троллейбус тоже кружил, пока, наконец, не поднимался круто вверх, к бассейну.

А в бассейне, в зелено-синей морской воде, Кашников старался плавать все время на спине – он сделал для себя открытие, что только вот здесь, плавая в таком положении, по-настоящему понял, что такое юг. Все эти дни погода с утра и до вечера стояла солнечная, в ней было что-то безмятежное, напоминавшее Кашникову древнегреческие поэмы с их торжественным гекзаметром, что-то вроде этого: “ …вышла из моря розовоперстая Эос…”. Взгляду открывались не только пухлые розовые облака, но и казавшиеся отсюда светлокоричневыми вершины гор. И было какое-то очень внятное чувство общности всего здесь: этого блистающего неба, светлокоричневых легких вершин, пухлых розовых облачков – и чудной, слегка прогретой морской воды, в которой он плавал. Эта легкость, воздушность веселила тело, наполняла его неизведанным прежде блаженством.

Вот так же он плавал и сегодня, почто все время на спинке, как говорили у них в поселке в его детстве. Рядом барахталась в воде какая-то женщина, держась вблизи барьера. Он уже несколько раз поглядывал на нее – голубая резиновая шапочка сильно изменила лицо, скрыв волосы, но все-таки он узнал незнакомку из парка. Приглядывалась, кажется, и она к нему. Наконец сказала:

– Вы ведь хорошо плаваете?

– Сносно, не более.

– Может, немножко поучите меня? Совсем не могу держаться на воде.

– Попробую… – несколько смешался Кашников. Да: но как ее учить… Нужно ведь дотрагиваться до нее, держать, а еще понравиться ли это ей. Но раз просит…

Он подплыл к ней, показал несколько самых простых движений.

– Ну, а теперь пробуйте сами…

– А вы поддержите меня! – несколько капризно сказала она.

Он подвел руку под нее, слегка прикоснулся – и она попыталась плыть, но тело непослушно осело. Кашников невольно вздрогнул: упругий, и в то же время мягко-сладостный живот поглотил его руку. Но женщина, смеясь, ничего не замечала.

– Кажется, начинает получаться! – вскрикивала она, делая все новые попытки.

Голос у нее был мягкий и как бы несколько растянутый, особенно это “кажется”, в котором все-таки слышалось небольшое смущенье или неловкость. Но он уже понемногу входил в роль учителя и заставлял ее плавать все увереннее: какие-то навыки у нее оказались.

Наконец, время истекло. Вместе поплыли одеваться. Перед тем, как ей скрыться в женской раздевалке, Кашников напряженным голосом спросил:

– Может быть, подождать вас?..

Она уже почти поднялась по ступенькам, и теперь медленно, боком повернулась к нему, но лицо открылось все – он увидел, что оно и несколько настороженное, и серьезное. Помедлив, ответила:

– Подождите.

Ждал в вестибюле долго. Решил уже, что ушла: он прозевал, она решила не окликать.

Но тут прямо перед собой увидел совсем юное прелестное лицо, смотревшее на него с растерянным недоумением. Он, ничего не понимая, смотрел на девушку в коричневом платье… И только когда на руке у нее заметил светлый плащ, понял, кто это.

– Простите… – пробормотал невнятно.

Вышли из бассейна рядом.

Прошло еще несколько дней. Кашников не мог придти в себя от удивления: ему казалось, что эта девушка, Оля Рассадина, с которой он познакомился после купания в бассейне и гулял до самого вечера над морем – никогда больше не подойдет к нему, потому что это совершенная нелепость… А она приходила. А нелепостью это было потому, что ей оказалось двадцать два года и она была даже гораздо красивее, чем ему увиделась в парке и в бассейне. Теперь Кашников удивлялся: как сразу-то не заметил, что она так молода? Видимо, в парке, когда Оля Рассадина шла с навязавшимся спутником, от которого пришлось ее выручать – ее лицо так нахмурилось и посуровело, что невольно отяжелело. А в бассейне шапочка слишком округлила ее черты. На самом же деле лицо ее было удивительно правильным и удлиненным, с округлым мягким подбородком, и все оно освещалось глазами, каких Кашникову за всю его жизнь видеть еще не приходилось. Глаза были такие карие, что свет их, казалось, пробивался даже сквозь веки, когда она прикрывала их. Все в них мерцало, переливалось, сверкало то сильно, то мягко. Но блеск был не внешний, как это случается, не такой, когда глаза кажутся полированными и все отражается в них – у Оли Рассадиной мерцала, темнела такая глубина, что не верилось даже, что она где-то может кончаться. Своей красотой она владела спокойно и просто, или не зная цены ей, или не догадываясь, что Кашникова оторопь берет при ее приближении: он твердо знал, что среди его знакомых женщин никогда не было такой красавицы. Никогда – это он знал совершенно точно.

Теперь утром, после завтрака, он спускался привычными улочками к шоссе торопливо, задыхаясь не от слабости или спешки, а от срывов дыхания, от волнения. Неужели пришла?.. Она не любила и не позволяла по какой-то ей одной известной причине, чтобы он встречал ее на Ленинградской улице, где она снимала квартиру. Приходила к назначенному часу сама. И – никогда не опаздывала. Вот появлялась из-за угла стройная фигурка в светлом плаще… Совершенно естественно двигалась ему навстречу. А он все не мог очнуться: неужели опять пришла?! Лишь немного склоняла голову, когда была уже почти рядом: или от того, что замечала его растерянность, или от той неловкости друг перед другом еще мало знакомых людей, которую они пока не вполне преодолели.

– Куда сегодня? – спрашивала, стараясь немного форсировать свой протяжный голос – видимо, знала эту его особенность и пыталась с ней зачем-то бороться.

Чаще всего они просто гуляли, долго и неутомимо. Она уже успевала до встречи с ним позагорать на лечебном пляже. Иной раз уезжали куда-нибудь – в Алупку, в Ласточкино Гнездо.

В Алупке все было как-то слишком празднично и красиво, экзотика Воронцовского дворца нестерпимо била в глаза и казалась чуждой – даже здешней яркой природе.

А по дороге к Ласточкину Гнезду от шоссе, когда они одиноко шагали пешком, их настиг дождь. Воздух в этот день был ясный и холодный, они шли меж густых кустов и невысоких деревьев, которые казались в переменчивом свете слишком корявыми и сухими. Но когда закапал, и все сильнее, дождик – мгновенно произошли и перемены вокруг. Смягчились, повлажнев, деревья, задышали кусты, заиграло до этого слишком спокойное небо. У Оли была с собой пляжная сумка, она вынула из нее полотенце и со смехом накинула на голову.

– А вы?

Кашников вытащил из кармана плаща берет – и важно стал натягивать его.

– Ах вот как! Запасливый! – смеялась Оля, наблюдая за ним.

А в “Ласточкином гнезде” не было в тот день ни одного посетителя, кроме них. Официантки собрались все вместе в одной комнате и громко обсуждали что-то свое, а их усадили в маленькой комнатке, за стеной которой уже было лишь небо и море; эта безмерность стихии невольно ощущалась даже спиной, и они время от времени бросали взгляды через плечо, в окно, встречаясь глазами друг с другом и молчаливо улыбаясь. Кашников уже знал за Олей эту черту: она вдруг умолкала, уходя во что-то свое, но, кажется, не тяготясь молчанием.

Свет в комнатке, где они сидели, был такой же переменчивый, как на воле: в открытые окна залетали голубые, зеленые отблески неба и моря, все это клубилось, перемещалось, и все существо пронзало ощущение весенней прохладной бодрости.

– Бр-р! Закройте окно! – Оля вздрогнула и вольно или невольно прислонилась к Кашникову на секунду. Он помедлил, отдаваясь этой секунде, затем встал, закрыл окно. Волны света заметались по комнате. Оля сидела прямо. Потом выпила глоток вина.

– Очи черные, очень страстные… – она запела, как заговорила, застав Кашникова врасплох. Глаза ее налились влажным огнем, сидела она по-прежнему строго, лицо побледнело; видимо, это пение и для нее самой было неожиданным, поэтому пришлось справляться с первым волненьем. Но постепенно лицо зарумянилось, тело расслабло и заметно стало, как ожила в нем каждая жилка.

– …Как люблю я вас… как зову я вас… – Кашников смотрел на нее, по-прежнему не смея верить, что эта красавица с охотой ходит с ним, ездит, принимая все его приглашения…

– Ну, что же вы?.. Так и не подпели! Вот что: поедемте завтра в Никитский сад! – сказала она тряхнув головой. – Дайте мне вон тот яблок, – и только услышав этот “яблок”, Кашников пришел в себя и улыбнулся: и она, как в его родных краях, говорит “яблок”, а не яблоко, “хорошее кино”, а не фильм…

Решили на следующий день с утра ехать в Никитский ботанический сад.

У Кашникова случались минуты, которых он боялся: это были минуты острых предчувствий, ожиданий чего-то необыкновенного. Он становился рассеяно-задумчивым, приливы странной нежности к самому простому, привычному удивляли его самого и даже настораживали: он вдруг останавливался у какой-нибудь много раз виденной березы, пристально всматривался в нее, дотрагивался до коры… Или смотрел на небо из окна своего дома, словно пытаясь увидеть – отчего сегодняшний день представляется ему таким особенным, что он сулит и почему. Возможно, эти минуты расслабленности и задумчивости были просто отдыхом после многих дней нервной и напряженной работы учителя – душа требовала вдруг какого-то просвета, вот и это желанье одинокой прогулки, наивная вера в то, что такие мгновенья не случайны, что ожидание обязательно сбудется. Хотя ожидание чего? Он и сам не мог бы сказать.

Видимо – просто чего-то именно неожиданного. Иногда действительно что-то происходило. Так случилось в прошлом году, когда из журнала “Русский язык” получил письмо, что принята и вскоре будет напечатана его статья, которую он послал без всякой надежды. Вот тогда уж он был счастлив! И пусть это казалось смешным ему самому – вера в предчувствие укреплялась. Но он и боялся ее: разочарования тоже случались острые и надолго оставляли потом недовольство собой и тревогу – зачем поддался настроению, что за мальчишество!

Но сегодня Кашников ходил по парку, прилегающему к Дому отдыха – и чувствовал, что нежность разлита в воздухе, что он жадно ждет чего-то, торопит утро. За каждым поворотом коротких парковых аллей словно караулило счастье. Нет! Здесь было слишком стиснуто все, густые заросли душно пахли ночным застоявшимся теплом. Он спустился пониже, пересек дорогу – и продолжал свое хожденье на ровном, серебрившемся от сухой травы гребешке. Отсюда открывалось и небо, и море, сильный свет постепенно заливал город внизу и делал его воздушным, легким и в то же время очень объемным.

Нечаянно взглянув влево, на боковую дорожку, Кашников увидел фигурку в светлом плаще. Оля! Он бросился вниз, огибая кусты, не разбирая пути, задевая за ветки, прыгая с камня на камень. Она остановилась, ждала его с тихим, сосредоточенным лицом, прижав подбородок по своей привычке к груди.

– Вы завтракали? – спросила сразу.

– Да.

– А я еще нет. Что если нам перед Никитским садом подняться на Дарсан?

– Пойдемте!

На горе Дарсан, совсем рядом отсюда, был ресторан “Горка”. Они пошли к фуникулеру, немного подождали – и плавно, в ясном воздухе утра, стали подниматься вверх, на гору. С видовой площадки видны были все окрестности – не только море и город, но и гряды гор, дальше корабли, дворцы и санатории побережья. И опять, стоя рядом с Олей Рассадиной, Кашников сильно, чутко уловил это ожидание в себе; оно было таким острым, что его всего пронзило чувство то ли счастья… или, может быть, боли. Ведь не сбывшееся ожидание – это всегда боль, и в глубине души он уже начинал бояться предстоящего дня: ведь может случиться и так, что Оля, наконец, оборвет с ним всякие отношения. И все.

Но и когда они завтракали, и здесь, на видовой площадке, стоило Кашникову увидеть лицо Оли, как опять это ожидание какого-то чуда будоражило его, потряхивало ознобом. Это было именно пронзающее насквозь чувство. В ее лице он видел что-то совпадающее с его состоянием; когда она смотрела на него – в глазах ее появлялась или растерянность… или какая-то непонятная решимость.

По дороге, когда сидели близко, тесно в автобусе, Кашников поймал себя на мысли, что уже не испытывает никакой неловкости. А в прошлые дни то и дело беспокоился: не сказать бы чего-то не так, что не понравилось бы ей, показалось смешным или неприятно удивило… Все время было какое-то внутреннее спотыканье, с трудом выходил из этого состояния.

Видимо, сказывалось, что сезон на южном берегу Крыма еще не начался – и здесь, как в Ласточкином Гнезде, они были совсем одни.

– Пойдем куда глаза глядят, – Оля впервые взяла его под ручку, и они пошли сначала широкой аллеей, а потом начали кружить во всех направлениях, всматриваясь в деревья, цветы, любуясь сначала Верхним, потом Нижним парком. Но слишком много было тут всего, и глаза все время пребывали в растерянности: каменный дуб… бамбук… колючие агавы… ливанский кедр… благородный лавр… пальмы… Хотелось, наконец, чего-то простого и совершенно обыкновенного, но как раз этого-то здесь и не было. И тут они вышли на небольшую поляну, которая показалась им сплошь фиолетовой: она была усыпана простенькими полевыми цветами, лишь очень густо разросшимися, так густо, что не было меж цветами никаких просветов.

– Ну и прелесть… Да это ж лучшее, что тут есть, – Оля смотрела и смотрела на фиолетовую поляну, не в силах отвести глаз. – Давайте не пойдем больше никуда.

Они остались на этой поляне, расхотев уже осматривать Приморский парк и парк на мысе Монтодор. Эта фиолетовая поляна оказалась для них центром Никитского сада и лучшим его украшением.

Вышли из сада – Оля взглянула на гору напротив.

– А что если нам не возвращаться к обеду, а взять чего-нибудь – и подняться на эту гору?

Кашников вздрогнул от ее голоса: не верить он не мог, а верить было почти невозможно… Боясь заглянуть ей в глаза и выдать себя, он бросился к маленькому киоску у выхода из сада, купил, что оказалось там: сыру, конфет, булочек, бутылку легкого вина… Они поднимались в гору медленно, а за ними с легким шорохом осыпались камушки. Поднимаясь, Кашников все пытался угадать: почему все для него в эти дни окрашено в сияющий, и в то же время глубокий, нежный цвет – цвет как бы слегка подрагивающий, живой, беспредельно волнующий? Оля обернулась, взглянула на него:

– Свернем левее – вон там какая рощица… – и в ту же секунду он понял, что этот цвет – цвет ее глаз. Все вокруг окрашено цветом глаз Оли Рассадиной.

Дальше все шло быстро и как-то нервно, все убыстряясь и убыстряясь. Едва вошли в эту сухую рощицу, просвеченную, пробитую во всех направлениях резким солнцем высоты – как она отбросила плащ, он – покупки.

– Ленчик… миленький… миленький, – шептала она, все ловя и ловя его губы, а у него не было никаких слов, он просто не выпускал ее, боясь причинить ей боль, но сдавливая все сильнее и сильнее, словно она вот-вот вырвется.

– Миленький… миленький… Ленчик… – продолжала она говорить и тогда, когда уже запрокинулась голова и полузакрылись глаза в забытьи. И вдруг из глаз ее хлынули слезы. Она продолжала молча плакать и потом, лежа рядом с ним на его плаще и глядя в небо. Со страданьем, с мукой – такого с ним не было еще никогда – он понял, как трудно было ей пойти на то, что у них произошло только что. Но глаза в слезах сверкали так ярко и были так близко, что он стал их целовать, осторожно наклоняясь над ней и еле-еле прикасаясь губами; она резко обхватила его голову двумя руками и прижала к себе.

– Ленчик, как мне всегда хотелось немножко нежности… а в жизни была боль… боль… Ты нежный… миленький мой… Я сразу поняла, что все забуду… так и случилось. Ты только молчи, молчи… Я сама буду говорить. Я себя боялась… и сегодня еще… и только что. Когда на гору поднимались – хотела схватить камень и в тебя запустить или себя так ударить, чтобы очнуться… А сейчас уже ни о чем не жалею. Ой, что это там?.. – вдруг чисто по-женски легонько вскрикнула она, приподнялась и села. Справа, метрах в трехстах от них, чисто, мелодично заработал мотор маленького трактора, и он бодро заспешил по наклонному полю. Они переглянулись – и неожиданно рассмеялись. И только теперь рассмотрели гору, все, что было вблизи и дальше.

– А вон и медведь пьет – не напьется, – показала Оля рукой в сторону дальней горы. Гора напоминала формой диковинного зверя, наклонившего голову к морю и жадно пьющего. А море плескалось у его рта.

В конце набережной, у речки Водопадной, они часто встречали прелюбопытного старичка. Ему было явно за восемьдесят, может быть, даже и далеко за восемьдесят. В совершенно белом плаще и синем беретике, съехавшем на правое ухо, чуть согнувшись, старик ходил поспешающе-деловым, быстрым шагом. Если бы не приволакивал ногу, да не высохшее лицо – его и за старца трудно было бы принять, такая живость и энергия была во всех его движениях. Старик частенько спускался к морю и шел у самой его кромки, живо отскакивая, если волна старалась лизнуть его белые парусиновые туфли. Увидев Олю Рассадину с Кашниковым, он сразу замедлял шаг и с уважительной осторожностью старался оказаться поближе к ним. Кашников видел, что старик смотрит лишь на Олю – и подталкивал ее незаметно локтем. Она усмехалась с неожиданным смущением.

– Ленчик, пошли скорее… Ну что ты…

– Да пусть он на тебя посмотрит.

Уже несколько раз старик, поравнявшись с ними, хватающим, неловким движением срывал с головы беретик – и кланялся. Но и кланялся он, конечно, только Оле.

– Он тебя знает?! – с нарочитым удивлением спрашивал Кашников.

– Да Ленчик, я же тебе объясняла: мы с ним однажды говорили о водопаде Учан-Су! Опять забыл? Вот память у тебя! – Оля начинала сердиться и еле приметно краснела.

А из глаз старика смотрела на них, как им казалось, древняя – и все еще любопытная жизнь.

Теперь им чаще хотелось быть в потаенных, пустых аллеях. Стоило остаться одним – Оля сразу обнимала его. Ее рука свободно н нежно лежала то у него на плече, то спускалась под мышку, когда у нее появлялся озноб и она прижималась к нему. Озноб вдруг встряхивал ее, и тогда она бледнела, глаза становились напряженными и неподвижными.

– Что с тобой?.. – тихо спрашивал он.

Но уже через минуту она розовела.

– Так, ничего: прохладно что-то.

Больше всего его трогала эта откровенная нежность Оли. Никогда в своей жизни Кашников не испытал ничего подобного. Да как-то и не принято было в его молодости открыто проявлять свои чувства. А тут кладет тебе руку на плечо прелестная юная женщина, клонится к тебе телом, доверчиво, нежно смотрит... Во всем, что делала и говорила Оля, была порывистая открытость.

Из Дома отдыха, в котором жил Кашников, часто устраивались экскурсии. Автобус увозил отдыхающих то в Бахчисарай, то в Алушту, то еще куда-нибудь. Тогда Дом совершенно пустел на все дневные часы. Кашников приводил Олю к себе в гости. Из его комнаты на первом этаже мало что было видно – неподвижные кипарисы да кусочек неба.

Оля весело говорила:

– Ну, теперь я буду у тебя хозяйкой!

Вечерами Кашников провожал Ольгу на ее улицу. Они, уже в темноте, огибали универмаг и начинали подъем. Улица вздымалась все круче и круче. Дома почти сливались с темным воздухом. Шли медленно, ее рука привычно была у него под мышкой. Если на нем был плащ – она совала руку под него, и рука все равно сразу занимала свое место. Шли долго. Было безлюдно и тихо. А улица поднималась и поднималась, пока, наконец, впереди, в самой высокой своей части, совершенно не сливалась с небом. Казалось, дальше уже ничего не было.

– Где же твой дом? – спрашивал Кашников.

– Ленчик, ну не все ли тебе равно? Он там, где улица опять начинает спускаться. Отсюда я побегу одна. – Если он упрямился и хотел все-таки довести ее до самого дома, Ольга начинала раздражаться. – Ну пусть же останется хоть какая-то тайна! Что тебе мой дом? Я побежала! И поворачивайся сразу, хорошо?.. Не люблю, когда мне в спину смотрят.

Он всегда ее слушался, но один раз все-таки оглянулся. Вот Ольга, еле слышно прищелкивая каблучками – она терпеть не могла никаких громких звуков – добежала до последнего, никогда не горевшего фонаря. И – исчезла, как и не было ее никогда. У него от испуга и какого-то жуткого предчувствия остановилось, потом больно ударило сердце. Неужели так же она когда-нибудь совсем скроется от него – и он ее больше не увидит?..

Решили один день не видеться: сначала в шутку, потом и серьезно. У Ольги накопились какие-то встречи с врачами – она отдыхала и лечилась по курсовке – Алексей должен был брать билет: время отпуска кончалось.

Билет он взял с утра. Больше заняться было нечем. Не сходить ли в маленький кинотеатр на Морской, где они на днях смотрели “Андрея Рублева”?.. Нет, одному не хочется, просто невозможно как-то даже. Почитать? Но ни к чему, что не было связано с Ольгой, не лежала душа. Пошел в парк над морем. Постоял на своем любимом месте, откуда открывалось все безбрежное море. Повернулся, стал подниматься асфальтовой дорожкой на взгорье, к ярким клумбам.

– Ленчик… – тихо не произнес, а выдохнул голос Ольги откуда-то сбоку. Он оглянулся. Оля стояла, подняв голову, побледнев и глядя на него с испугом. – Ленчик, я только что думала о тебе… посмотрела – и ты передо мной…

– Ленчик, миленький мой, а я совсем не могла одна, ни к каким врачам не пошла. Не хочу никаких врачей! Пойдем… Нет, поедем скорее куда-нибудь! Скорее! Думай скорей – куда?!

– К Учан-Су?.. – почему-то сразу спросил он.

– К Учан-Су! Как хорошо ты придумал!

И крохотный автобус скоро повез их к водопаду. Он долго кружил между густых и спутанных зарослей, как будто теряя и находя дорогу вновь, стремясь побыстрее вырваться из душного сыроватого воздуха предгорий.

– Приехали! – наконец сказал водитель своим четверым пассажирам – им и двум пожилым женщинам с добродушно-усталыми лицами. – Кто не знает – направо водопад, прямо – ресторан. Шашлыками подзаправиться можно, – и тут же развернулся и уехал.

У водопада стояли, обнявшись, смотрели на светлозеленые пряди воды, на высоте распускающиеся безвольно и мягко, затем падающие все быстрее, отвеснее; от этого падения рождался ровный и ликующий гул, а брызги, отлетая от грохочущей массы воды, просверкивали в воздухе, как крохотные метеоры. Пахло лесом, водой, острый запах весны ощущался здесь явственнее, сильнее, чем на берегу моря, где уже стояло почти лето.

Кашникова удивило долгое молчание Ольги. В последнее время они очень много говорили, с первых же минут встречи – и до расставанья. Он пристально посмотрел на нее. Глаза были так близко, что почти ослепили его. Ольга смотрела перед собой, нахмурясь, по лицу ее видно было, что она или решается, или уже решилась на что-то. Поймав его взгляд, немного помедлила.

– Ленчик, через два дня ты уезжаешь, мне хочется рассказать тебе кое о чем. Давай посидим где-нибудь.

– Пошли в ресторан – здесь сыро, ты что-то дрожишь.

Ольга сразу заговорила.

Ольга что-то еще говорила о докторе наук и о том, как он оскорбил ее, представив своему другу племянницей… А Кашников в ужасе думал о том, что все, происшедшее с ней, уложилось в такой короткий отрезок времени.

– Ну вот, Ленчик… все, кажется. Спасибо тебе за этот месяц, ты меня согрел. И только одна у меня будет к тебе просьба: никогда не ищи меня, не пиши, не приезжай. Я и сама не знаю, что со мной будет дальше, мне нужно спокойствие, Ленчик, миленький мой…

Кашников молчал, не зная, что можно было сказать ей. Они вернулись домой – и больше в этот день не виделись.

Теплоход до Севастополя уходил утром. Кашников с Ольгой прошлись набережной, заглянули в кафе, где когда-то – все, что было даже несколько дней назад, казалось им далеким прошлым – уже бывали. Сели в плетеные кресла. Кашников взял два бокала мускатного шампанского. Ольга вдруг быстро сказала, исподлобья взглянув на него и сразу отведя глаза с невольной улыбкой смущенья:

– А помнишь, как мы смотрели на Медведь-гору?..

Не доходя до теплохода, она порывисто обняла его.

– Миленький, Ленчик, прощай, прощай! Не смотри на берег, не смотри! Я сразу уйду.

Теплоход давно уже был в открытом море, а за ним все летела и летела одинокая чайка: кружилась, кричала до самой ночи. А потом сразу исчезла в темноте.

Все-таки Ольга оставила ему адрес – но не свой, а подруги, попросив написать лишь одно письмо, и не ждать ответа. Он написал через две недели, когда уже работал, а она была, конечно, тоже дома: написал о чайке.

Ответ на его школу пришел сразу: “Ленчик, миленький мой, ну разве ты мог сомневаться? Конечно, эта чайка была я…”. И – просьба: никогда больше не писать, она напоминала ему о его слове.

Три года он не писал. Потом не выдержал. От подруги Ольги пришло ответное письмо, всего несколько строк: “…Оля Рассадина сильно болела здесь, потом уехала в Мурманск или Архангельск, не оставив никому адреса. И больше о ней я ничего не слышала, ничего не знаю…”.

Еще через четыре года Кашников поехал на неделю в Ялту. Он встретил почти тотчас на набережной старика в белом плаще. Глаза у того стали совсем дремучими от столетней тоски, а походка была все та же бойкая, припрыгивающая. Ноги пытались бежать, а возраст цепко держал их, и старик прыгал почти на месте, как заколдованный. Кашникову показалось, что старик узнал его: взглянул, увидел – с неприязнью отвернулся.

Вечером пошел на улицу Ольги. Здесь было все то же: чернел внизу город в золотых звездах только что вспыхнувших огней, поднимались казавшиеся совсем близкими горы.

Об Ольге никто не помнил, хотя он зашел в два дома, в которых предположительно она могла жить: ведь он не знал точного ее адреса.

В одном сказали:

– Не знаем такой.

Не хотели говорить или чего-то боялись? В другом ответили, заставив его вздрогнуть:

– Да здесь никогда и не было такой – Оли Рассадиной!

Когда спускался этой улицей, меж пустынных темных домов, уже и сам не знал: была Оля – или и правда никогда ее не было?..