В сквере, где были могилы погибших и умерших от ран в Великую войну, постепенно собирался народ. Для многих жителей городка сквер этот был одним из самых памятных его мест: здесь, у деревянного клуба, на пятачке под старыми ветлами, множество лет подряд в летние дни танцевала молодежь, теперь все они были уже, можно сказать, старики и старушки. Танцевали под голоса Зои Рождественской, Шульженко, Георгия Виноградова, Утесова, Абрамова, Кострицы; звучали и томно-медлительные танго трофейных пластинок, навезенных фронтовиками – их прокручивал киномеханик Коля Блинников, а также довоенные польки, краковяки. И все это сливалось с майским, июньским, июльским воздухом, уже навечно неотделимое от тех дней. Теперь от старых ветел уцелели две-три, зато стоят липы и тополя помоложе, хотя и они – тоже свидетели былого. Когда-то были тут и заросли сирени со скамьями среди них, потом все это исчезло без следа. А появилась аллея Героев Советского Союза, уроженцев района, со стелами, на которых их, в основном совсем молодые профили. Сегодняшнее утро было полно свежести и ясного, тихого солнца. Уже расставлены прилавки с разнообразьем закусок – новые времена оказались в этом смысле подходящими для праздников и буден. Собирались и старики с орденами и медалями, лица их, основательно побитые, покореженные временем, сейчас смягчились, проясняясь на глазах. Уже отдельной кучкой стояли местные начальники, и по одному подходили другие, тотчас выделяя глазами своих и по чину и званию протягивая руку: все было готово к торжественному и славному, нужному душе действу.

Сергей Скороходов, один из тех самых отроков, которые в послевоенные годы учились здесь танцевать и насыщались воздухом первой влюбленности, стоял среди других в толпе в ожидании. Теперь ему было под шестьдесят и он слышал уже недальнюю старость, хотя и никак не хотел соглашаться с нею. Школу в свое время Сергей не закончил, после седьмого класса ушел на один из местных заводиков, деревообрабатывающий, и, возможно, эти перегрузки так повлияли на его физическое развитие: как раздался в плечах, мощно развил грудную клетку, руки-ноги в свои рабочие годы, так и отозвалось это в нем – выпуклогрудый и налитый тяжелой силой, но невысокий, рост остановился лет в шестнадцать, и все, дальше не пошел.

Долго, долго был он здесь, у клуба, одним из самых заметных парней поселка, всегда в темно-синем костюме, такого же цвета кепочке набекрень, полуботинках или хромовых сапогах, которые все называли “хромовские”. Лицо у него в те годы было,– это уже по памяти тех, кто сейчас узнавал его, дружески кивая или подходя и по сегодняшнему особому настрою души припоминал былое, – слегка розоватым, сначала в юношеском пушке, затем до стального блеска выбритым, спокойно-уверенное и простодушно-надменное, от осознанья своих танцевальных и сердцеедческих успехов.

Сейчас тело его было тяжелым и усталым, лицо кирпично-нездоровое, резко-седые виски, пушисто топорщась из-под кепки, оттеняли эту густую красноту гипертоника. Ему хотелось, по настрою первых минут, одиноко и выверенно пережить сегодняшнее праздничное утро, и он незаметно смешался с молодежью, где его почти никто не знал.

Произошло движение, раздались голоса:

– Идут! – это шла колонна ветеранов, стариков и старух с нагрудными планками и поблескивавшими и глуховато, сдержанно побрякивавшими орденами, медалями на костюмах, кофтах, чаще всего стареньких, основательно повытертых… Почти всех этих людей Сергей Никитич знал с детства, и сейчас, многих из них не видя годами, смотрел на них почти с ужасом: одни еле передвигали ноги, с усилием отрывая их от земли, уже втягивавшей их в себя, другие высохли, и пиджаки, платья, кофты болтались на них, скрывая от глаз изъеденные жизнью остатки того, чем были когда-то они. У иных обвисшая кожа недвижных лиц уже не поддавалась мимике, и лишь глаза, заплывшие старческой торжествующей слезой, говорили: еще теплится что-то живое в этих людях, они сознают эту минуту и себя в ней. За этой колонной человек в пятьдесят ковылял старик, у которого не слушались обе ноги. С усильем отдергивая их от земли, как от магнита, напрягаясь до черноты лицом, ковылял он за своими товарищами. Кто-то из молодежи вырвался из толпы, подбежал к деду и хотел подхватить его, но дед даже вздрогнул от неудовольствия и решительным и нетерпеливым жестом отстранил юнца. В толпе так дружно и так сочувственно передохнули, что этот общий вздох больше слов говорил: молодец, старик, не сдаешься.

– Защитникам Отечества нашего ве-е-чна-а-я па-а-мя-я-ть… – отдавалось в нем силой колокольного звона, пронесшегося над всей необъятной Русью. Он различил среди пожилых женщин из хора двух своих одноклассниц, и в их склоненных к иконкам, которые они держали перед собою в руках, серых и утомленных жизнью лицах – вдруг тоже проступил румянец жизни. Он оглянулся: все жило одним, вся толпа родных людей. И тогда он, тоже заблестев взором, не зная этого и сам, быстро оглядел и первую зелень, и засиневшую Волгу, потом бросил глаза к облакам, унося все это в себе навечно, то есть пока жив, потому что это и есть человеческая одномерная вечность. И уже после этого поспешил смешаться с толпой. Священник закончил. Он и женщины, все так же со склоненными головами, потянулись из оградки.

– Счас казенные люди начнут говорить, пошли в сторону, кум… – произнес кто-то рядом. И Скороходов пошел вслед двум старикам к ближней скамейке, на которую и сел вместе с ними, чуть в сторонке, скамья была длинная. Один из стариков был в зеленой с черным козырьком фуражке, зеленом же кителе, на ногах резиновые сапоги, старик этот сильно хватил. Но что было удивительно, к кителю его были вкривь и вкось приколоты самые боевые ордена, какие только знал Сергей Никитич. Между тем казенные люди читали с трибуны свое, а старики толковали о своем.

– Чего дерябнул, Федя? – спрашивал широкий телесно, болезненно оплывший старик, с трудом выталкивавший глаза из провалов глазниц, чтобы хоть что-то видеть: посмотрит – и вновь глаза уходят, как перископы, отдыхают.

– Домотканой две стопки, – отвечал орденоносный. – Еще от Настиных похорон осталась.

– Насти-то жалеешь?

Орденоносный подумал: видать, ему хотелось все взвесить и дать честный ответ.

– Сперва не плакал, потом с неделю выл по ночам. Теперь прошло – и уж не больно жалко. Она ж со мной как простилась? Как помирала, я рядом сидел, больше никого, смотрит на меня, плечо мне гладит. Тут вижу – глаза у нее закатываются, а она возьми да и помаши мне из последних-то сил. Да и говорит – пока, мол, Федя, живи…Тут и глаза закрылись, и рука упала. А?..

– Да-а… – протянул второй дед. – А что мне приснилось: лежу я в гробу, а меня фотографируют, и тут же карточку показывают: ну вылитый я, только что мертвый. А? – спросил с той же интонацией, что и первый старик.

Но тут “казенные люди” закончили свои речи, и по сигналу военкома ребята-старшеклассники быстрым, бодрым шагом понесли к воинским могилам толстые и длинные гирлянды, мохнато-пушистые, густо украшенные лентами и цветами. Заиграли гимн России из чрева какой-то зеленой машины. Старики встали, и все вокруг тоже плотно сгрудились, замерли. Скороходов напрягся в томленье тоски, видя, как дед в зеленом кителе поднял к своей старой фуражке руку, и она у него сильно дрожала, и он уткнул пальцы себе в висок, чтобы унять эту дрожь. Стоявший рядом молодой офицер, глядя на стариков тоже подкинул руку к своей новенькой, сиявшей первозданной свежестью фуражечке, и что поразило Сергея Никитича – рука офицера пошла такой же крупной дрожью, как у деда.

И, не глядя уже ни на кого, потому что боялся, как бы кто не подошел к нему в эту минуту и не заговорил – он отвалил в сторону. Резкий залп салюта взметнул воздух, и дымный ветерок хлестнул в лица.

– А теперь под липы, дорогие ветераны – примите фронтовых наркомовских сто грамм! – с явным удовольствием прокричал военком, упругим шагом вымахивая вперед. В стороне, сбившись в кучу, форсистые когда-то ребята первых послевоенных лет, а теперь старики, переговаривались:

– Куда теперь?..

– Да вот на бережок.

Сергей Никитич знал: сейчас и его окликнут, и он пойдет тоже на берег Волги вместе со сверстниками, и это радовало его какой-то мальчишеской радостью: свои, все свои тут! – и в то же время он как-то скороспешно пытался уловить метавшуюся в мозгу никак не поддававшуюся горячке минуты мысль, и ему хотелось во что бы то ни стало успеть поймать ее…

Вспыхнуло!

Я тоже это знал, думал он, мальцом видел войну, убитых, раненых, и голод, и холод вынес, и первый день Победы тут же встречал – получил свой кусок колбасы и две плитки ирисок, которые потом долго отламывал по одной и ел. И такая же весна была, и та же самая Волга, первые листья. Мое это время. Я в нем жил. И живу покамест.

– Серега, Скороходов, давай к нам!

День Победы только-только начинался.