Орлов М.М. “Исповедь деда Матвея”. Поэма. Часть 1

,,Нe может быть дороги без следа,
Нe каждый след становится дорогой.
Но, если стал он ей, то ради бога,
Проезжей пусть является всегда.
Планету всю довольно хаотично,
Как сеткою, опутали они.
Задачи, в общем, всех дорог одни,
А судьбы, как и у людей, различны.
Одни раздались вширь. Отгородились
Кюветами, спецзоной с двух сторон.
Асфальтом, щебнем с гравием покрылись,
Украсились двумя рядами крон.
Посередине линия сплошная
Вдоль полотна белеется кантом.
Своим всем видом говорит о том,
Что здесь она – дорога основная.
Снуют по ней туда-сюда машины,
На солнце хромом, никелем блестя.
Протекторами тихо шелестя,
Несут усталое начальство шины.
Она терпеть не может грузовик,
Из опыта давно прекрасно знает:
Тиранить грузовик ее привык,
С ним встреча ей добра не предвещает.
С огромным грузом прётся напролом,
Что спереди, с боков, не разбирая,
И знать, потом что будет, не желая,
С уложенным дорожным полотном.
Другие без покрытий, без канав,
Беря начало, кстати, от порога,
Окаймлены ковром цветущих трав,
А кое-где пологим спуском лога
Бегут они то вдоль ржаных полей,
То берегом реки, по косогору,
Ныряют в лес под свод густых ветвей,
То направляются обратно в гору.
Им нравятся высокие места.
Обычно там они ровней, и даже
На глаз короче, кажется, верста,
Прямей она и несравненно глаже.
Просёлочными числились они.
По ним пылили конные повозки.
Откуда-то для них из вышины
Летели певчих пташек отголоски.
Влюблённые вечернею порой
По полевым дорогам уходили
Прощаться с перламутровой зарёй
В луга. Попутно счастье находили.
Дорог тех нет. И извели коней.
Их в "Книгу Красную" внесли. Признаться:
Теперь и птахи этих мест сильней,
Чем коршуна-разбойника, боятся.
Летят они подальше от греха,
От рёва двигателей, сизой гари
Над всем нависшей в виде потолка.
Куда-нибудь летят в лесные дали.
Благодаря работе тракторов
Так эти изувечены дороги,
Что гнать немыслимо по ним коров:
В момент себе сломают ноги.
И, если в этом есть какой резон,
Пусть ездят трактора хоть вереницей,
Но только помнить следует закон
Один для всех, о матери-землице.
Во всём должны земельку ублажать.
А если кто об этом забывает,
Напомнить им невредно, подсказать:
Она нас поит, кормит, одевает.
Земля для всех людей планеты – Мать.
Она отзывчива, ко всем сердечна,
Коль чувства к ней, как к матери, питать,
добром отдача будет бесконечна.
Кто сил не пожалеет, ей отдаст,
Всё вложит, что в наличии случится,
Земля тому сторицею воздаст.
В таких делах не любит мелочиться". –
Так рассуждал однажды дед Матвеи,
Философом немного став на старость.
С волосиками, инея белей,
Прикрывшими затылок снизу малость.
И в затенённых временем пазах
Под чёрными широкими бровями
Теплом светились угольки в глазах,
Раздутые забытыми ветрами.

"Дорога? Что дорога?''Та ж земля.
И постоянно требует догляда.
На первый взгляд, как будто бы нема.
Уметь её душою слушать надо.” –
Лед молча сигарету докурил.
Растёр окурок сапогом о землю.
Смахнул с брюк пепел, вновь заговорил:
"Как нонче говорят, я не приемлю
Спокойствия людского ко всему.
Хулить не следует укладов прежних.
Селяне знали, где, когда, кому
Засыпать колею ль колёс тележных,
Обгородить ли выгон для скота,
На доски пропустить ли лежанину,
Настил переложить ли у моста,
Иль обновить у мельницы плотину...
Лишь стоило в деревне кликнуть сход,
На нём открыто к людям обратиться,
И отказать ни в чём не мог народ,
Он знал: тот труд и для него сгодится.
Мужик стремился выполнять, что мог,
От общих дел селян не уклонялся,
В заботах о дороге видел прок,
И потому особенно старался.
Он понимал – дорога всем нужна,
Нужна в любое время года.
И по всему ещё и тем важна,
Что памятью является народа,
Участницей всех начинаний, дел,
Свидетельницей жизненных событий.
И не известен никому предел
Её жизнеспособности и прыти.
Дороги – иероглифы земли.
И ими человечество веками
Историю слагает, чтоб могли
Прочесть, заметив, инопланетяне".

"Как мыслите? Сюда к нам в край лесистый
Когда людьми проложен первый путь?" –
"Ну, так вот сходу? .." –
"Что, вопрос ершистый?
Прикидывал. Прошло аж триста лет". –
"Матвей Ильич! Уж если не секрет,
То почему Вы так категоричны?
Порочности в расчётах Ваших нет?
И Ваши доводы вполне логичны?" –
"Милок! Не старческий мой это бред.
Вот первое, во что прошу поверить.
Неточность может быть в десяток лет,
По фактам историческим проверить
Возможно это. И добавлю Вам,
Что в верности суждений есть причины:
К необжитым лесистым берегам
Судомли, Светчи, Тихвинки, Волчины,
Чтоб от насилья шведского вздохнуть,
На новом месте получить наделы,
Прокладывали через топи путь
По царским землям семьями карелы.
Они ее знакомили с сохой,
Они копали первые колодцы,
Обосновавшись в стороне глухой.
По существу, они первопроходцы.
Об этом не впервые разговор.
И хлопочу совсем не ради славы.
О том,и что возраст их с тех пор
Считать, наверное, мы будем вправе.
Жить поселенец трудно начинал:
Под чистым небом с недостатком вечным.
Кормился чаще тем, что бог послал:
Охотой, земледелием подсечным.
Воды немало утекло с тех пор.
Запечатлела в памяти дорога,
Как строился и креп крестьянский двор
П сколько сил понадобилось много...
Мужик карельский строг; трудолюбив.
С душой работать любит и умеет.
Ворота ладит, про мороз забыв,
Топор его теплее шубы греет.
Узнал он рано, в малые года,
Что миску не вода, а голод моет,
И потому запомнил навсегда –
Дороже золота земелька стоит.

Леса сужались. Ширились поля
С овсом, пшеницею, со льном и рожью,
Густели повсеместно клевера...
Благодарили люди щедрость божью.
К предзимкам заполнялись закрома,
Игрались свадьбы веселы, напевны,
Крупнели семьи, строились дома,
Застраивались новые деревни.
По всем житейским правилам вполне:
Ржаная, Пасынки, Ососье, Винжа, Горня.
А в Козлове у леса, на холме,
В высь устремилась даже колокольня.
Мужик не торопился на поклон
К Христу Спасителю без всякой меры.
Однако мысли не держал о том,
Чтоб можно было как-то жить без веры.
Прокопий, староста, устроил сход.
И, чтоб крестьянам долго не томиться,
Он, осенив крестом господним лоб,
Изрёк: "Над господом нельзя глумиться.
Толчём о храме разговор не год.
На это дело вот задаток личный.
Подушный* выправим на каждый рот.
Всем миром возведём завод кирпичный.
На берегу Судомли глины тьма,
При кладке печек все её месили.
Она у нас красива и жирна.
Её намедни в Нивище возили.
Треножил как-то рядом гнедыча,
Зашёл туда на берег ненароком.
У нас, селяне, тыщи кирпича
Лежит у речки звон тут под боком.
Народ собора стены воздвигал.
Труды Прокопа даром не пропали,
Хотя, когда Христос его прибрал,
Еще в избе останки отпевали.

Пока хозяин воз не провезёт,
Поклажи тяжести не представляет,
Стригун не знает, впереди что ждёт,
Пока вольготно в табуне гуляет.
На храм свой труд вложили стар и мал.
Он строился народом всей округи.
Валились кони, груз гужи срезал,
Ломались сани, лопались подпруги.
"В миру, коль нужно, корочку найдёшь..."
Пословицы карельские звучали. –
"И с голоду на людях не умрёшь." –
На стройке люди часто умирали.
Молясь в окладе на священный лик,
Довольствуясь обличьем первозданным,
Народ, одиако же, собор воздвиг,
Воздвиг трудом огромным, несказанным.
Его святили после Покрова.
Отцом Пахомом, щупленького вида,
По дьякону, с кадилом у одра,
Впервые в нём служилась панихида.
Служилась панихида и по тем,
Кто умер на строительстве собора,
Подняв красу на удивленье всем,
Потомкам – для погрома и позора.
Дорога не забыла, как по ней
Тащили колокол для колокольни
Яве дюжины упитанных коней,
Чтоб звон гудел по праздникам престольным.
Какой был звон! Летел, как лёгкий шёлк.
В погожий день аж в Спирове был слышен, –
Матвей Ильич, закрыв глаза, умолк,
Вздохнув, продолжил,– цвет срывался с вишен,
Но никого звон этот не пугал.
Народ тягучим гулом наслаждался.
Мужик, его внимая, отдыхал,
От жизненных забот освобождался.
Когда встревали все колокола
В беседу общую одновременно,
Горохом рассыпалась детвора
Вокруг собора, как обыкновенно.
Звон колокола душу возбуждал.
От звона сердце учащённо билось.
Жестокость в людях, злость перерождал
В уживчивость, радушие и милость".

Куйн хебоно харьяттой -коди эмяндаттой.
Как конь без гривы -- дом без хозяйки

(Карельская пословица)

"На женщине покоился весь дом.
Пословица гласила: "Воду носит
Мужик с женой хорошим решетом
И мимо кабака его проносит.'"
Коль гостя приходилось принимать:
Кто б ни был – соплеменник, инородец,
Хозяйки, мысля тесто растворять,
В сусек смотрели прежде, не в колодец.
Предвестник вкусных, пышных пирогов,
Льняными полотенцами накрытых,
Ржаных подовых, вздувшихся хлебов,
Из изб тянулся запах духовитый.

Откуда взять, когда, кому отдать,
Куда и как сложить – из женщин знала
Всегда одна единственная – мать.
Она везде, повсюду успевала.
Порою чудится прикосновение
Неповторимых материнских рук.
Украдкой в спину их благословение –
Предохранение от бед, недуг.
Тех рук её морщинистых, шершавых,
Натруженных, с рисунком вздутых вен.
При наказании обычно правых,
С одной и той же строгостью ко всем.
Они знавали холод, жар и росы.
Им подчинялись цеп, валёк и плуг.
Держали серп и отбивали косы,
Любое дело не валилось с рук.
Они умели ткать, доить и сеять,
Варить еду, сметану в масло сбить,
Стирать бельё, зерно в амбаре веять
И избранного преданно любить.
Увидеть бы теперь её сединки,
В глаза, добром искрящие, взглянуть,
Разгладить на руках её морщинки,
Губами к ним, хотя б на миг, прильнуть.
Года идут. И, видимо, покину
Я скоро мир сей, надо полагать.
Скажу перед уходом в домовину –
Всю жизнь со мной не разлучалась мать.
Где б ни был, материнский образ реял,
Как ангел, над моею головой.
Её наказы исполнял, ей верил.
Отца не помню. Мать была вдовой.
Я без неё привык к ней. "Мама, где ты?" –
Зову, когда мне трудно, вновь и вновь.
Я кланяюсь всем матерям планеты
За их огромный труд и верную любовь.

Солидно обживались наши предки.
Деревней, скопом строили дома.
Рубилась там, где маленькие детки,
Изба под общей крышей не одна.
Крестьяне превосходно понимали:
"Смотря в окно, грибов не наберёшь".
Без грамоты, по сути дела, знали,
Что без труда добра не наживёшь.
Хозяина не волновала шуба,
Готов был снять последние штаны,
Лишь только подготовленного сруба
Углы установить на валуны.
потом фундамент каменный на глине
До нижнего венца он подводил.
Корма готовил вовремя скотине,
На сеновал стропила возводил.
Бревно шкурил, затем его квадратил.
Колол, молол и сеял, и пахал,
А промеж дел и стены конопатил,
Чтоб зимний холод в дом не проникал.
Отдушину долбил, клал печку в риге,
Стелил он половицы на гумне...
Помыслить грех о нём, как о прожиге:
Он вспоминал лишь в праздник о вине.
Как правило, одним-двумя венцами
Изба имела связь с другой избой.
И где-то промеж стен, по-за углами
Ютился в паутинах домовой.
В страду, случалось, он ребёнка нянчил,
Качая люльку, избу подметал...
Но никогда и ничего не клянчил
И даже на глаза не попадал.
Хозяева любили, уважали
Его за нрав спокойный и за труд.
Где домовой был, дом не запирали:
В щеколде коли щепка – не войдут.

Но чаще домовой-то был не нужен.
Детей в семье бывало шесть-семь душ.
При этом коллектив был этот дружен,
Сплочён и смел, пусть силою не дюж.
Они себя в обиду не давали.
Свои обязанности каждый знал.
Как только сносно на ноги вставали,
Свой труд посильный каждый выполнял.
Кто меньших нянчил, кто посуду мыл,
Полол на огороде кто-то грядки...
И каждому объём указан был,
Пo праздникам играли только в прятки.
Игрушек не было совсем тогда,
Одни лишь куклы. Очень дорогие.
И совершенно и к чему, когда
Имелись настоящие – живые.
Парнишка же, примерно в десять лет,
Ногами в ципках нарушая росу
На разнотравье, оставляя след,
Шёл пробовать с родителями косу.
Толкуют: не воспитывали в детстве.
Нe верю. То ль не знают, то ли лгут,
Учили мать, отец – отдельно, вместе,
Но главным воспитателем был труд.

Заря не разорвала тьмы плотину.
По весям же в предутреннюю рань
Неслась с подворий, видно на скотину,
Не злая, смачная однако, брань.
Но вот порозовел чуть край восточный,
Поднялись дымные столбы из труб.
Напившись из ручья воды проточной,
Дугою изогнула лошадь круп.
Пощипывал студёный воздух кожу.
Стояли гуси на одной ноге.
Гусыни тихо речь вели, похоже,
О вытянувшем шею гусаке,
Который тут же рядом важно, чинно
Ходил, задумавшись, вперед,назад,
С достоинством, грудь выпятив картинно,
Как нынешний начальник- бюрократ.
У пруда крякали о чём-то утки.
Что обсуждали? Трудно угадать
Скорей всего, где, чем набить желудки.
Вопрос их постоянный, так сказать.
В бока друг другу на ходу тараня,
Вдруг выскочили овцы со двора
В заулок и, укрывшись за барана,
Уставились с укором на вола.
Дымились риги с кладкою снопов.
Из гумен на отшибе доносился
Ритмичный, приглушённый стук цепов:
Мужик убраться с хлебом торопился.
Обмолотить, затем провеять ворох,
День ветреный у бога улуча.
Убрать солому из гумна, как порох,
От искры обронённой невзначай.
Определить местечко для мякины
Под крышей где-нибудь от белых мух –
Первейший корм зимою для скотины.
Бывало, от запарки хлебный дух
Исходит по избе, когда из печки
Ухватом вытянет дедок чугун.
Добавит малость отрубей иль сечки,
Размешивать возьмётся, как колдун.
Но вот в амбар засыпано зерно:
На сев, на хлеб и на прорех латанье,
За ось телеге отдано оно,
Произведён расчёт с подушной данью.
Теперь бы можно чуть и отдохнуть.
Ан нет! У мужика другое дело.
Не отогнать его, не отпугнуть,
Ко времени, к Николе подоспело.
Снопы тресты уложенные ждут,
Когда у них помнут бока на мялке,
Очешут, оттрепав, передадут
Куделями волнистыми на прялку.
Потянется серебряная нить.
Куделя превратится в пряжу прялкой,
А пряжа в холст, который отбелить
Придётся солнышку с лужайкой".

Куйн линду нийн и виржи,
куйн муа нийн н виэро.

Как птица, так н песня,
как земля, так и обычай

(Карельская пословица)

"Морозный день. На солнце снег искрится.
На крышах изб он светло-голубой.
Как будто с солнцем вместе веселится,
Поскрипывая лихо под ногой.
На колокольном шпиле золочёный
Горит огнём, вонзившись в небо, крест,
Завидя облачко, как оглашенный,
Летит к нему, глаголя, благовест*,
Чем ближе, тем быстрее. Поравнявшись
Он с облачком, вдруг замер в тот же миг:
Остановился словно обознавшись...
А облачко креста душевный крик,
Наверное, и слышать не хотело.
На пару с ветерочком, как всегда,
Оно сторонкой молча пролетело
И скрылось за лесами без следа.
В возках, санях и розвальнях с оплёткой,
Сработанных из луба, лозняка,
Уже накатанной дорогой ходкой
Торопится народ издалека
В собор к обедне. Нынче воскресенье.
Вестят колокола приходу сбор
На проповедь отца, благоговенье
К всевышнему за благосклонный взор,
За труд, удачу, хлеб, здоровье, силу –
За всё, чем жив работный человек;
Поклон воздать за преданных в могилу,
За благоденствие живым вовек.
Под руку пасть перед отцом духовным,
В грехах своих открыться перед ним.
Очиститься душой перед Верховным.
Чтоб не был личной совестью гоним.
Грехи поп, отпуская год за годом,
О каждом подноготную знавал.
И потому он, батюшка, приходом
Мудрей, чем попадьёю управлял.

Знал наперёд, предвидел грех, вернее,
У молодухи, скажем, молодца.
Порою отчество знавал точнее,
Дитё крестя, родителя-отца.
Он всех учил. Мог всем давать советы.
Народ прислушивался к ним. Их ждал.
Понятно, зная прихожан секреты,
Читая проповеди, в точку попадал".

Ильич умолк. Пошарив по карманам,
Он вынул свежий носовой плоток.
Облюбовал его. Довольно рьяно
Встряхнув раз-два, коснулся глаз чуток.
Сложив, вернул, не торопясь, обратно.
И, видно усомнившись, так сказать,
Что мог понять я мысль его превратно,
Вдруг принялся усердно пояснять:
"Я не слыхал, чтоб мазали ворота.
Устои были у карел крепки.
И если искушал пусть грех кого-то,
То очень были случаи редки.
А в общем-то, природа есть природа!
Жизнь прожить – не поле перейти.
Как говорят, "семья не без урода":
Не удавалось деготь обойти.
На белый свет уж если где рождался
Здоровый пусть ребёнок, но бастрюк*,
До самой смерти не освобождался
Он от лишений и душевных мук.
В округе у селян, чтоб ни случалось:
Дожди ли, ветры, засуха ли, тишь,
Суждение мгновенно создавалось –
Во всём виновен с матерью малыш.

Звонят колокола на всю округу.
От главного висит тягучий гуд.
Задористо, наперебой друг другу,
Трезвонят прочие. Народ зовут.
Отскакивая, меди отголоски
Со звонницы несутся налегке
Через луга, леса, жнивья, полоски
И замирают где-то вдалеке.
Четвёртый день по вынутым нарядам
Грустят полупустые сундуки,
Окидывая беспокойным взглядом
Висящие о стенам сюртуки,

Лежащие на лавках сарафаны,
Косоворотки, юбки, кушаки,
Жилетки, тонкотканые кафтаны.
Сменившие на время армяки.

Оставлены дела. Лишь только живность
Пригляда требует да снежный двор,
По самую высокую активность
В дни Масленницы занимает стол.
Гудят, не умолкая, самовары.
Не иссякает пирогов гора,
Блинов, макалок всяких к ним – завалы
На скатерти саженного стола.
Играет в чашах молодое пиво,
Пугая пену сбросить через край.
Подачки ждёт кот старый терпеливо,
Мышам любезно передав сарай.
Сидят за чаем женщины. Зардели.
Промеж себя степенно речь ведут.
Мужчины, захмелев, вдруг загалдели
О том, как лучше защищать редут.
О том, как предки русским помогали
При надобности шведов воевать...
И долго бы, наверно, вспоминали,
Забудь морозный воздух разорвать
Па улице гармонь высоким ладом,
Частушки звонкий голос подхватить,
И одарить селян уменья кладом,
В ней удаль молодецкую излить.
У молодёжи ушки на макушке,
Как ветром сдуло их из-за стола.
В избе остались старики, старушки
Да женщины с детьми малым-мала.
И те, воспламенев от любопытства,
Приникли к окнам, чтобы разглядеть
В обтаины* на стёклах гармониста
И продолжающих частушки петь:
"Из большой деревни в маленьку
Повадился ходить.
Чернобровую девчоночку
Любил, буду любить".
Умолк певец, И залилась гармошка.
Но вот, как вспугнутая, стихла враз.
Чуть помолчав, передохнув немножко.
Запела вновь, а вместе с нею бас:

“Дорогая тёща-маменька,
Ты водки не жалей.
Чегыре годика ухаживал
За дочерью твоей".
Ушла гармонь. За угол навернула,
Парням и девкам взбудоражив слух.
У старых память где-то всколыхнула
И взбунтовала души молодух".

"Открылась дверь, и с клубами мороза
Вошёл неторопливо человек,
Весь в инее, как с дальнего извоза.
Стряхнул с обновки у порога снег.
Спокойно палку к косяку приставил,
Персты из рукавицы обнажил,
Лоб осенил, Всевьшнего прославил,
Земной поклон застолью положил.
"Авдотьюшка! – опомнилась хозяйка.–
О, господи! Разденься. На полу
Оставь котомку. Поспевай-ка
Блины отведать к нашему столу". –
,,Садись рядком. Чай, выдержит скамейка.
Что видишь - пробуй, божий человек. –
Хозяин угощал. – Чайку налей-ка.
Пивка испробуй. Нет молочных рек.
Да сказывай. Поди, небось, бывала
Ты у соседей в русских деревнях?
И на ночлег к ним, верно, приставала? .." –
"Бывала. Как же." Только вот на днях..." –
"Авдотьюшка! Да ты его не слушай, –
Хозяйка вклинилась, – он, видишь, сыт,
А ты с мороза. Вон блинков откушай,
Ответствуешь ужо евонный пыт.
Повремени с распросами, Устюша.
Чего пристал с пытливостью своей?
Чем наши, бабьи, балаболы слушать
Ступал бы, что ли, напоил коней
Да присмотрел ягняток у овечек.
Проверил, есть ли сено у коров,
Из кладовой принёс бы пару свечек,
К лежанке, печке натаскал бы дров."
Не суетясь, не проронив ни слова,
Устин наполнил бражкою бокал,
Взглянул мельком на лик Христа немого,
В рот опрокинув, со скамейки встал.
Вошёл чулан. На гвоздь зипун повесил.
Затем весь праздничный сменив наряд,
Довольный жизнью, бодр, силён и весел
Отправился он выполнять подряд.
Он не был у жены рабом послушным,
3а ум, хозяйственность ей предан был.
Старался быть всегда великодушным.
Как женщину неистово любил.

"Дай бог тебе, Полинушка, здоровья.
Всегда пусть полнится добром твой дом. –
Зашамкала, вставая из застолья,
Авдотьюшка почти беззубым ртом. –
Чтоб пребывали в здравии и дети.
Всегда здоров хозяин дома был.
Чтоб не скуднели от запасов клети.
Мор стороной скотину обходил".
Ступила шага два, оборотилась,
Вздохнув, уставилась на образа,
С поклоном раза два перекрестилась,
Платком смахнула влажные глаза.
"Ну, а теперь, – произнесла хозяйка, –
Ступай к окну, Авдотьюшка. Садись.
Все новости толкуй, да без утайки.
Кофтёнку расстегни. Охолонись.
Вон после чая-то как раскраснелась.
Румян не надо. Баба хоть к венцу..." –
"Христос свидетель: напилась, наелась.
Спасибо, милая. Венец к лицу
Теперь твоей Груняше, видно будет.
Вон давеча спорхнула как с крыльца.
Христос всех помнит, видит. Не забудет
Прислать и вашей Груне молодца". –
"На выданье. Да нет от ней урону.
И где же нынче сыщешь молодца?" –
"Да бог с тобой! С неё рисуй икону:
Она прекрасна! Вся пошла в отца". –
"Какое выданье? Чего плетёте?
Им тридцать лет всего пока двоим.
Чего вы, непутёвые, несёте? –
Вспылил, на печке греясь, дед Ефим. –
Ведь ничему путём не наторили...
Прости мя, Господи. Э-хе-хе- хе!
Как следовать налиться не успели,
А мать уж держит мысль о женихе". –
"Откуда знать, что мыслю, тятя?
Сватов-то не было. Угомонись.
Что я вражина своему дитяти?
Попридержи хулу. Остепенись".
Немного погодя, он что-то буркнул
Вполголоса, лишь для себя, в ответ.
Кот, недовольный, с печки в подпол юркнул.
На нем, как видно, отыгрался дед.
Авдотья, между прочим, продолжала:
"Мне Масленницу встретить довелось
В Петровском аж. Погода задержала..." –
"У Марьюшки Державиной, небось?" –
"У ней. Теперича она Смирнова

По мужу, значит, будет. Дом большой.
Стоит середь деревни, как обнова.
Сам – русский, привечает же с душой". –
"Чай, сказывала Марьюшка, привыклаль
К чужим-то людям, к правилам иным?
В чужой сторонушке-то жизнь не пытка ль?
Наверное, скучает по своим?" –
"Ну как же, как же? По своим скучает.
Как не скучать по близким да родным?
Мужик-то ейный больно уважает
Ее. Дыханьем дышит с ней одним.
Пока на сносях. Вот-вот разрешится.
Теперь с ней вовсе не спущает глаз:
Водила в баню, помогла ей мыться –
В предбаннике прокараулил нас".
Еще парок над самоваром вился.
Вода остыть не торопилась в нём.
Ефим вздохнул, потом зашевелился,
Напомнив о присутствии своём.
Авдотья подмигнула, улыбнулась.
Сказала, чтобы дед мог услыхать:
"Зубата Катька русским приглянулась.
Сватов, наверно, будут засылать". –
"Зубоваты от мала до велика
Народ трудолюбивый. И в роду
Не помню, чтоб имелась "повилика",
Чтоб кто-нибудь бездельничал в страду.
А Катенька, – хозяйка продолжала, -
Похорошела годом. Расцвела.
Я нагляделась на нее – рожь жала:
Лицом и телом, словно снег бела.
Слепые наши парни. Ротозеи.

Таких ядрёных девок отдают.
Знать русские сильнее ворожеи,
Коль к парням ихним наши девки льнут". –
"Авдотья! По миру давненько ходишь.
Стремишься подсобить одним, другим...
И в русских деревнях знакомство водишь...
Ответствуй, – обратился к ней Ефим, –
Большую ль разницу ты в людях видишь? –
Чуть помолчав, спросил погромче, – слышь,
0 чём пытаю: мной и русским то бишь.
Различье сильное поди, чай, зришь?" -
Не зрю. Они такие же крестьяне.
Землицу также пашут, сеют, жнут.
И веры православной. Христиане.
И побирушкам, не скупясь, дают.
Ты у меня чего ума пытаешь?
Не разобрался, прожив рядом век?
У нас и там есть нехристи, ты знаешь...
Как полагаешь, нехристь человек?"
Старик молчал. Авдотья подхватилась:
"Ой, засиделась. Пресвятая мать!
Спасибо, миленькая, нагостилась.
Как говорится - меру надо знать".
Хозяйка поднялась, засуетилась:
"Ты отобедай. !Вот достану щи..." –
"Полинушка, Христос с тобой! – божилась
Авдотья, не хочу, не хлопочи.
А вот на свадьбу Грунюшки, коль буду
Жива-здорова, приползу. Дай знать". –
"И не тревожься. Как же, не забуду.
Ведь Грунюшке ты как вторая мать.
Да и Настюшке, вроде, не чужая?
В какую сторону лежит твой путь?"
Расспрашивать Авдотью продолжая,
Харчи ей торопилась завернуть.
"В Овсяники ведёт меня дорога.
От Хлебниковых получила весть,
Чтоб шла к ним, не раздумывая много,
Нужда, видать, порядочная есть.
Великий пост, чай, весь у них пробуду.
Потом Господь укажет дальше путь.
Людского обчества, небось, приблуду,
Направит временно к кому-нибудь". –
"Копь будешь там, – хозяйка попросила, –
Отвесь поклоны Домнушке с Петром
Дa накажи: их батюшку Гаврила
Нa пасху в гости непременно ждём".
На образа Авдотья взгляд скосила.
«На печку лёгкий сотворив поклон,
Трехперстием её перекрестила,
Прошамкав что-то, тихо вышла вон.
Шла медленно. Вернула память бойко
В минувшее, взяв над Авдотьей власть.
Лишь вздрогнула, когда шальная тройка
Со снежным вихрем мимо пронеслась.
И вновь, как вешняя вода соринку
Несет, не ведая зачем, куда? ..
Авдотье память выдала картинку,
Которую не тронули года.

В Ржаном под Рождество на посилелках
От дроби ног стенала вся изба.
Селянам думалось, что на задворках
В гумне идет цепная молотьба.
Одна другой задористей припевки
То затихали, то звенели вновь.
Грудастые, фигуристые девки
Бодрили парням без хмельного кровь.
Была на посиделках и Авдотья.
Свежа, чиста, румяна и стройна.
Одета простенько, но не в лохмотья.
Спокойна, привлекательна, скромна.
Она со всеми пела песни, пряла,
Водила с интересом хоровод,
С задором, лихо под гармонь плясала.
Ей шёл тогда ешё двадпатый год.
Авдотья продолжала веселиться,
Нe ведая, что вскорости судьба
По-своему над ней распорядится,
След в памяти оставит навсегда.
Закончилась кадриль. Гармонь замолкла.
Упала на мгновенье тишина.
И тут Авдотье разом, как иголка,
Кольнуло сердце. Встала у окна
В тревоге. Вдруг неведомая сила
Глаза ее куда-то повела.
Как-будто судно буря подхватила,
На рифы безудержно понесла.
Не видно их. Они еше незримы.
Глаза Авдотьи медленно скользят
По публике вперёд неотвратимо.
И вот он – пристальный, горячий взгляд.
Румянцем разом запылали шеки.
Упали веки, как у куклы, вниз.
Казалось, не увидеть глаз вовеки,
lIo веки вздрогнули и поднялись.
Куда-то стало исчезать бесстыдство.
"Ну что ж, коль хочется, пускай глядят"
Бесстыдство вытеснило любопытство:
Нa пришлом парне задержала взгляд.
Как молнии Авдотью пронизали
Навстречу устремлённые глаза.
Ей подчиняться руки перестали.
В углу отчётливо сияли образа.
Вуалью затянулось всё туманной,
Послышался далёкий мягкий звон.
В окладе золочёном первозданный
Ей явственно промолвил: "Это он".
Вмиг оторопь Авдотью обуяла.
Забилось сердце иволги сильней,
Которая, в силок попав, застряла.
А парень подходил вплотную к ней.
Он складен был, высок, плечист и крепок.
Вся в рыжих завитушках голова.
Взгляд глаз благожелателен, но цепок,
Чиста одежда. хоть и не нова.
"Авдотьюшка! Далёко ль, не зайдёшь ли? -
Кричали издали хозяйки ей, –
Здорова ли? Отполдничать не хошь ли7
Зайди, отведай. Время не жалей". –
"Ужо потом. Жива пока. Здорова.
Спаси вас, Господи, и сохрани! –
Крестясь, ответствовала, -- Не без крова".
И кланялась им чуть не до земли.
Бредёт старушка с думою своею,
Беседует с дорогой не спеша.
Без чувства страха, настежь перед нею
Распахнута Авдотьина душа.
Давно с дорогою Авдотья дружит,
Ей доверяет полностью она.
С ней веселится, а порой и тужит,
Молчит пусть та – сочувствия ж полна.
Ведёт клюка. Судомлю* одолела,
Закованную в ледяной покров.
А память расставаться не хотела
С событиями тех былых годов...

Как праздника с ним встречи ожидала.
На свете не было его милей.

Авдотья помнит, как его встречала.
Как он летал, ну словно ветер, к ней.
Родители о чувствах сына знали.
Наследник о задумках не скрывал.
И молодые люди полагали,
Что их обряд церковный отделял.
Не домогался. Скромен был он, ласков,
Спокоен, не речист, но деловит.
Заслать сватов готовился он к Пасхе.
Не ожидал, что батька воспретит.
На пустошах работая в то лето,
В покосную страду, то видел бог,
Авдотьюшка за Меледихой где-то,
Упала наземь, завершая стог.
Артачился жених, сопротивлялся.
“Терпел отцовы буйства. Наконец
"Отмучилась", – когда сказали, сдался,
Поставлен был с немилой под венец.

Авдотья осень хворая лежала.
И будет толк аль нет, никто не знал.
Кажинный день в беспамятство впадала,
Но сжалился Всевышний, не прибрал.
За год, примерно, телом оклемалась.
Душа же не отторгла пустоты.
Холодной, не оттаявшей осталась.
Не стало прежней ласки, простоты.
А по весне, когда вдруг заявились
Из дальней дали русские сваты,
Её завидя, даже поразились,
Как щедро бог дал девке красоты.
Но мало певчих не минуло клеток,
И бабе в жизни нужен "поводырь".
Умом прикидывала так и этак:
Идти то ль замуж, то ли в монастырь.
Авдотья память бережно хранила,
Не верила, что мог он обмануть.
Теперь она сильней его любила,
Себе не позволяя упрекнуть
Его ни в чем. Доподлинно всё знала:
Обманом, миленький, окручен был.
Здоровья, радости ему желала
И, если помнит, чтоб скорей забыл.
"Бог милостив. Простит, коль согрешила.
Христа об этом буду век молить".
Чтоб успокоиться – себе решила:
Согласье дать. И на чужбине жить.
Года летели дружной вереницей,
Мужик не знал её как величать,
Но счастье пролетело мимо птицей:
Авдотья не могла никак зачать.
Ходили в церковь. У Христа молили.
В сердцах хозяин попрекал свой рок.
Авдотья ж знала, виноваты были:
Она, любимый, молодость да стог.
А через год его по ледоставу
Кобылка молодая понесла,
Развёрзся лёд и с лошадью на пару
Подлёдная вода их унесла.

В конце села, на берегу затона,
В своей избе с фасадом в три окна
В чужом краю, как белая ворона,
Жила Авдотья вдовая одна.
Её к себе на родину тянули:
И Тихвинки любимой берега,
И баньки, что вплотную к ней прильнули,
Утопшие в глубокие снега.

С погоста предки о себе являли,
Не существующий отцовский дом
И липы, что под окнами стояли,
Распластанные ивы над прудом,
И выплывшее из-за леса солнце,
И стёклышко разбитое, горя
На доме у чердачного оконца,
И гаснущая за рекой заря.
Звала в родимые места дорога,
Где пуповина срезана была,
Звук по утрам пастушечьего рога
И то, чем втайне женщина жила...

Идёт Авдотья, на душе кручина.
"Ах, если бы не злополучный стог...
Теперь бы старше на годок Устина
И у меня уже мог быть сынок".
Её впервые мысль вдруг всполошила:
"А если бы впрямь он нонче был живым?
Могла б открыться в том, что согрешила,
Что батькой приходился бы Ефим? .."
Звон бубенцов внезапно мысль прервал.
Донёс попутный ветер: "Берегись!"
Авдотьюшка прижалась к краю. Стала.
Игнатьевские тройки пронеслись.
Весёлая компания промчалась,
Исчезла вмиг в закатной стороне.
Среди снегов она опять осталась
С дорогою вдвоём наедине".

Матвей Ильич тихонечко поднялся.
Последовал его примеру я.
"Откуда мне известно? – и признался:
Устинова Груняша – мать моя".