Лапченко Б.С. Асановский поворот: повести и рассказы. – Калинин: Моск. рабочий. Калинин. отд-ние, 1986. – 256 с.

Асановский поворот (отрывки из произведения)

«…Жуки опустели. Последней уехала самая молодая из вдов – Марья Заречная: неожиданно для себя и для других вышла замуж за городского.
Макарушкин, может, ничего и не узнал бы о Марьиной судьбе, если б не случай. Вскоре после того, как объединили «Восход» и «Большое Асаново» с несуществующим уже тогда «Вдовьим лугом», в Хватково к Григорию прискакал среди ночи асановский Тимка-холостяк.
Вставай, председатель! Лёнькин хутор горит.
Чему там гореть?!
Григорий всё же обратал на конюшне первую попавшуюся лошадёнку, поспешил за Тимкой. «Кто его знает! Может быть, с Воробьём чего. Горит – не горит, а председательская должность такая, как участковый, в ночь-полночь позовут – будь на ногах».
Уже за Асановом они с Тимкой обогнали немногих, бегущих на зарево людей. И ещё издали Макарушкин увидел, что горит не изба Воробья, а соседняя хатёнка – Марьи Заречной. Лёнька бесполезно метался возле пожара с багром. Марья тоже была здесь. Она недвижно, будто пришла погреться, стояла перед огнём, скрестив на груди руки.
– Как же это? – оттого, что горела пустая, нежилая изба, Григорий не знал, что подумать.
– Вот так! – Марья медленно повернулась к Макарушкину. – Хошь суди меня, Лазарич! Не могла иначе.
– Подожгла?!
Отражение пожара в глазах Марьи раздробилось, закапало вниз частыми расплавленными горошинами.
Не могу больше. Назад тянет. А так – ни кола, ни печища. Зола…
– Прошлое, Марья, не сожжешь. Оно вот тут! – Григорий ткнул себя кулаком в грудь, туда, где сердце. – Веди свово городского. Избу новую срубим. Хошь – здесь, хошь – в Асанове.
Поздно, Лазарич! Ушли моли годы…
Так ведь земля, Марья. Земля! Что с нею без нас?
А будь она трижды!.. Какая тут земля. Короста. Пусть молодым. У них – сила, - Марья, будто прося прощения, протянула к Григорию свои уже стареющие, с набухшими венами руки. – Нету в них силушки. Вышла вся. В землю эту покладена. В её, проклятую. Это с виду я крепкая. А так… труха. Не хочу, Гриша. Не могу!.. Сгори всё!..
Воспоминание о том ночном пожаре поднялось в душе Григория много раз пережитой жгучей болью, словно его одного виноватили в беде Марьи Заречной, в судьбе её деревни, её, Марьиной земли.

Воскресный день

Продушину, в которой чуть не оставил сапог, Федору все же удалось преодолеть. Но идти назад стало ещ труднее. Луна зашла за облака, ночь сгустилась, и след без того едва заметный, совсем потерялся в серой, обесцвеченной темнотою постели мха. Скрытые под его тонким слоем опасные зыби, различимые днем, теперь стали не видны, и даже продушины уже не отливали свинцово-тёмной гладью, а тускло поблескивали, предупреждая лишь о явной опасности.
«Ничего. Не так далеко я и ушел от острова. Выберусь, — подбадривал себя Федор. Но страх все больше сковывал его. «Заметался! Да черт бы с ним, с лосем! Мяса мне, что ли, не хватает? Поросенка скоро бить...»
Осторожно, прежде чем шагнуть, ощупывая ногою мох и стараясь держаться как можно дальше от различимых топей и продушин, Федор продвигался к острову. До него оставалось уже совсем немного. Мох пошел суше, и Федор, облегченно вздохнув, ускорил шаг, как вдруг выше колена провалился в холодную, вязкую жижу. Еще не успев испугаться, подумал: «Ну, вот и все...» Почувствовал, как ноги медленно затягивает глубже, хотел закричать и не смог: перехватило горло. Попробовал выпростать правую ногу, но только больше увяз. Приказал себе: «Спокойно! Не дергайся!..»
Он знал: каждое лишнее движение теперь будет приближать его к развязке. Повертел головой, оглядываясь. Чуть правее, на сопке, стояла чахлая, хилая сосенка. Попробовал дотянуться — рука не доставала до неё. Зыбь, в которой он тонул, была покрыта мхом, но он еще не успел нарасти, чтобы держать человека.
«Лечь надо. Лечь на мох...» Федор сам удивился своему хладнокровию.
Повернувшись, насколько мог, в сторону сосенки, он грудью распластался на зыбкой постели мха. Не чувствуя, как проступившая сквозь мох жижа, промочив стёганку, смертельным холодом опоясала его, мгновенно, словно высверк молнии, ощутил сумасшедшую радость оттого, что все же дотянулся до комля сосенки, схватился за нее. Подавляя в себе почти неподвластное желание рвануться, осторожно, чтобы не вырвать сосёнку с корнем, стал напрягать руки, подтягиваться всем телом, ощущая, как трясина медленно и трудно, словно против желания, отпускает его. Отпускает и держит.

Дорожные встречи

В этот раз попутчицей моей оказалась очень милая, стеснительная девушка. Как водится в пути, мы познакомились, а, познакомившись, разговорились.
Девушка ехала из Воронежа, как сама она сказала, «к Пушкину» и отстала от своей туристической группы.
Хотелось Москву посмотреть побольше. Ни разу не была... Догоню в Великих Луках. Там — в музей Матросова. Потом — в Михайловское... Помните, «Вновь я посетил...»? — В голосе ее послышался восторг, и вся она преобразилась.
Вы очень любите Пушкина?
Девушка, не ответив, посмотрела на меня так, словно я был, по меньшей мере, с другой планеты, и я, испугавшись, что разговор прервется, поспешил заверить, что совсем не хотел её обидеть и спросил так, к слову, что сам искренний поклонник гения и что вряд ли найдется на земле человек, особенно русский, способный не любить Пушкина.
— То-то же! — она погрозила мне ладошкой как маленькому, несмышленому ребенку и вдруг смутилась, достала из сумочки блокнот: — Хотите, я вам что-то почитаю?
Я кивнул согласно.
Только обещайте, что не будете смеяться,
Обещаю.
Некоторое время она все-таки молчала в нерешительности. Потом открыла блокнот, полистала наспех исписанные карандашом страницы.
— Вот... Слушайте...
Вполголоса принялась читать, изредка останавливаясь и все больше волнуясь:
Да. Гений Пушкина!
Но в чем же гений?
В том, что умел он с нами говорить
Через века...
И чувства выразить,
И мысль свою означить
Не канцелярским, вычурным реченъем
И не пустой словесной мишурой —
Поэзии высоким слогом
И, как дыханье, ясным и простым…
Истории он душу мог постигнуть,
И будущее мог постичь он равно,
И в образах поэм соединить
С бегущим днем...
Да! Гений Пушкина...

Дочитав, захлопнула блокнот, посмотрела на меня серьезно, с опаской и ожиданием во взгляде.
— Вы пишете стихи?
Я мог бы и не спрашивать. И её искреннее, неподдельное смущение, и этот шекспировский полугекзаметр, рождающий ощущение чего-то знакомого, и некое несовершенство стиха выдавали автора. Но нельзя было не продолжить разговора, оставить без ответа её взгляд.
— Нет-нет! — она словно бы испугалась. — Это так... На вокзале... Ждала поезда. Представляла, как буду ходить по Михайловскому, Тригорскому...
Мне показалось, она раскаивается в своем внезапном порыве откровения.
Мы помолчали, глядя, как за окном вагона, посеребренный инеем, набегая встречь поезду, стынет лес. Девушка смотрела в окно, не отрываясь. В купе словно бы еще звучал её голос, трепетный, взволнованный. И я боялся нарушить это ощущение чего-то непередаваемо прекрасного, как сама юность.
Наше молчание прервало появление молодого человека с модными усиками и бородкой на правильном, весьма симпатичном лице. Мгновенно оценив нас обоих и остановив выбор на моей собеседнице, он лихо чиркнул кончиками пальцев по ребру новенькой колоды игральных карт.
— Девушка, в подкидного перебросимся? Время убить. А то скучно ехать.
Она посмотрела на него, как на нечто, не стоящее внимания.
— Жаль! — он понял её взгляд и, очевидно, считая меня причиной отказа, отправился дальше искать в полупустом вагоне желающих «убить время».
Я досадливо посмотрел ему вслед. «Надо же было так некстати!..» Незримая нить доверия и взаимности, связывающая меня с моей спутницей, помимо нашей воли оборвалась, словно кто задел её неосторожным движением, и я, гася досаду, попытался успокоиться: «Ну, подумаешь! Предложил в подкидного... Что особенного? Обыкновенное дорожное времяпрепровождение...». Но мысль уже потекла по новому руслу. Кого-то он мне напоминал, этот молодой человек. Кого? Я никак не мог вспомнить, и оттого досадовал ещё больше.
Он был во всех отношениях приятным. Не хамил. Не навязывал своих желаний, «Не хотите — не надо...».
И взгляд у него был теплый, веселый, доброжелательный. Но вот это «убить время»! Откуда оно?
— Мне скучно, бес... Что делать, Фауст?..— сказала моя спутница, поглядев ему вслед.
«Ах, да! «Маленькие трагедии» Пушкина. Философская улыбка гения. Как же близок он и сегодня к жизни!.. «Мне скучно, бес...». Фауст, продав душу дьяволу, обрек себя на бессмертие. Бессмертному некуда спешить: он все успеет — вечность бесконечна. Бессмертие рождает скуку бытия. Но мы-то смертны. В том и высшая мудрость природы. Нам дано проявить себя лишь в отмеренный жизнью час...
— А вам не бывает скучно? — спросил я свою собеседницу.
Вы о чем? Тоже задумавшись, не сразу ответила она.
О скуке,— я кивнул в сторону купе, откуда уже доносилось азартное: «Козырным ходи. Козырным!.. Говорил же!.. Эх, ты! Растяпа!..»
Девушка пожала плечами:
— Так — нет... Когда скучать?! В мире столько интересного...
Мне надо было выходить. Я так и не узнал о ней больше ничего, кроме того, что она работает медсестрой и что отец у нее врач, а мать — учительница.
Наши пути, как это чаще всего и бывает в случайных дорожных встречах, разошлись. Я вышел. Спутница моя поехала дальше. Но что-то осталось в душе от той совместной короткой дороги, словно она чуточку прибавила мне самого себя.
Это нам кажется, что дорожные встречи не оставляют следа.