Людмила ДОВЫДЕНКО
ПРЕСТУПЛЕНИЕ СЕЗОНА
( детектив-гротеск)

    Инспектор полиции Мэри Горобец вышла из автобуса на Театральной площади и, с трудом отбившись от приставучих меломанов, желающих приобрести с рук билеты на фестиваль, вошла в сверкающее огнями здание филармонии. Она миновала доброжелательных контролеров, проверяющих билеты у стеклянных дверей, подошла к зеркалу в холле и с удовлетворением окинула взглядом свою фигуру, лицо и прическу.
    Сегодня она была в штатском. Впрочем, как всегда. Одеваться она умела – что называется скромно, но со вкусом, не броско, сдержанно и элегантно. Но сегодня, в честь культурного праздника, она позволила себе выглядеть чуть более нарядно, чем обычно – вместо черного брючного костюма она надела немного легкомысленную юбку и туфли на высоких каблуках. После изнурительной работы в течение последних трех недель она считала, что вполне заслужила этот вечер – праздничный и праздный.
    Мэри улыбнулась своему отражению в зеркале и небрежным, но рассчитанным, привычным жестом поправила свободные складки английского жакета, который скрывал под мышкой инспектора пистолет системы Стечкина – вещь, с которой она не расставалась ни при каких обстоятельствах.
    Мэри с любопытством огляделась и двинулась по направлению к лестнице, ведущей в зал.
    Холл был уже полон народу. Нарядная, возбужденная публика бродила между мраморными колоннами, рассматривала фотографии знаменитых артистов, покупала цветы, кассеты с записями Брутберга, буклеты с программой фестиваля и в нетерпении ожидала начала. Несколько тележурналистов в сопровождении операторов сновали с камерами среди публики, приставали к посетителям, брали интервью у служащих филармонии и снимали на пленку всю эту радостную прелюдию к музыкальной фиесте.
    Мэри купила красочный буклет, пролистнула его и невольно поморщилась. Текст буклета был составлен в духе фестиваля – каждая строчка в нем дышала авангардной раскованностью, а знаки препинания здесь стояли по-аполлинеровски – в самых непредсказуемых местах. Мэри была вынуждена признать, что авангардные изыски все еще недоступны ее пониманию. Она мельком просмотрела не менее гротескные фотографии артистов и захлопнула книжечку.
    Прозвенел третий звонок. Посетители начали торопливо покидать холл, бар "Полунотный полустан" и нестройной лавиной хлынули в концертный зал. Туда же оголтело кинулись и телевизионщики со своими камерами.
    Мэри заняла место в амфитеатре, аккуратно расположила на коленях сумочку, бросила в рот ароматический леденец с ментолом и взглянула на сцену.
    Филармонические подмостки сегодня утопали в искусственных цветах и баобабах. Ширма, заменяющая занавес, была задрапирована авангардной белой простыней, и по ней весело пробегали, по пути меняя окраску, огоньки электрических гирлянд, составлявших огромную латинскую цифру I, под которой розовой краской было написано – “Первый фестиваль музыкального авангарда”.
    Мэри с интересом рассматривала интерьер зала и невольно прислушивалась к возбужденному шепоту соседей, предвкушающих чудо соприкосновения с лучшей из муз.
    Но вот причудливые люстры начали медленно тускнеть, публика приглушила громкость своей болтовни, и с балкона в простыню выстрелил из софита пронзительный луч оранжевого света. В зале воцарилась тишина, и из-под простыни на сцену вылезла сутулая ведущая с огромным начесом на голове, в концертном платье с блестками и в резиновых сапогах. Она торжественно и хрипло объявила начало, и вслед за ней на сцене появился элегантный, как "Стейнвей", директор филармонии Ефим Богемский. Он выступил перед публикой с пространной, но пламенной речью, после чего, наконец, объявили исполнителя, и под гром рукоплесканий и неоднократный салют фотовспышек, на сцене появился сам Барри Брутберг со своей балалайкой.
    Раньше инспектору Мэри Горобец доводилось видеть гения только на фотографиях, которые помещали на конвертах грампластинок с записями знаменитых концертов Брутберга. Теперь же великий маэстро стоял в нескольких метрах от нее – сутулый от постоянного общения со своим маленьким инструментом, одухотворенный и... совершенно босой. Мэри с удовольствием подумала, что наконец-то услышит его исполнение “живьем”.
    Гений раскланялся, сел на табурет и склонился над инструментом. Все замерло. Барри ударил по струнам.
    Что и говорить, исполнение Барри было захватывающим. Несмотря на свою музыкальную неискушенность, Мэри искренне поразилась мастерству исполнителя. Барри сначала играл правой рукой, потом виртуозно бренчал левой, и в конце первого отделения под восхищенные вопли поклонников, он лихо отколупнул токкату "Светит месяц" обеими ногами. Одним словом, он довел публику до исступления. Это был настоящий триумф!  

    
     В антракте Мэри не удержалась и купила кассету с концертом Барри.
    Нет, она никогда не питала особенной любви к авангарду. Но она всегда уважала и ценила Мастерство в любом его проявлении. Положа руку на сердце, она еще в институте, изучая историю криминалистики, иногда невольно восхищалась не только знаменитыми сыщиками и адвокатами, сумевшими довести свое дело до высот подлинного искусства, но даже преступниками – особо талантливыми, умными и изобретательными из них. Один из ее помощников, старший лейтенант Семенков часто говаривал, играя в карты: “Мастерство не пропьешь!” И в этом Мэри была с ним совершенно солидарна. Мастерство – великая вещь!
    Она было хотела купить еще и букет цветов для гения, но воздержалась. В некоторых ситуациях Мэри была застенчива, и ей не хотелось нескромно светиться рядом со сценой под вездесущими очами телекамер.
    Прогуливаясь в холле у колонн, Мэри услышала, как знатоки говорили, что второе отделение будет еще интереснее. И эти сладкие ожидания более чем оправдались.

        
   Второе отделение Барри начал как будто традиционно – он исполнял пьесу Монасыпова "Музыкальный момент" правой рукой. Но вдруг на самом бравурном месте мелодии он нежно склонился над струнами и начал играть... носом! Публика взвыла, засвистела и взорвалась восторженными аплодисментами...
    Однако, этим бурным овациям не суждено было стать продолжительными. В следующее мгновение лицо Барри как-то нехорошо сморщилось, затем пару раз авангардно перекосилось, глаза его сфокусировались где-то на центральной люстре, вдохновенный нос застыл над безмолвной струной... Впечатление было такое, будто Барри вот-вот мощно чихнет... Однако, произошло нечто иное – Барри взглянул на свою переносицу, выронил из рук балалайку и тяжело повалился с табурета в заросли искусственных азалий.
    Зрители тревожно загалдели и повскакивали с мест. Послышались истерические вскрики женщин и фанов... Назревала паника.
    Инспектор Мэри Горобец моментально сориентировалась в ситуации. Она вскочила с места и в три прыжка очутилась на сцене.
    – Никому не двигаться! – громко и четко приказала она, моментально забыв о застенчивости, и уникальная акустика концертного зала усилила стальные нотки в ее голосе. – Всем оставаться на местах! И никакой паники! Эй вы, на занавесках! Перекройте все входы и выходы!
    На сцену всполошенной птицей влетел Ефим Богемский и, увидев бесчувственного Барри, лежащего в центре цветочной композиции, сдернул с шеи концертный галстук- бабочку и стал более серым, чем авангардная простыня ширмы. Затем он взглянул на небрежно брошенную балалайку и сделал попытку упасть в азалии рядом с Брутбергом. Сильная рука Мэри удержала его.
    – Спокойно, – сказала она твердо, но мягко. – Сантименты пока отложим, идет?... Руками ничего не трогать!... А вы кто?
    На сцене уже беспорядочно и шумно столпилось несколько человек из администрации филармонии. Мэри обратилась к рослой женщине с раскрасневшимся лицом, которая держала в руках замысловатый букет цветов для гения и казалась тут самой спокойной .
    – Вы кто?
    – Я главный администратор, – представилась женщина, хладнокровно удаляя из букета пятую розу. – Вероника Пьеровна.
    – Бросьте букет и звоните в полицию, живо! – приказала Мэри. – Да, и в скорую помощь тоже... Хотя...
    Все собравшиеся вслед за инспектором взглянули на обрамленное неживыми цветами лицо павшего Барри Брутберга и поняли, что врачи, скорее всего, окажутся бессильны чем-либо помочь... Цвет лица Барри напоминал палитру обложки красочного фестивального буклета – зловеще-бурое на мертвенно-голубом.
    Вероника Пьеровна бросилась за ширму к телефону, а к Мэри подскочил взволнованный Богемский.
    – Позвольте... – сказал он, – позвольте унести балалайку... Это уникальный инструмент... Фирма "Иванушка Фефелофф"... Она – единственная в нашей стране... Кстати, а где телевидение?
    – Успокойтесь, – сказала Мэри. – Балалайку и музыканта унесут эксперты. Будет вскрытие.
    – Вы хотите вскрыть инструмент?! – ужаснулся Богемский.
    – Ничего не поделаешь, – ответила Мэри. – Кстати, музыканта тоже придется вскрыть.
    – О!... Вы думаете... Думаете, это... не расстройство желудка?
    Было видно, что сам директор расстроен не на шутку.
    – Похоже на отравление, – согласилась Мэри. – Но, поверьте, музыканту кто-то помог откинуть балалайку...
    – Убийство?! – в ужасе прошептал Богемский.
    – Экспертиза покажет, – уклончиво ответила Мэри, пристально вглядываясь в лица окружавших ее людей.

   Через несколько минут полиция прибыла на место происшествия.
    Судебно-медицинский эксперт доктор Вакулин констатировал смерть в результате сильного отравления. Более подробно о смерти музыканта можно было судить только после вскрытия. Труп и балалайка были отправлены на экспертизу.
    Мэри поручила своим помощникам нейтрализовать представителей телевидения и отдала необходимые распоряжения относительно публики – двое полицейских при содействии Вероники Пьеровны и заместителя директора филармонии по общим вопросам Йорика Саныча Харакидзе выпускали зрителей из филармонии через парадный вход, предварительно производя обыск и проверяя документы. Все, кто имел близкие контакты с филармонией, в том числе известные фаны, были пока задержаны.
    Еще одна группа полицейских производила обыск филармонических кабинетов и подсобных помещений. Исходя из характера преступления, инспектор посоветовала искать подозрительные пузырьки, баночки, флаконы, в которых могли содержаться остатки яда, и, на всякий случай, перчатки, в которых мог действовать преступник, чтобы не оставлять следов.

    По просьбе инспектора директор собрал всех служащих филармонии в конференц-зале, где Мэри решила провести предварительную беседу с потенциальными подозреваемыми.
    – Что ж, господа, – сказала инспектор, потирая руки и ощупывая цепким взглядом каждое лицо, обращенное к ней. – Вечер сегодня выдался не из легких, верно? Понимаю – вы и так уже, очевидно, измотаны фестивальными хлопотами, а тут еще такое... Но, поверьте, дело это нешуточное... Не хочу вас пугать, господа, но, должна признаться... Тут пахнет убийством.
    Разумеется, последовали нестройные стоны и вздохи работников филармонии.
    – Уверена, – продолжала Мэри, – что каждый из вас захочет помочь следствию...
    – Конечно!...Да... Разумеется... – подтвердили сотрудники.
    – Отлично, – кивнула Мэри. – И поэтому я с легким сердцем запрещаю всем вам покидать здание филармонии вплоть до моих особых распоряжений.
    – Что же, мы ночевать здесь будем? – спросил кто-то.
    – Возможно, – подтвердила Мэри. – Все возражения, если таковые имеются, я буду принимать от каждого из вас индивидуально. Вы можете звонить по телефону из кабинета директора в присутствии сотрудника полиции. Думаю, не надо объяснять, что мне необходимо поговорить с каждым из вас. Я буду вызывать вас по одному. Если у кого-то из вас уже сейчас имеется какая-либо информация, касающаяся убийства, прошу поделится ею с полицией немедленно. Заранее благодарю за помощь и приношу свои извинения за вашу вынужденную изоляцию. А теперь можете отдохнуть. Ефим Ефимович, пожалуйста, организуйте для служащих приличное питание и места для отдыха.

    Среди задержанных фанатов оказались три особи женского пола – пенсионерка, не имеющая доступа за кулисы; библиотекарь музыкального отдела местной библиотеки, имеющая доступ в гримерные; и женщина неопределенного возраста с явными отклонениями в психике, которая имела доступ куда угодно согласно своей собственной непредсказуемой воле.
    Пенсионерку отпустили ввиду ее почти полной физической и умственной неподвижности. Что касается библиотекаря музыкального отдела, то версия об убийстве на почве любовного помешательства отпала, так как после разговоров в кулуарах выяснилось, что она влюблена в другого артиста, а Барри Брутберга она, напротив, очень уважала и ценила как музыканта. Относительно неврастенички неопределенного возраста Мэри удалось установить, что ее ненормальность проявлялась в подозрительном поведении на концертах. Во-первых, она не пропускала ни одного из них. Во- вторых, имела привычку громко аплодировать и кричать "браво".
    Относительно преступления ни одна из них не смогла сказать инспектору ничего путного, кроме соболезнований, причем неврастеничка плакала и, поминутно всплескивая руками, восклицала: "Какой голос!... Какой голос!"
    Итак, всех троих, после тщательного обыска, отпустили, предварительно взяв у каждой отпечатки пальцев.
    Тем временем сотрудники филармонии разбились на кучки по интересам и занялись выдвижением самых фантастических следственных версий. Гардеробщицы и контролеры вместе с электрическим чайником, вахтером, пожарником, пирожками и солеными огурчиками расположились в гардеробе и дали волю накопившимся междометиям. Директор в своем кабинете устроил совещание с главным администратором и замами относительно проведения последующих концертов фестиваля. Артисты, которые сегодня пришли послушать знаменитого коллегу, с затаенным злорадством и тяжелыми вздохами переживали жестокую мигрень и потерю голоса в одной из гримерных. Лица, обслуживающие концерт, нервно курили в кабинете помощника режиссера.
    Не обошлось и без обмороков, разумеется. Режиссер филармонии и ведущая сегодняшнего концерта Гагутя Петровна потеряла сознание по дороге в свой кабинет и, падая на мраморные ступеньки лестницы, ударилась головой о перила. Как ни странно, начес на голове не спас ее от травмы. Прибывшие санитары погрузили ее бесчувственное тело на носилки, предварительно сняв с ног режиссера резиновые сапоги, которые, возможно, и послужили косвенной причиной ее падения.
    Так или иначе, но один из возможных свидетелей преступления выбыл из строя. Остальные сотрудники филармонии подверглись обычным для такого дела процедурам.

    Мэри устроилась за столом секретаря в приемной директора рядом с телефоном. Напротив стола, под сенью гигантского искусственного баобаба, стоял диван, обитый в тон гобеленовым шпалерам приемной. Две двери вели отсюда в кабинеты начальников – слева располагался роскошный офис директора, где в данную минуту проходила экстренная планерка, справа находился кабинет Йорика Саныча Харакидзе.
    Здесь сейчас было тихо, и Мэри могла спокойно обдумать подробности трагического происшествия, случившегося прямо на ее глазах. Она ждала звонка от доктора Вакулина с подробным заключением экспертизы и тщательно анализировала преступление, изучая список работников, любезно предоставленный ей Йориком Санычем Харакидзе.
    Мэри Горобец была из числа тех немногочисленных детективов, которые не любили ходить проторенными тропами, и вот уже около года она пыталась разработать свой собственный, неповторимый метод расследования преступлений. По опыту Мэри знала, что такие вещи, как улики или следы преступления удается обнаружить далеко не всегда, и поэтому основным инструментом в работе детектива считала психологию. Исходя из этого инспектор Горобец всегда уделяла особое внимание искусству ведения допроса и считала, что с помощью тонких психологических тестов можно научиться безошибочно определять степень правдивости допрашиваемого и его причастность к совершенному преступлению. В связи с этим протоколы ее допросов постоянно вызывали недоумение среди коллег и нарекания со стороны начальства, не говоря уже о допрашиваемых, которые иногда просто теряли дар речи из-за ее любознательности, которая простиралась в такие дебри их подсознания, о которых они и сами-то не всегда подозревали. Но Мэри, тем не менее, не сдавалась и пыталась постоянно совершенствовать свою методу, опираясь на последние достижения современной психологии.
    Но в данную минуту ее интересовало то, что в первую очередь интересует каждого детектива – мотив. Она почти не сомневалась, что сегодня здесь имело место предумышленное убийство, причем ее опыт подсказывал, что убийство это было "нехорошее", от него дурно пахло, а значит дело обещало быть чрезвычайно трудным и, возможно, с осложнениями. Но кому и зачем понадобилось убивать знаменитого музыканта?
    В приемную тихонько постучали.
    – Войдите, – разрешила Мэри.
    Дверь открылась и на ковер приемной ступил довольно худой мужчина невысокого роста в рабочей куртке защитного цвета, которая была раскрашена яркими мазками масляной краски. Мэри поначалу решила, что это еще один клоун от авангарда.
    – Слушаю вас, – сказала она.
    – Извините, я хотел только спросить... Здесь присутствует моя жена... А дома двое девок ждут... Жрать хотят... А телефона у нас нету.
    – Секунду... Вы кто?
    – Художник.
    Мэри заглянула в список.
    – Ералащенко Григорий?
    – Ба!... Вы меня знаете?... Да, перед вами не Веласкес. Рад познакомиться. Ералащенко Григорий.
    – Очень приятно, – ответила Мэри. – Присаживайтесь. Итак, вы художник.
    – Вообще-то, я просто ремесленник, – честно и гордо признался Ералащенко.
    – Жаль, – сказала Мэри. – Но эти тонкости вашей профессии меня сейчас не интересуют. Скажите пожалуйста, когда заканчивается ваш рабочий день?
    – В шесть.
    – А что вы делали в филармонии в восемь вечера?
    – Да я провел жену на концерт...
    – Понятно. Где жена?
    Художник вышел и вернулся уже с женой. Это была хорошо одетая молодая женщина со вздернутым носиком, который так и просился на картинку. Она приветливо улыбнулась инспектору.
    – Вы жена Ералащенко? – спросила Мэри.
    – Увы, да, – радостно ответила жена и с любовью взглянула на своего мужа.
    – Почему вы здесь?
    – Я пришла на концерт.
    – Вы любите авангардную музыку? – Мэри пристально заглянула в глаза молодой женщины.
    – Да нет, – весело пожала плечами жена художника.
    Инспектор взглянула на нее с симпатией. Она любила честных людей, которые не старались выглядеть лучше или умнее, чем они есть на самом деле.
    – Это не вы убили Брутберга? – спросила инспектор ради проформы.
    Жена художника рассмеялась.
    – О нет! – воскликнула она. – Конечно нет! Зачем мне это?..
    – Хорошо, – кивнула Мэри. – В таком случае вы свободны. Правда, вам придется смириться с неприятными формальностями – на выходе вас обыщут и снимут пальчики. Это все.
    Инспектор отдала необходимые распоряжения сотруднику полиции, дежурившему на выходе, и попрощалась с женой художника, однако последнего она задержала.
    – Раз уж вы все равно сюда забрели, присядьте, будьте добры.
    Художник присел на диван. Его руки подозрительно дрожали, а глаза походили на два лондонских тумана.
    "Еще один ненормальный", – подумала Мэри. – "Впрочем... он ведь художник... Или... Может, и этого пытались отравить?..."
    – Первый вопрос, – сказала Мэри, все тревожней присматриваясь к художнику. – У вас сейчас нет желания повалиться под этот баобаб?
    В двух лондонских туманах засветилось нечто похожее на удивление.
    – Это... потому, что моя жена ушла? – спросил Ералащенко.
    Пришла очередь удивляться Мэри.
    – При чем тут ваша жена?
    – Я думал... Так это не предложение? В смысле... повалиться.
    Мэри побагровела.
    – Это был мой первый вопрос! – сказала она, вооружаясь терпением. – Итак... Вы больны? Почему вы нервничаете?
    – Я не нервничаю, – возразил художник.
    – У вас дрожат руки.
    – Ну... когда весь день держишь в руках кисть...
    – А в глазах у вас рябит от красок? – подсказала Мэри.
    – Вот именно! – сокрушенно и шумно вздохнул Ералащенко, и вместе с этим вздохом, сопровождаемым отрыжкой, до Мэри, наконец, дошло... Вернее, до нее долетело, как дуновение самума, изысканное сочетание ароматов – домашние котлеты в вине...
    – Ах... вот оно что! – все же сумела выговорить Мэри, на которую вздох Ералащенко подействовал, как слезоточивый газ. – А вы случайно сегодня во время антракта не дышали Брутбергу в лицо?
    – Нет! – категорически возразил художник. – Я был в своей мастерской все время!
    – Не так громко... ладно? Вы говорите – все время?
    – Да. Провел жену в зал, усадил ее на стульчик и все... Я был у себя. Я работал.
    – Во время антракта тоже?
    – Да.
    – Кто-нибудь может подтвердить это?
    Художник задумался.
    – Ну Торчищенко забегал...
    – Кто это?
    – Звукорежиссер.
    – Как долго он был с вами?
    – Недолго. Он сказал только, что его Ольга не разбудила... И все. И сразу побежал в зал.
    – Кто такая Ольга?
    – Его жена. Из-за нее он сегодня проспал на работу. Вот женщины!.... Все несчастья – только из-за них...
    Мэри насторожилась.
    – Вы думаете, – спросила она, – что в смерти Брутберга каким-то образом виновата женщина?
    – Да нет! Бог с вами! – художник махнул рукой на инспектора. – Ничего я такого... Мне о семье надо думать... Ничего я не думаю... Я работаю. Художником. Мне не до женщин!
    – А в каком жанре вы работаете? – поинтересовалась инспектор Горобец.
    – У меня два жанра, – сказал Григорий. – Первый – названия концертов на стендах перед филармонией. А второй – парадный портрет.
    – Брутберг никогда не заказывал у вас картины?
    – Нет, никогда, – ответил Ералащенко.
    – Вспомните, кто еще был с вами во время концерта, – попросила Мэри.
    Художник задумался.
    – Ну жена заходила во время антракта, а потом Милка забежала выкурить папиросу...
    – Милка?
    – Помощник режиссера. Была недолго. Сказала только, что не выносит пьяниц... Не знаю, о ком это она... И все. Убежала в зал. Или еще куда... Не знаю. Или она вчера заходила?... Нет, нет, сегодня. Точно, сегодня. Да и вчера, кстати, тоже. Она все время заходит.
    – Понятно. И больше вы ничего припомнить не можете? Что-нибудь подозрительное?
    – Нет.
    – А как насчет лодок?
    Мэри задала этот вопрос как бы между прочим, хотя на самом деле это был очень хитрый психологический тест, призванный обнаружить – лжет тестируемый или говорит правду, а также выяснить адекватность его мышления. Тест этот, правда, был разработан и внедрен в собственную практику психиатром, который впоследствии оказался сумасшедшим. Но инспектора Мэри Горобец это нисколько не смущало. Она вообще не верила в сумасшедших. Всех умалишенных она считала симулирующими бездельниками или философами.
    – Лодок?... – удивился Ералащенко и с тревогой уставился на инспектора. – Каких еще лодок?
    – Подводных, – спокойно уточнила Мэри Горобец.
    Секунды на три Григорий Ералащенко превратился в скромный монумент, символизирующий глубокую задумчивость, потом он снова посмотрел на инспектора, затем по лошадиному помотал головой, словно хотел избавиться от белой горячки, и произнес:
    – Извините, инспектор, мне нужно выйти... Принять лекарство...
    – Хорошо. Вы можете идти. Но если что-нибудь вспомните, немедленно сообщите мне.
    – Понял, – сказал художник и удалился.

    Вскоре из лаборатории прибыли результаты экспертизы, которые подтвердили подозрения инспектора. Яд, которым был отравлен Брутберг, находился в балалайке. Отпечатки пальцев, обнаруженные на инструменте, принадлежали убитому, и только ему. Впрочем, других результатов Мэри и не ожидала. В наш просвещенный век оставить отпечатки мог только полнейший болван.
    Мэри вызвала Богемского.
    – Ефим Ефимыч, – сообщила она, – я получила результаты анализов, и, боюсь, ничего утешительного сказать вам не могу. Это убийство. Брутберга отравили.
    Богемский проглотил слюну и нервно вздохнул.
    – Нам пора побеседовать, – сказала Мэри.
    – Да-да, – согласился директор, – только... Давайте пройдем в бар... У меня что-то изжога разыгралась на нервной почве...
    Они поднялись в "Полунотный полустан" и сели за столик у окна.
    Симпатичная барменша принесла директору стакан воды и баночку с содой, а перед Мэри поставила чашку душистого, крепкого кофе.
    Богемский подцепил на кончик ложечки немного соды, но тут же болезненно поморщился и бросил ложку.
    – О господи... Не могу... Простите. Теперь мне будет повсюду мерещиться цианистый калий...
    – Он тоже, кстати, помогает от изжоги, – сказала Мэри, а Богемский судорожно подергал бородой. Это, видимо, означало, что он оценил шутку инспектора.
    – Но не заблуждайтесь, – продолжала Мэри, – Брутберга отравили не цианистым калием. Яд находился в балалайке. И, надо сказать, убийца неплохо разбирается в ядах. Он воспользовался очень редким ядом – калоурином. Это смолистое вещество органического происхождения, по консистенции напоминающее мед, ядовито-желтого цвета. При нагревании, даже не очень значительном, оно начинает интенсивно испаряться... Это и послужило причиной смерти Барри. Он играл носом и дышал в эту... дырку...
    – Понимаю, – мрачно кивнул Богемский. – Яд начал испаряться от его дыхания... Ужасно... А, скажите, что теперь с ней будет? Я имею в виду балалайку... Вы ее вернете?
    – Не сейчас. До конца следствия она будет находиться у нас. Это орудие убийства, поймите. Главная улика.
    – Она очень пострадала? Ох, извините... Но ведь Барри уже не поможешь... Если бы вы знали, что это за инструмент! Ведь Барри приезжал сюда только из-за нее! Чтобы только иметь возможность поиграть на ней... Подумать только... Прямо вещий Олег какой-то... Смерть от любимой балалайки... Он ведь буквально надышаться на нее не мог...
    – Буквально он уже надышался, – напомнила Мэри и добавила. – Так балалайка принадлежала филармонии?
    – Она принадлежит филармонии! – взволнованно уточнил директор.
    – Хорошо, хорошо. Где она хранилась?
    – Обычно она находилась в моем кабинете. Но за два дня до фестиваля ее перенесли в гостиную. Там Барри репетировал.
    – У кого имелся доступ в гостиную?
    – У самого Брутберга. И Вероника Пьеровна могла зайти туда в любое время.
    – Вероника Пьеровна?
    – Да, она главный администратор, но является также комендантом здания и, как правило, проверяет перед концертами состояние гримерных. У нее имеются запасные ключи от всех помещений филармонии.
    – А сегодня она тоже производила осмотр помещений?
    – Об этом лучше спросить у нее самой.
    – Да, конечно. Но ключ от гостиной, как и все прочие, обычно висит на щитке у вахтера?
    – Да. И при желании кто угодно мог проникнуть в нее...
    – Ясно, – вздохнула Мэри. – А вы знали, что сегодня Брутберг намеревался играть носом?
    Богемский секунду помедлил, но потом решительно ответил:
    – Да. Я знал. Это был его коронный номер. Суперавангардный. И сегодня Барри был просто обязан продемонстрировать свое мастерство.
    – Кто-нибудь еще мог знать об этом?
    – Каждый, кто был хорошо знаком с творчеством Брутберга. В филармонии об этом догадывались все, ручаюсь.
    – Хорошо. А у вас есть какие-либо предположения о том, кто мог убить артиста? Быть может, вы знаете причины, по которым кто-то мог желать его смерти?
    – Нет, абсолютно никаких предположений... Просто ума не приложу...
    – Ну что ж... А в котором часу вы сегодня пришли в филармонию?
    – В одиннадцать.
    – Барри уже был здесь?
    – Да, он репетировал. На сцене. По пути в свой кабинет я зашел к нему...
    – Вы заглядывали в гостиную?
    – Нет, я еще издали услышал звуки балалайки и сразу прошел на сцену. Барри был там. Мы только поздоровались, и я не стал ему мешать Я попросил его зайти ко мне после репетиции, чтобы еще раз уточнить метраж концерта и так далее... До часу дня я работал. Барри зашел ко мне примерно в это время. С полчаса мы объяснялись жестами, а потом он ушел в гостиницу, а я уехал обедать.
    – Балалайка осталась в гостиной филармонии?
    – Разумеется. А во второй половине дня, вплоть до начала концерта я все время был у себя, а потом спустился в холл встречать гостей...
    – То есть, с трех до шести вы не покидали своего кабинета?
    – Нет. Только перед самым началом я прошел за кулисы, в накопитель.
    – Кто, кроме вас, находился за кулисами во время концерта?
    – Ведущая и главный администратор.
    – Вероника Пьеровна?
    – Да. Она вручает исполнителям цветы. Еще рабочий сцены, звукорежиссер Торчищенко и балалаечных дел мастер Петичкин, он же осветитель сегодняшнего концерта.
    – Чем они занимались за кулисами?
    – Торчищенко проверял микрофоны, Петичкин занимался общим светом, рабочий сцены должен был давать звонки и сигнал к началу концерта. Но к самому началу в накопителе остались только я, ведущая и Вероника Пьеровна. Торчищенко ушел в зал к пульту, Петичкин – на балкон к софитам, а рабочий сцены – к себе в каморку.
    – Вы не видели, чтобы кто-нибудь из них заходил в это время в комнату Барри?
    – Гагутя Петровна заходила за программой. Ну и я. Вдохновить гения.
    – А где в это время находились артисты, которые пришли послушать Брутберга?
    – В своих гримерных, наверное... Да, кстати... по дороге в накопитель я как раз встретил заслуженного артиста России Тирона Васильевича Хирона и Анатоля Коровьева... Это наш бас... Они оба спешили занять места в зале.
    – А что вы делали в антракте?
    – Еще раз зашел к Брутбергу, ненадолго. Только поздравил его с отличным началом... И ушел к гостям.
    – Кто еще имел причину зайти к Барри во время антракта?
    – Понятия не имею.
    – Наверное, точно так же, как и о лодках? – лихо ввернула Мэри свой тест.
    – О лодках? – Богемский едва заметно побледнел, но особого интереса к новой теме не показал. – Что за лодки?
    – Подводные, – пояснила Мэри.
    – Подводные... – неторопливо повторил Богемский и вдруг спросил: – А разве этот вопрос находится под юрисдикцией отдела убийств? Я всегда думал, что это входит в компетенцию федеральных служб... Во всяком случае, – добавил он, – права на вождение подводной лодки у меня в порядке. Можете справиться у Кеши... Или у Левы.
    – Ну что ж... – вздохнула Мэри, заглядывая в пустую чашечку. – Пока, пожалуй, все. Выходит, мы уже пришли к некоторым выводам. Во-первых, преступник знал, что Барри будет играть носом. Это несомненно. Во-вторых, он имел доступ к инструменту. Для вас это, должно быть, неприятный факт, Ефим Ефимович, но это факт неоспоримый – убийца работает здесь. В вашей филармонии.

* * *