Анастасия Петровна Оржешко "Двадцатые годы"

Предистория

С раннего детства и лет до одиннадцати я страдала хроническим недугом – книжным голодом. Свои книги, – сто книг, как я говорила с гордостью, – я читала и перечитывала без конца и знала их наизусть, так что чтение доставляло мне мало радости. Новые получала редко – на Рождество, Пасху, именины, да в случае приезда кого-нибудь из родных. И не было большой обиды, если получала в подарок не книгу, а конфеты, или, еще хуже – куклу.

Был, правда, и еще источник – мамины книги. Но читать их приходилось тайком и дело было небезопасным. Заметив, что я подозрительно притихла, мама начинала следствие, которое кончалось всегда одинаково: “Если тебе нечего делать, займись рукоделием”. На свет появлялась несчастная мятая, посеревшая тряпочка – моя “работа”, и меня на час-полтора сажали за ненавистные швы, которых я так и не могла запомнить. Не с того ли времени у меня непобедимое отношение к шитью всякого рода!

Летом, у дедушки с бабушкой было легче. И развлечений больше, и в ларь забраться можно. Не знаю, из каких соображений, но старые детские журналы 1880-86 годов, выписывавшихся когда-то для матери и ее сестер, “Задушевное слово”, “Семья и школа” – были сложены на дне глубокого ларя и засыпаны овсом.

Старый кучер, Рокович, вообще большой мой друг, почему-то очень не любил пускать меня туда, и стоило больших трудов умилостивить его. Но зато какое было блаженство забраться в этот ларь (тогда он казался мне огромным!) и, неистово чихая от обильной пыли, погрузить руки до плеч в душистой колковатый овес, шарить, шарить, и вот – под рукой твердое – книга! Другая!

Но тут же раздавался голос неумолимого Роковича: “Годи, Настенька, годи, мени вже часу нема”, – значит, вылезай…

Беда была в том, что годовые комплекты журналов были переплетены в книжки по 4, а то и по 3 месяца, и у меня накопилась целая коллекция середин, концов и начал. Я часами додумывала недостающие главы, зато какая была радость, если очередной находкой удавалась заполнить какой-нибудь пробел!

Надо признаться, что мои фантазии имели мало общего с замыслом автора, что очень огорчало меня.

Как-то я получила небывало щедрый подарок: 12 (или 24) книжки собрания сочинений Жюль Верна. Я болела, ныла, и тетя, ездившая по делам в губернский город, привезла мне это чудо. Я была счастлива, но не надолго. Книги скоро были проглочены, а чудеса случаются редко…

Первая библиотека

В 1913 году отца перевели на работу в Ревель (как тогда назывался Таллин) и через несколько месяцев меня “по протекции” (теперь бы сказали “по блату”), записали в лучшую в городе Морскую библиотеку. И не как-нибудь, а по высшему разряду: мой абонемент давал право получать одновременно 6 книг, в том числе 1 номер журналов за текущий год и 1 – за прошлые годы. Стоило это недешево. Помимо разного количества книг, были и другие какие-то различия, но я их не знала.

Библиотека помещалась в старинном доме в старинной части города. Чувство почтительной робости охватывало меня уже у дверей – дубовых, тяжелых, с блестящими металлическими ручками и барельефами рыцарей на створках. По широкой лестнице с дубовыми перилами я поднималась на второй этаж и попадала в библиотеку – громадный зал с окнами до высокого потолка, обрамленными тяжелыми зелеными гардинами.

За громадным дубовым столом, часть которого была занята газетами, в обширных дубовых креслах сидели две дамы: пожилая, полная – библиотекарша и худощавая, бледная, с острым носиком и тонкими губами – ее дочь и помощница.

В глубине зала виднелась винтовая лестница вниз, в книгохранилище и стояли 2-3 стеллажа, тоже казавшихся мне огромными, а около них, как их неизменный придаток, худенький старичок, по-видимому, отставной унтер-офицер или боцман – служитель Вихорев.

Собственно, он-то и был библиотекарем, так как дамы только записывали в громадные, вроде переплетенного годового комплекта “Советского Союза” гроссбухи, взятые читателями книги. Читателей, похоже, было немного, и картину я заставала всегда одну и ту же: дамы, сидя в своих креслах, читают, Вихорев стоит около стеллажей, кроме которых в зале не было ничего, напоминающего библиотеку такую, как мы представляем себе сейчас. Впрочем, нет! Еще на отдельном столике лежали каталоги.

Когда-то каталог, в форме книги, был отпечатан типографским способом. Затем, через какой-то промежуток времени 1 или 2 раза в год – не помню, – к нему печаталось также типографским способом, дополнение, затем следующее и т.д. Записывались книги в порядке поступления, разделяясь только на 2 отдела – беллетристика и научные книги. Последним каталогом я не пользовалась, так что были ли там деления и какие – не знаю.

Для получения книги следовало выписать из каталога инвентарные номера книг (ни автора, ни заглавия не требовалось) и вручить список служителю. Принесенные им книги записывались в мою страницу гроссбуха, я делала реверанс, говорила “благодарю вас” и уходила. То ли ошибался старичок, то ли я путала номера, но книги мне часто попадали такие, каких я не выписывала, да и не могла выписать: “Фортификация”, “Социальное развитие” и т.д.

Сначала я пробовала протестовать, но потом убедилась, что на мое робкое возражение следовал ответ тонкогубой дамы: – Вы часто ошибаетесь, надо быть внимательнее”, или выговор Вихореву. Поэтому я стала покорно принимать и фортификацию и сборник псалмов и все прочее. Иногда меня вводило в заблуждение заглавие, иногда я чувствовала, что книга “для взрослых”, но как было не выписать “Гнев Диониса”, “Великий розенкрейцер” и т.д.

Милые, равнодушные дамы, полная и тонкогубая! Хоть бы раз одна из них сообразила, что Нагродская и Вейнингер не совсем подходящее чтение для одиннадцатилетней девчонки! Что богослужебный чин или какая-нибудь фортификация – лишний груз, который я покорно таскаю домой и обратно! Приняли книгу, вычеркнули, записали новую – и можно браться за очередной свой французский роман.

Вот почему, видя и сейчас такие “механические” моменты в работе нашей библиотечной молодежи, которым хочется поскорее “отправить” читателя и заняться более интересным разговором со знакомым, я начинаю злиться и читать нотации, особенно, если мне отвечают: “А я при чем? Он сам выбрал!” – “Ах, сам? А ты тут для чего? Для мебели?..” и т.д.

Не знаю, заметил ли старичок Вихорев мою дипломатию, или ему нравилось, что я отдельно здороваюсь и прощаюсь с ним и называю не иначе, как “господин Вихорев” (а тонкие губы худощавой дамы при этом поджимались еще больше), но он, по-видимому, проникся ко мне некоторой симпатией и иногда мне разрешалось спуститься с ним вниз, в книгохранилище.

Только теперь, вдоволь потаскав книги сама, я поняла, какую тяжелую работу проделывал он, поднимаясь и опускаясь по много раз в день с пачкой тяжелых, добротно переплетенных книг по той ужасной, крутой и извилистой винтовой лестнице! Но тогда я об этом не думала. Меня охватывало чувство какого-то завистливого восторга, – ведь он каждый день мог входить сюда, в царство книг, снимать их с полок, перебирать, смотреть любую из них! А этот запах! Ни с чем не сравнимый запах старых книг, единственный и неповторимый! Откроешь какой-нибудь “Вестник Европы” 18… года и вдыхаешь его, и кажется, никогда не ушел бы отсюда! Но проходит минут 10-15, и слышится голос тонкогубой дамы: “Ви-и-хорев!” – Тут уж приходилось хватать скорее любой том “Вокруг света” и спешить наверх.

Но даже, если считать, что в каждой получке (а было, разумеется, не так) попадала мне ненужная книга, все же оставались еще пять и в том числе годовая подшивка моих любимых “Природа и люди” и “Вокруг света” и с этим богатством я расправлялась в 3-4 дня, а если болела, в это случалось очень часто, – то и в 2 дня.

Как я не испортила зрение, не потеряла память при таких темпах, – не знаю. Немножко удивляюсь, как могли это допускать мои очень любящие и заботливые родители? Увы! Видимо, термин “руководство детским чтением” вошел в обиход позже. А я читала и читала, точно предчувствуя, что скоро это счастливое время кончится. Так и было.

В 1915 году отчасти из-за обстановки на фронте, отчасти потому, что врачи нашли сырой морской воздух неподходящим для меня, – мы с матерью на год уехали к ее сестре в Тверь (теперь Калинин). Опять начался книжный голод, теперь уже не такой острый, так как мамина сестра, у которой мы жили, работала преподавательницей в частной женской гимназии, куда поместили и меня, и по совместительству заведовала библиотекой. К сожалению, гимназия размещалась в двух зданиях – старом, где находились самые младшие и самые старшие классы, актовый зал, канцелярия, библиотека и квартира начальницы – и новом, – классы со второго по шестой.

Надо оговориться – шестой класс по возрасту учащихся, но далеко не по объему знаний можно приравнять к нашему восьмому-девятому классу, седьмой был выпускной, восьмой – дополнительный, педагогический, об окончании его делалось специальное дополнение в дипломе, выдававшемся по окончании седьмого класса.

Я училась тогда в третьем или четвертом классе, в новом здании – и библиотека, говорят, богатая и хорошо подобранная, была мне недоступна. Тетя книги приносила редко и неохотно – “тебе еще рано”. У нас – в каждом классе стоял запертый шкаф, где на нижних полках лежало все, что угодно, а верхних 2-3 были заняты тощенькими книжками изданий Сытина, Губкина и других. Это называлось “классная библиотека”. Раз в неделю классная дама меняла книги – по одной на неделю, а я ее прочитывала за час! Спасало одно – тетя не успевала обработать, как мы говорим, книги в гимназии, а работала дома. Поэтому к нам на квартиру книги поступали прямо из магазина, а замет, записанные в инвентарь, проштампованные – тетя отвозила на извозчике в гимназию. Она очень не любила давать мне эти книги, но все же давала, да и времени она в гимназии проводила больше, чем я, так что возможности у меня были, хотя и попадало мне частенько.

Серьезный конфликт произошел из-за “Джейн Эйр” (как писали тогда). Книгу я читала с увлечением, но когда добралась до кульминационного пункта, тетя, успевшая просмотреть ее, нашла, что это неподходящее чтение для девушек (еще бы, женатый человек влюбляется в гувернантку!). Отобрала у меня книгу и хотела отнести ее обратно в магазин. Я пришла в такое отчаяние, что пришлось вмешаться маме. Не знаю, какие аргументы она приводила, но дочитать мне разрешили.

С “Джейн” я встретилась вновь уже после Великой Отечественной войны. Не помню, в 1948 или 49 году я увидела ее в магазине, купила и, отойдя к окну, стала читать, а после закрытия магазина дочитала на улице, под фонарем.

Через год мы вернулись в Ревель. А в 1918 году новая поспешная эвакуация, при которой у нас погибло многое, в том числе и мои “100 книг”, которых, правда, стало уже значительно больше.

Мы снова оказались в Твери и в 1919 году я, шестнадцатилетняя девчонка, стала сотрудницей Госбанка.

“Монархистка”

В Госбанке я работала в сберегательной кассе по приему и выдаче вкладов. Но класть на книжку деньги в то время никто не собирался, выдавать разрешалось по 100 рублей в неделю. Поскольку на эти деньги можно было сегодня купить пачку папирос, а завтра – только коробку спичек, – желающих получить свои 100 рублей было мало, и я целые дни томилась без дела. От скуки я стала учиться печатать на машинке системы “монарх”. Это дало мне возможность, если меня спрашивали, где я работаю. отвечать: “Я монархистка”. Как мне не попадало за это, с позволения сказать, остроумие – не знаю, а следовало бы! Печатала стихи, сначала все, что помнила наизусть, потом собственные импровизации.

Роста я была маленького, сидеть было низко, и я как-то положила на свой стул одну из толстых книг, лежавших на соседнем столе. Через какой-то промежуток времени вижу – началась суета, бегают с растерянным видом сотрудники, бегает и волнуется заведующий. Спросила кого-то из сотрудников – в чем дело? (а у меня в то время начала сочиняться поэма и я мало обращала внимания на то, что делается вокруг). Услышала ответ: “Пропала книга лицевых счетов, мы все под суд пойдем”. – “Какая книга? Не эта ли?” – повторилась сцена из “Принца и нищего” – книга нашлась – я на ней сидела…

Первая работа моя кончилась стремительным увольнением, спасибо, учитывая мою молодость и глупость “по собственному желанию”.

Надо сказать – особенно я не горевала, – прошло несколько недель и началась новая эпоха в моей жизни.

Центральная Губернская библиотека

Еще будучи служащей Госбанка я в числе первой-второй сотни читателей записалась в недавно открывшуюся Центральную Губернскую библиотеку. Посещала ее часто. Как-то одна из сотрудников, Екатерина Николаевна Дьяченко, спросила меня: “Вы, кажется, любите книги. Скоро мы будем набирать еще сотрудников – не хотите ли поступить на работу к нам?” – Конечно, хотела! Очень хотела! И через некоторое время я, – в апреле 1920 года, стала библиотекарем.

Я не писатель, и мне трудно передать, как я люблю и уважаю свою профессию. Пусть она “не денежная”, “не хлебная”, пусть говорят – “Это что за работа? Книжечки-то выдавать – это каждый может” – все равно, для меня она – единственная и самая лучшая…

Богатейшая центральная библиотека в Твери составилась из нескольких библиотек. В нее вошли: 1) Губернская земская библиотека. Оттуда (как мне теперь представляется) – хорошо подобранные научные отделы. В частности – много книг по истории и работе земства, очень много книг по описанию Тверского края, – статистические данные, история, география. В частности имелась библиографическая редкость – “полное описание Тверского края” (точного заглавия не помню, книги сама не видела), о которой знатоки говорили, что она имеется всего в 2-х экземплярах – в Библиотеке им. Ленина в Москве и у нас.

В 1941 году книга, как и вся библиотека, сгорела.

2) Частная коммерческая библиотека Григория Ивановича Долгова.

Это был очень богатый и просвещенный купец, который, не теряя, конечно, из вида и свою выгоду, организовал очень обширную библиотеку, не жалея, по-видимому, на нее средств. Все книги были переплетены, на корешках инициалы “Г.Д.”, внутри на переплете печатный экслибрис Г.Н.Долгов. Книги – главным образом, беллетристика, причем, наряду с многочисленными переводными романами – издания т-ва “Знание” все его сборники, много книг и брошюр допустимо – левого направления. Были книги и “Н.Ильина” – это помню хорошо.

3) Библиотека из имения Ромейко-Гурко. В имении не то самого генерала, не то кого-то из его ближайших родственников, расположенном в нескольких километрах от города был устроен дом отдыха, или санаторий, а книги переданы в библиотеку. Оттуда – прекрасно скомплектованный, как мы теперь сказали бы, 7-ой отдел – большое количество книг по живописи, скульптуре, архитектуре, музыке – многие в роскошных изданиях, очень много книг на французском, немецком и почему-то польском языках.

4) По-видимому, туда же влилась какая-то очень солидная библиотека духовных книг. Тогда, в 1920-21 годах, они занимали целую комнату! Чего только там не было. И Библии, и Евангелия, и жития святых и всевозможные богослужения и т.д. и т.п. Конечно, этот “фонд” очень скоро убавился до скромной полочки “215”, где стояли тогда еще немногочисленные издания, но я-то помню его во всем его блеске.

Вероятно, были и еще источники, но эти – самые основные. Конечно, в каждой из библиотек было очень много журналов. Комплектов за десятки лет “Вестника Европы”, “Исторического вестника”, “Русской мысли”, “Русского богатства”, не считая, конечно, “Нивы”, “Севера”, моих любимцев “Вокруг света”, “Природа и люди” было столько, что по 2-3 экземпляра каждого года стояло на полках, остальные были свалены в кучу, доходящую почти до потолка в одной из комнат запасника. Стыдно сознаться, но мы, девчонки, забирались на нее и со вкусом скатывались вниз. Было и такое! Все это богатство ко времени моего поступления в библиотеку было размещено в 8 или 10 комнатах бывшей губернаторской квартиры во дворце.

Дворец этот, построенный в 1764-65 годах для Екатерины II “буде она соизволит посетить облагодетельствованный ею город” был построен в форме буквы “П”. Центральная его часть была занята канцелярией губернатора, после 1917 года в ней помещались Губисполком и Губком РКП (б). Правую часть занимал музей, в левом на втором этаже в квартире губернатора разместилась библиотека. Что было на 1 – не помню.

Откровенно говоря, трудно было бы найти менее удобное для жилья, а тем более, для библиотеки помещение. Каждое крыло оканчивалось башней. Вход был рядом с башней, то есть в самом конце крыла. Поднявшись на лестницу, мы попадали в вестибюль, а затем из него или направо – в 4-5 комнат башни, где помещался запасник, т.е. попросту груда не разобранных или дублетных книг и журналов, или налево – в длиннейший коридор вдоль всего крыла, в который выходили двери всех комнат. Коридор упирался в большой зал, за ним следовал, уже принадлежащий к центральной части здания, другой зал, из которого вела в сад не лестница, а пологий спуск – пандус. Говорили, что не был устроен для того, чтобы вывозить больную жену губернатора в сад.

При размещении здесь библиотеки все двери в коридор были заделаны. Осталась только дверь из крайней комнаты (кабинет директора библиотеки). В ближайшем к коридору зале помещался абонемент, во втором – читальня. Признаться, холод был такой, что мало кто отваживался заходить туда. Библиотека не отапливалась. Конечно, почти в каждой комнате были громадные изразцовые печи, топившиеся из коридора, в абонементе и читальне – громадные камины. В читальне зеркало над камином уцелело, в абонементе было разбито и вместо него висел плакат “Оковы тяжкие падут, темницы рухнут, и свобода вам примет радостно у входа, и братья меч вам подадут”.

Но и камин, и печи бездействовали. Отапливали нас “буржуйки” – одна в кабинете директора, другая в абонементе. Трубы были протянуты через весь зал и на стыках висели баночки для сажи. Наша буржуйка раскалялась почти докрасна, но что она могла поделать, если книгохранилище не отапливалось вовсе! Чернила (прошу не забыть, речь идет о 1920-21 годах) замерзали в чернильницах, книги пристывали одна к другой. Мы, конечно, были закутаны кто как мог, но холодно было очень! Когда становилось уже вовсе невмочь, мы обращались за помощью к тете Паше. Их было две уборщицы – тетя Паша и тетя Маша. Машу помню плохо, а Паша – добродушная толстуха лет 40-45, постоянно сидевшая около буржуйки, как жрец у священного огня, охотно распахивала свой тулуп, и мы совали ей под мышки свои несчастные, окостеневшие синие руки, отогреваясь “живым теплом”. Погреешься – иди работать, уступи место другому!

Зато печь картошку на буржуйке было очень удобно. Картофелина нарезалась очень тоненькими ломтиками и прилеплялась к раскаленной стенке печки. Через несколько секунд горячий полусырой ломтик уже аппетитно хрустел на зубах.

Кто это “мы”? Основным костяком библиотеки были – директор библиотеки, Николай Семенович Триковский – настоящий бывший царский генерал. Даже лампасы у него сохранились! Жалею, что была молода, глупа, и что он собой представлял как директор библиотеки – не помню, но человек он был прекрасный! Вспыльчивый, но отходчивый, добродушный и по-настоящему добрый. Но нас, девчонок, он держал в строгости, не стесняясь в случае нужды, в выражениях, и мы его побаивались, хотя и любили. Научный сотрудник – Владимир Иванович Пястовский, очень гордившийся тем, что происходил из знатного рода Пястов, но в то время – одинокий, постоянно голодный (не знаю, как бы он жил, если бы его не поддерживал Николай Семенович) и порядочно грязный старик. Он жил в одной из комнат запасника. Там стояли шкафы с наиболее ценными книгами, диван, на котором он спал, стол и буржуйка. В одном из шкафов находилось его имущество, которое после его смерти тетя Паша (1921 год) из санитарно-гигиенических соображений сожгла. Умер он ночью, в полном одиночестве.

Библиотекари настоящие – Борис Васильевич Бажанов и Тимофей Прокофьевич Лебедев. Это они на своих плечах вынесли всю тяжесть организации библиотеки. Под их руководством, а, фактически, ими одними книги были занесены в инвентарь, прошифрованы, расставлены по отделам. Было начато составление систематического и алфавитного каталогов.

Старшие библиотекари – Екатерина Николаевна Дьяченко и Елена Николаевна Маматаева. Собственно, старшие они были только по возрасту (лет по 30-35) и по общему развитию. Работали и зарплату получали так же, как и мы – последние, кого следует упомянуть – 6-8 (уж не помню точно, сколько) девчонок, в возрасте от 17 до 20 лет. Кое-кто из них промелькнул и быстро исчез, некоторые задержались дольше, Еликонида Васильевна Шелковова работала в библиотеке с 1921 по 1941 год, но, кроме нее, кажется, только двое – Сима Даниэль и я остались верны библиотечному делу. Сейчас Сима (прошу извинить, отчество я, конечно, забыла!) вероятно, уже давно на пенсии. Когда я встретилась с нею в Калинине уже в середине пятидесятых годов, она заведовала областной детской библиотекой.

Что мы знали? Ничего! Устраивались для нас курсы подготовки. Там, в основном, мы учились писать каталожные карточки, постигали десятичную классификацию и авторские таблицы. Тогда они назывались “авторские таблицы Кеттера” и доставляли нам много хлопот, так как и алфавит-то мы помнили с грехом пополам. Немало огорчений приносили и карточки. Всю жизнь я писала и пишу с наклоном (так, как учили в гимназии), а тут надо было вырабатывать вертикальный почерк. Фамилию автора полагалось писать как можно крупнее, заглавие в ? строки, остальные данные – в ? строки. Огорчений, а порою и слез хватало, особенно, если вспомнить, что чернила замерзали в чернильницах…

Не знаю, знакомят ли сейчас студентов библиотечных институтов со старинной десятичной классификацией, – Дьюи, кажется. Действительно, она, как в зеркале, отражала тогдашнее мировоззрение! Подробное деление “1” и “2” отделов было разработано значительно глубже и, я бы сказала, заботливее, чем “3” и “9” отделы. Так, например, вся история России умещалась в одном отделе – “947” в непосредственном соседстве в отделом “335.5”. Уже при мне был сделан сначала дополнительный знак “к” – коммунизм, затем “кп” – ВКП(б) и “кю” – комсомол, пионерские организации.

В “7” отделе скромно, под одной рубрикой “796” уместились и физкультура и спорт всех видов и, кажется, даже туризм. Да и книг-то таких было тогда мало.

К шифровке книг, записи в инвентарь нас не допускали. Мы писали кроме карточек книжные формуляры и ярлычки на книгах. Как работать “на выдаче” – считалось ясным и так. Тогда была принята система – при выдаче книжный формуляр вынимался из книги и вкладывался в формуляр читателя (я употребляю терминологию тех времен). Запись производилась или одним из библиотекарей, освобожденным на этот день от выдачи, или по окончании работы с читателями. Случалось, что стопка читательских формуляров падала и листки рассыпались. Тогда начинались долгие совещания – кто, кому, какую книгу выдал. По возвращении книги, запись гасилась подписью библиотекаря, а формуляр возвращался в книгу. Очень часто в спешке на выдаче (а очередь стояла у нас постоянно) часть книжных формуляров попадала не в свои книги. При обнаружении ошибки книги откладывались в стопку “недоразумений” (почти официальный термин) стопка быстро перерастала в гору. Шли в ход наспех написанные “дублет”, “дублет № 2”, доходило и до “дублета № 3”. Потом начинался аврал, книги пересматривались, часть карточек находилась, и дублеты уничтожались, часть так и продолжала жить неопределенное время с “дублетом № 2”. Но, как ни странно, недоразумений с читателями почти не происходило. Не помню и случаев пропажи книг, хотя условия для этого, конечно, были.

“Белый чепчик”

Этот отрывок – еще одна черточка патриархальных нравов тех времен. Дело было зимою 1921-22 гг. вечером. Читатели ушли, “старшие” тоже, а мы – несколько девочек под присмотром тети Паши в большом полутемном зале, одни во всем помещении, “делали статистику” и, конечно, болтали. Дошло и до страшных историй. Кто-то рассказал про девушку, снявшую с замерзшей старухи ее теплый чепчик. Конечно, ночью эта старуха “явилась” к девушке требовать свое имущество… и т.д.

И вдруг, кто-то приподнял голову, прислушался и сказал: “Ходит!” – “Кто ходит?” – “Губернатор ходит!” В дни революции последний тверской губернатор, Фон-Бюнтинг, пытавшийся “усмирить” революцию угрозами и руганью, был убит, и тело его некоторое время лежало в зале – теперь нашей читальне. – “Ходит!!!”, и мы все, благо одеваться не надо было – все теплое , вплоть до перчаток, на себе, охваченные каким-то стадным ужасом, кинулись сломя голову через бесконечный коридор, на лестницу, на улицу… Бедная тетя Паша бежала замыкающей и тащила за собой стремянку, с помощью которой гасили и зажигали свет в коридоре, т.к. выключатели были помещены очень высоко, во избежание “баловства”. Где она ее оставила – не помню.

Утром, случайно проходивший мимо Триковский обратил внимание на ярко освещенные окна библиотеки. Подошел – все двери настежь. В библиотеке – ни души. Только копошится в своем запаснике не слыхавший и ничего не подозревавший Владимир Иванович.

А затем началось! Как только не ругал нас, чем только не грозил Николай Семенович! Но – никто на книги за эти несколько ночных часов не польстился, раскаяние было глубоким и искренним, Владимир мог бы быть внимательнее… Одним словом, никого из нас не судили, не расстреляли, не выслали и даже не уволили. Но с тех пор в вечернюю смену обязательно включался кто-нибудь их “старших”, чем они, семейные женщины, были, по правде говоря, очень недовольны и не упускали случая попрекнуть нас “губернатором”.

Вот так мы и работали. Вскоре я поступила в педагогический институт и, конечно, стала брать книги в институтской библиотеке.

Институт был реорганизован из бывшего учительского института, и библиотека там была большая и очень хорошая.

Что значит “выдать книгу”

Хотя из “своей” библиотеки я набирала книг не столько, что уронив верхнюю, должна была просить кого-нибудь из прохожих поднять ее и положить на стопку, которую держала обеими руками, все же многого у нас не было и в институтской библиотеке я бывала часто. Библиотекарь института, Анна Степановна Кудряшова, однажды сказала мне: “А не хотите ли взять эту книгу? Я думаю, она вам понравится”. Книгу – “Йоста Берлин” Лагерлеф я взяла, и она мне понравилась. А я задумалась: как Анна Степановна угадала? Значит, надо знать книгу, знать читателя, для каждого читателя “его” книгу. Как-то даже странно писать – сейчас это азбучная истина, в для меня тогда это было откровением, и с тех пор и всегда я стараюсь смотреть на книгу глазами данного читателя и в то же время как бы оценивать его со стороны – дойдет ли?

Сейчас, когда читательские интересы усложнялись, в количество книг неизмеримо возросло, конечно, роль библиотекаря как руководителя чтением в ряде библиотек – крупных, специальных и т.п. уже изменилось (но и тут не может быть совершенно сведена к функции “принял- выдал” но в небольших – районных, профсоюзных, детских – во всех, где имеются читатели еще только начинающие свой читательский путь, – роль библиотекаря как помощника, руководителя, своего рода лоцмана, является весьма значительной, часто – решающей. Подобрал “хорошую” книгу, значит читатель придет за другой, ошибся раз-другой, и читатель уже не идет в библиотеку – “ничего там хорошего”. Значит, сами мы его оттолкнули, закрыли надолго вход в сокровищницу знания.

Равнодушный библиотекарь не менее опасен, чем равнодушный врач, равнодушный судья – от всех зависит судьба человека.

Поиски новых форм работы

В 1924 году Триковский ушел на пенсию, и заведующей библиотекой стала Вера Кузьминична Соколова. При ней я проработала некоторое время, затем, по семейным обстоятельствам уехала года на полтора из Твери, а вернувшись, застала библиотеку уже в новом, значительно лучшем помещении. Прежние, очень неудобные – высокие и глубокие стеллажи были заменены новыми, тоже деревянными, но более удобными. Библиотека хорошо освещалась и, конечно, отапливалась.

Читателей было очень много и работы нам хватало. Вера Кузминична была энтузиастом библиотечного дела и умела заразить им и нас. Однажды ей пришла в голову мысль – сделать к 85-летию со дня смерти Лермонтова иллюстрированный плакат. В иллюстрациях недостатка не было – вся старая “Нива” была к нашим услугам. Поместили в центре портрет, иллюстрации биографического характера и к отдельным произведениям, дали список его произведений, цитаты из Белинского и других критиков, список литературы. Получилось удачно. Только по нашей бумажной бедности использовали оборот какого-то старого плаката – и около портрета Лермонтова оказалась дыра. Перемонтировать было невозможно и дыру прикрыли замысловатой виньеткой, вырезанной из бумаги.

Несмотря на это читатели новинку приняли с интересом. Почти все обращали на плакат внимание, многие что-то списывали. Спрос на указанную в списке литературу повысился. Ободренные успехом, мы стали готовить плакаты ко всем знаменательным датам: день Парижской Коммуны, 8 Марта, 1 Мая, 7 ноября, антирелигиозные (в то время очень популярные) и многие другие, которые не помню, а потом и тематические. Помню, были плакаты “Жизнь моря”, “Солнце и его семья”, “Что говорят курганы” и т.п. Дело было очень трудоемкое, но все мы принимали в нем участие – кто подбирал иллюстрации, кто монтировал, кто писал…

Хотела Вера Кузминична написать о нашем начинании в “Красный библиотекарь”, но, или не собралась, или не прошла статья – в журнале я ее не видела.

“Сколько стоит корова?”

И еще одну форму работы мы “придумали” (а может быть, мы были далеко не первыми, не знаю, но “дошли” сами) – это справочно-библиографическая работа.

В библиотеке был вывешен ящик, в который читателям предлагалось спускать свои запросы. Ответы, написанные библиотечным почерком, вывешивались на лоске рядом. Вначале дело шло туго, и нам пришлось “для затравки” писать вопросы самим и самим же отвечать на них. Одним из наших вопросов и был “сколько стоит корова?” (Нам нужно было “продвинуть” книги по животноводству). Библиотекарю, придумавшему этот вопрос, пришлось потрудиться: несколько раз сходить на рынок – прицениться, проконсультироваться со знающими людьми, зато ответ был точным: “от… до …. рублей, в зависимости от возраста коровы, удойности, жирности молока…” дальше следовал список литературы. Не знаю, купил ли кто корову по нашей рекомендации, но постепенно дело двинулось, и скоро нам пришлось жаловаться не на недостаток вопросов, а на их изобилие.

Вопросы были самые разные – от круга чтения до объяснения непонятных слов. Слово мы, конечно, объясняли, в попутно указывали, как пользоваться словарем, справочниками и т.д. Были просьбы достать ту или иную книгу. Поскольку МБА тогда еще не было, приходилось самим обращаться в библиотеки и одалживать у них нужную книгу.

Конечно, были запросы и интимного характера. На них отвечали: “Книга по интересующему вас вопросу оставлена вам у тов. … В абонемент читателя тоже вкладывалась соответствующая записка.

Были и озорные и хулиганские записочки, но, надо сказать, к чести читателей, что их было исключительно мало.

Вскоре запросов стало столько, что на эту работу пришлось выделить отдельного работника. Затем “общие вопросы” как-то сократились, справки чисто библиографического характера стали давать и работники читального зала, и как-то постепенно (уже в мое отсутствие) – работа сошла на нет.

СРГП

В 1925 году я надолго уехала из Калинина, работала в Горьком и в Москве. В 1933 году я поступила на работу в Московский клуб СРГП (Союз работников городских предприятий). Клуб помещался тогда в самом центре Москвы – на Пушечной улице. Библиотека работала то в утренние – дневные часы, то в вечерние. Денег на библиотеку клуб не жалел, пополнялась она очень хорошо, и все эти обстоятельства были причиной того, что помимо наших основных читателей – работников коммунального хозяйства, как мы теперь сказали бы, библиотеку охотно посещали артисты и сотрудники Большого и Малого театров.

Заведовала библиотекой тогда Вера Александровна Демме, очень умная, обладающая широким кругозором, женщина. С нею было очень легко и очень полезно работать. Тогда только начиналась работа с передвижками. Были они и у нас. “Передвижники” постоянно жаловались на невнимательное к ним отношение администрации предприятий. Им не выделяли помещения, запирающихся шкафов для книг, при увольнении работника библиотеки не ставились об этом в известность и т.п. Мы с Верой Александровной часто бывали на предприятиях, спорили, доказывали – и это приучило меня бороться за книги, за свое дело, уменье, которое, к сожалению, было необходимо тогда, да пожалуй, и сейчас могло бы кое-где пригодиться. Приходится сознаться, что далеко не везде и сейчас к библиотекам относятся с должным вниманием.

За примером ходить недалеко. В Воронеже большая библиотека Дома Учителя ютится в 2-х классах школы № 58 (один класс – библиотека, второй – читальня). До 1962 или 1963 года Дом Учителя помещался в аварийном доме. После того, как обрушилась часть потолка, библиотеку переселили в школу – “из милости”. Сейчас в библиотеке около 120000 книг, 2000 читателей, посещаемость от 100 до 160 человек в день, а для работы с ними около 8 кв. м, остальное помещение буквально завалено книгами, которые давно уже не помещаются на стеллажах, а поставленных так тесно, что библиотекарь не проходит, в протискивается между ними. Возможность дать библиотеке еще хоть один класс – (все-таки, вздохнули бы свободнее!) есть, но…

Характерно, что, учинив мне очередной “разнос”, Вера Александровна неизменно что-то записывала в свою тетрадку. Однажды я поинтересовалась, “что это вы, Вера Александровна, записываете?” – и получила ответ: “Записала: “инструктаж младшего сотрудника”, и это умение планировать и фиксировать свою работу оказалось впоследствии очень мне полезным.

Так вот, для того, чтобы обеспечить сохранность книг и возможность “передвижнику” нормально работать, Вера Александровна сконструировала стандартный шкафчик для передвижной библиотеки. Небольшой, на 100-150 книг (а тогда в передвижку больше и не давали), он в верхней части имел 2 створки, закрывающие 3 полки книг, а сплошная дверца нижней части поднималась, опиралась на выдвигающиеся подставки и служила работнику столом. Внизу размещалась вся документация передвижки, газеты, менее нужные книги и т.д. На внутренней стороне верхних открывающихся дверец были устроены подставки для книжной выставки.

Такими шкафчиками были снабжены все наши передвижки, но получили ли они широкое распространение – сомневаюсь, видимо, выделить просто запирающийся шкаф и стол для работы было легче, чем заказывать такой, в общем-то, довольно сложный шкаф.

Вскоре Вера Александровна заболела и прекратила работу. Я осталась одна. К тому времени нам удалось перевести библиотеку из маленьких комнат третьего этажа в одну, но очень большую и удобную комнату на втором этаже, с двумя большими окнами на Пушечную улицу. Надо вспомнить добрым словом администрацию клуба, очень благожелательно относившуюся к библиотеке – у нас появились цветы, занавески на окнах, удобная мебель для части помещения, отведенной под читальню и т.д. Деньгами библиотеку не стесняли, всякая помощь – организация витрин, помощь художника, необходимый ремонт – оказывалась незамедлительно.

Отчасти – это объяснялось тем, что артисты ходили то ко мне в библиотеку, и иногда удавалось упросить кого-нибудь выступить в клубе. Конечно, это были не ведущие артисты, но если висит анонс “арию… исполнит артист Большого театра” – это звучало. Пусть в хоре, в оркестре – но ведь в Большом же! Так что мы с администрацией клуба жили дружно и однажды это спасло меня.

Надежда Константиновна

Не помню точно дня – вероятно, зимой 1934-35 гг. утром (был день дневной работы библиотеки) ко мне прибежал взволнованный зав. клубом. – Слушай, у нас будет сегодня Крупская! – Батюшки! Я кинулась приводить в порядок библиотеку, проверила книжные выставки, литературу на столах, подобрала документы – движение фонда, инвентарную книгу, привела в порядок стеллажи, оглядела библиотеку – и ахнула! На широкой стене против двери выше шкафов и стеллажей висел плакат – цитата В.И.Ленина, и на нем я только сейчас, хотя плакат висел давно, увидела грубейшую ошибку! Кинулась к зав. клубом. – А где ты… раньше была?!

Вызвали завхоза, рабочих, художника, нашли подходящий лозунг и просто прикрепили его булавками поверх провинившегося. Я стояла ни жива ни мертва. Все успели убрать, я заперла библиотеку и побежала на лестницу – караулить. Не помню, долго ли стояла там, каждая проходящая по Пушечной машина, казалось, направляется прямо к нам. Караулила-караулила, и не заметила ничего, в случайно обернувшись, увидела, что по лестнице поднимается невысокая женщина в скромной шубке, поверх шапочки – серый платок. Она!!! Подбежала к Надежде Константиновне, представилась, тут же оказались и зав. клубом и все сотрудники, и Надежду Константиновну пригласили сначала в кабинет заведующего. О чем говорили, что Надежде Константиновне показывали – не помню, волновалась я ужасно. Затем Надежда Константиновна предложила пройти в библиотеку. По лицу я увидела, что первое впечатление от библиотеки было хорошим, и это немного подбодрило меня, и на вопросы Надежды Константиновны я отвечала, кажется, довольно толково.

Не помню, что я показывала Надежде Константиновне, о чем говорила. Помню, что узнав, что среди читателей есть артисты, Надежда Константиновна поинтересовалась, что они читают, как я комплектую библиотеку, видимо, предположив, что я комплектую библиотеку “не по профилю”. Я простодушно ответила, что специально для них ничего не покупаю, а журналы, хорошие книги и новинки (а тогда ведь новинками были “Тихий Дон”, “Поднятая целина”, “Как закалялась сталь”, “Петр I”, “Педагогическая поэма” и другие, составляющие теперь золотой фонд нашей литературы) нравятся всем читателям. Показала инвентарную книгу, читательские формуляры и кажется, Надежда Константиновна осталась довольна.

Но вид у меня был, видимо, достаточно растерзанный, потому что Надежда Константиновна все-таки спросила меня: “Отчего вы так волнуетесь?” И я не выдержала: “Ох, Надежда Константиновна!” – и покаялась ей во всем. Надежда Константиновна рассмеялась. – “Случается. Уж как старательно читаешь, бывало, корректировку, а нет-нет да и проскользнет что-нибудь. А сознайтесь, если бы не мой приезд – так и висел бы лозунг?” – “Висел бы, Надежда Константиновна. Ведь сколько раз на него смотрела – и не видела!” – “Ну вот, учтите на будущее” – “На всю жизнь учту!” (Должна отметить, что я передаю только смысл слов Надежды Константиновны, но не могу ручаться, что запомнила их дословно. Также не могу вспомнить и точной даты посещения Надеждой Константиновной библиотеки).

Надежда Константиновна улыбнулась и стала прощаться. Мы все ее проводили до машины и весь день потом я не могла собраться с мыслями.

На следующий день приехала секретарь Надежды Константиновны и передала мне от нее коробку конфет. Долго я ее хранила и не уберегла. Она погибла в 1941 году в пожаре после бомбежки Калинина, куда я вскоре перебралась.

На этом мне и хочется закончить.