Однако, в облике философа порой проскальзывало “что-то не то”, некие отблески бесовства. Не без причины Н.А.Бердяев утверждал, что он приближался к бездне Апокалипсиса, пытаясь открыть в христианстве “черты мрачного сатанизма” (27; т. 1, с. 209). А вот еще штрих к его духовному портрету, данный С.Н. Булгаковым: “...стихию Леонтьева составляет палящая, языческая его чувственность, с которой он влюблен был в мир форм безотносительно к их моральной ценности, черта, которую обычно называют у него эстетическим аморализмом” (27; т. 1, с. 378).

Пытаясь понять Леонтьева, представители русского Ренессанса занялись оправданием его взглядов и породили маски, скрывающие истинное лицо мыслителя. Именно в ту пору он не просто оброс мифами в толкованиях и интерпретациях, а сам стал мифом, одновременно манящим и устрашающим, его имя превратилось в культурный символ. Как бы приближая Леонтьева к себе, критики начала века отыскивали в его духовном поиске мотивы индивидуализма, аморализма, эгоизма и в качестве общего места трактовали идею о сходстве Леонтьева с Фридрихом Ницше.

После Октябрьской революции 1917 г. число соотечественников-почитателей Константина Николаевича очень скоро свелось к нулю. На долгие годы он предан забвению. Лишь в сборнике “Литературное наследство” 1935 года опубликованы его автобиографические записки — “Моя литературная судьба”, а литературоведение — единственная область, где несколько легализовано имя Леонтьева. До конца 80-х годов в нашей стране статьи о нем — редкость. Зато на Западе его имя популярно среди эмигрантов. В 1926 г. в парижском издательстве “ИМКА-ПРЕСС” вышла монография Н.А. Бердяева “Константин Леонтьев: Очерк из истории русской религиозной мысли”. Она имела большой резонанс и заставила многих, писавших о Леонтьеве до революции, переосмыслить и заново высказать свое отношение к философу. С.Л. Франк писал: “В наше время, когда пережитая нами национально-политическая катастрофа столь многому нас научила и заставила переоценить столько ценностей, многие идеи Леонтьева, ранее по близорукости нашей казавшиеся нам парадоксальными, теперь вновь оживают перед нами в своей глубокой гениально-пророческой правде. Жутко, но вместе и поучительно теперь читать страницы, предсказывающие неизбежное наступление социализма и попрание всех гуманитарно-демократических начал общественной жизни. Да и вообще, только теперь мы можем достойно оценить не только смелого мыслителя, этого “русского Ницше”, но и всю объективную значительность его парадоксальных идей…” (27; т. 2, с. 653).

Среди священников мнения о философе разделились. О. Василий Зеньковский и о. Иосиф Фудель считали его истинно православным мыслителем, о. Георгий Флоровский признавал, что у него была “религиозная тема жизни”, но не было христианского миросозерцания, о. Константин Аггеев склонялся к тому, что Леонтьев так и не преодолел свою языческую природу.

“Одинокий мыслитель” начал возвращение к нам как литератор. Издательство “Современник” в 1991 году выпустило книгу “Египетский голубь”, которая вместила прозу, критику и воспоминания. Затем появились сборники произведений Леонтьева-мыслителя и исследования его творчества. Но, к сожалению, собрание сочинений 1912 г. до сих пор не переиздано. Наиболее полное издание — сборник “Восток, Россия и Славянство” (“Республика”, 1996).

Сегодня К.Н. Леонтьева часто цитируют философы, историки, политики. Его взгляды оказываются в самой гуще полемики о прошлом и будущем России, ее национальном своеобразии и европейском влиянии, свободе и деспотизме.

Мать, Феодосия Петровна (в девичестве — Карабанова), дочь богатого помещика, генерала. Она получила блестящее образование в Петербургском Екатерининском (Смольном) институте.

Насколько ничтожно было влияние отца на Константина Николаевича, настолько первоначальным воспитанием он всецело обязан матери: “уроками патриотизма и монархического чувства, примерами строгого порядка, постоянного труда и утонченного вкуса к ежедневной жизни” (26; с. 221).

После выпуска из калужской классической гимназии Константин Леонтьев поступил в ярославский Демидовский юридический лицей. Но по желанию матери оставив его, перешел на медицинский факультет Московского университета. Период студенческой жизни не был радостным. К медицине он относился прохладно, с товарищами отношения не складывались. Бесконечные болезни, любовь к девушке, на которой запретила жениться мать, — все это породило стремление уйти от реальности в мир творчества, образов и идей. Так родилась комедия “Женитьба по любви”. Свои первые литературные опыты Леонтьев принес И.С. Тургеневу, которого боготворил. Кумир не скупился на заботу и внимание к двадцатилетнему юноше. Поздней осенью 1851 г. он ввел его в салон графини Е.В. Салиас, писавшей под псевдонимом Евгении Тур. В ее доме Константин Николаевич познакомился с поэтами — графиней Е.П. Ростопчиной и Н.Ф. Щербиной, с самыми популярными из тогдашних профессоров — историком Т.Н. Грановским и будущим редактором “Русского вестника” М.Н. Катковым, другими известными людьми. Позднее Константин Николаевич вспоминал: “И если не всему, то очень, очень многому в этом просветлении моей жизни был главной причиной Тургенев. Он наставил и вознес меня… Как же мне не быть благодарным Тургеневу; как мне не вспоминать его добром, совершенно независимо от того, по каким разным путям мы оба пошли лет 10 – 15 – 20 позднее и несмотря на глубокую до враждебности, пожалуй, разницу в наших с ним позднейших гражданских взглядах и приверженностях” (36, с. 125). Мнение о младшем друге метр высказал в письме П.В. Анненкову: “Талант у него есть, но он весьма дрянной мальчишка, самолюбивый и исковерканный. В сладострастном упоении самим собой, в благоговении перед своим “даром”, как он выражается, он далеко перещеголял полупокойного Федора Михайловича… Притом он болен и раздражительно-плаксив, как девочка” (6; с. 26).

В Тульче дано было ему почувствовать первый удар судьбы — у жены появились признаки помешательства. Возможно, на почве ревности, ведь страстные увлечения Константина Николаевича женщинами бесконечны.

На Балканах у Леонтьева наметились основные положения философии истории. Его первая статья на политические и общеисторические темы “Грамотность и народность” опубликована в газете “Заря” в 1870 г. Она написана под влиянием славянофильских идей. В то же время автор развивал, хотя и осторожно, свои собственные мысли о том, что с просвещением и грамотностью народа надо подождать, пока высшие классы окончательно не освободились от космополитизма, чтобы своим западничеством не испортили народную почву.

В начале 1869 г. Константина Николаевича направили консулом в Янину, расположенную внутри Албании, но по населению и порядкам — турецкий город, что ему чрезвычайно понравилось. Он вообще к тому времени проникся глубочайшей симпатией к восточной культуре и очень много о ней писал. Можно сказать, что самые значительные произведения написаны им под влиянием переживаний и мыслей, рожденных на Востоке.

О жизни Леонтьева в то время можно судить по роману “Одиссей Полихрониадес” (1875) и другим “греческим” рассказам и повестям. Все же на новом месте Константин Николаевич не был так счастлив, как прежде в Тульче или в Адрианополе.

В Янине его начали преследовать болезни, ухудшилось состояние жены, а в 1871 г. умерла мать. Теперь его мало интересовала карьера. Он равнодушно принял перевод в город Солоники на берегу Эгейского моря. Здесь тяжело заболел и, как врач, определил у себя холеру. На него напал невыносимый страх смерти. Он заперся в доме, наглухо закрыл ставни, никого к себе не впускал. В.В. Розанову позже рассказывал: “Я думал в ту минуту даже не о спасении души... я, обыкновенно вовсе не боязливый, пришел в ужас просто от мысли о телесной смерти и, будучи уже заранее подготовлен… целым рядом других психологических превращений, симпатий и отвращений, я вдруг, в одну минуту, поверил в существование и могущество… Божией Матери, поверил так ощутительно и твердо, как если бы видел перед собою живую, знакомую, действительную женщину, очень добрую и очень могущественную, и воскликнул: Матерь Божия! Рано! Рано умирать мне!.. Я еще ничего не сделал достойного моих способностей и вел в высшей степени развратную, утонченно грешную жизнь! Подними меня с этого одра смерти. Я поеду на Афон, поклонюсь старцам, чтобы они обратили меня в простого и настоящего православного, верующего в среду и пятницу и в чудеса, и даже постригусь в монахи…” (6; с. 588). Через два часа ему стало лучше, а утром следующего дня он уже скакал в Афон. Там Константин Николаевич просил тайного пострижения, но афонские наставники отклонили его просьбу.

Леонтьев не написал истории своего “внутреннего перерождения”, хотя лелеял этот замысел. Сохранился и теперь опубликован начальный набросок под названием “Мое обращение и жизнь на Афонской горе”. Автор останавливается там преимущественно на вопросе об особенностях обращения к вере образованного человека. Афону Леонтьев посвятил несколько статей. Особенное впечатление на него произвела Пасха, описанная в одном из воспоминаний — “Пасха на Афонской Горе” (1882).

Самовольная отлучка из Салоник помешала дальнейшей дипломатической карьере. Кроме того, были разногласия с посланником в Константинополе Н.П. Игнатьевым по греко-болгарскому вопросу. Суть заключалась в стремлении болгар к политической самостоятельности через создание независимой церковной организации. Леонтьев считал, что это нарушает единство православного христианства на Востоке и выступал на стороне греков. Свои взгляды он высказывал во многих статьях.

Получив отставку, он переехал на остров Халки, где поселился с выписанными из России женой и слугами. К.А. Губастов набрасывает портрет Константина Николаевича в 1867 г.: “Леонтьев был если не красивый, то очень привлекательный человек средних лет, с прекрасными, немного стародворянскими манерами и привычками. Он не мог обходиться без помощи многочисленных слуг, с которыми любил подолгу болтать и которых особенно любил отечески журить и поучать... Он причесывался a`la Гоголь и в профиль имел отдаленное сходство с великим писателем” (27; т. 2, с. 417 - 418). Биограф А.М. Коноплянцев писал, что теперь во всей фигуре Константина Николаевича было что-то осунувшееся, понурое, сосредоточенное. Теперь же он придумал себе особое одеяние: нечто среднее между поддевкой и подрясником, и этот же “кафтан” носил позднее в России.

На Халки Леонтьев работал над главным своим трудом “Византизм и славянство”, который начал еще на Афоне и в Константинополе в 1872 - 1873 годах. Суть концепции византизма состояла в следующем. В духовном опыте Византии Европа, имевшая собственные традиции, абсолютно не нуждается. А поскольку в русском народе идея монархической государственности, православия и отказа заботиться о благе земной жизни, составлявшие основу духовной и политической жизни Византии, сильнее других черт, постольку Россия, вопреки распространенному мнению, не Европа, а православный Восток, в этом ее спасение. М.Н. Каткова испугала смелость леонтьевских выводов, и он отказался опубликовать очерк в “Русском вестнике”, для которого предназначался. Об этом произведении он отозвался: “Леонтьев дописался до чертиков” (27; т. 2, с. 6).

Весной Леонтьев покинул обитель. Так вторая попытка поступления в монастырь окончилась неудачей. В июне 1874 г. он приехал в родное Кудиново. Целых четыре года продолжались метания между Оптиной Пустынью, Калугой, Москвой и Кудиновым, ездил он и в Петербург, мечтал вернуться в Константинополь.

В это время напечатаны леонтьевские повести и рассказы из восточной жизни, рецензии на пьесы А.Н. Островского, статьи о творчестве Л.Н. Толстого и других писателей. Появление в малочитаемом журнале “Чтения в Императорском обществе истории и древностей российских” очерка “Византизм и славянство” (1875) было замечено и оценено видными идеологами славянофильства. М.Н. Катков издал три тома “Из жизни христиан в Турции” (1876). Казалось, все предвещало быстрое возвышение престижа нового политического писателя, но ничего подобного не произошло.

В 1880 году Константин Николаевич на полгода стал помощником редактора газеты “Варшавский дневник”. В Варшаве он ближе познакомился с Европой и расширил свои знания об истории славянства. Он мог постоянно печатать все, что хотелось. Ему удалось сделать редактируемую газету популярнее, ее тираж вырос. Однако, долгой удовлетворенности работой не получилось, и опять он начал метаться: едет в Петербург, летом — в Кудиново. Гонорары не выплатили и ему никак не удавалось сводить концы с концами. Опять нарастают депрессия и раздражение.

Вскоре он согласился работать в Московском цензурном комитете. “Хотя, разумеется, жизнь цензора я считаю, — писал Леонтьев в частном письме, — чем-то вроде жизни той свиньи, которая обеспечена и чешется об угол сруба; но тем-то она и хороша” (6; с. 249). По тому, что отрицательных свидетельств его цензурной службы не сохранилось, можно предположить, что цензор он был лояльный.

Свое московское житье-бытье Константин Николаевич подробно описал в письме Губастову от 1 января 1883 г. Он все тот же эстет, но неожиданно и патриарх, хлопотливый посаженный отец, который собирал деньги на свадьбу слуге. О себе он пишет: “Очень старею, мой друг, и очень своей физиономией недоволен: жреческого в ней мало, а больше хамская стала” (6; с. 263).

В Москве Леонтьев сблизился с П.Е. Астафьевым, заведующим университетским отделением Лицея Цесаревича Николая Александровича и посещал его вечера, где собирались лицеисты. Некоторых из них он принимал у себя. Его речи производили большое впечатление на молодежь.

Литературный портрет Константина Николаевича 80-х представлен в книге И. Колышко “Маленькие мысли” (1900). “Сухой, жилистый, нервный, с искрящимися, как у юноши, глазами, он обращал на себя внимание и этой внешностью своею, и молодым звонким голосом, и резкими, но всегда грациозными, движениями. Ему никак нельзя было дать 50 лет. Он говорил или, вернее, импровизировал, о чем — не помню. Вслушиваясь в музыку его красивого ораторского слога и увлекаясь его увлечением, я едва успевал следить за скачками его беспокойной, как молния сверкающей и извивающейся мысли. Она как бы не вмещалась в нем, не слушалась его, загораясь пожаром то там, то сям, освещая далекие темные горизонты в местах, где менее всего ее можно было ожидать. Это была целая буря, ураган, порабощавший слушателей” (27; т. 2, с. 504).

В начале 80-х Константин Николаевич написал очень важные статьи “Записка о необходимости большой газеты в С. - Петербурге” и “Средний европеец как идеал и орудие всемирного разрушения”, которые увидели свет только после смерти автора. Обе работы касаются одного и того же вопроса — отношение к техническому и вообще экономическому прогрессу. В нем философ видел “физико-химический и умственный разврат”, всеобщую “страсть орудиями мира неорганического губить везде органическую жизнь, металлами, газами и основными силами природы — разрушать растительное разнообразие, животный мир и самое общество человеческое” (1; с. 406).

В своем отрицании такого развития, обезличивающего человека, Леонтьев не знал меры. “О, ненавистное равенство! О, подлое однообразие! О, треклятый прогресс! О, тучная, усыренная кровью, но живописная гора всемирной истории! С конца прошлого века — ты мучаешься новыми родами. И из страдальческих недр твоих выползает мышь! Рождается самодовольная карикатура на прежних людей: средний рациональный европеец, в своей смешной одежде, не изобразимой даже в идеальном зеркале искусства; с умом мелким и самообольщенным, со своей ползучей по праху земному практической благонамеренностью! Нет! — никогда еще в истории до нашего времени не видал никто такого уродливого сочетания умственной гордости перед Богом и нравственного смирения перед однородного, серого, рабочего, только рабочего и безбожно бесстрастного всечеловечества!” (1; с. 564).

Восставая против западного прогресса, философ призывал “подморозить” Россию, требовал сохранить и укрепить сословное государство и монархическое правление. Он выступал за общественно-церковный уклад, который называл “культурой византийской дисциплины”. Сохранение национальной, духовной, бытовой самобытности, укрепление православия, эстетических начал и т. п. — вот путь страны, в этом ее спасение, считал Леонтьев. Таким образом, он повторял себя 70-х и кое-что добавлял или же по-новому заострял. Существенно, что за его политикой всегда одно и то же — красота живой жизни, которую он изображал и защищал убедительнее, чем все свои политические проекты.

В 80-е годы окончательно складывается идейно-философская доктрина Леонтьева, изложенная им в двухтомном сборнике “Восток, Россия и Славянство” (1885 - 1886). “Эстетика жизни” нашла свое научное обоснование в виде закона о триедином процессе развития и упадка обществ, государств, цивилизаций и культур, существующих, как он предполагал, по принципам живого организма. Закон универсален и не замысловат: вначале — “первичная простота”, неразвитость и прерывность. Затем наступает пора “цветущей сложности”. Буйства красок, обособления и разнообразия форм. Европа одряхлела, изжила свое прекрасное в прошлом (средние века), сделалась однообразно демократической и неумолимо идет к закату. А в России появились только первые признаки упадка, ее еще можно спасти. Ее следует изолировать от Европы, на которую она смотрит как на пример, достойный подражания, усилить ее византизм государственностью Китая и религиозностью Индии — и тогда Россия даст миру новую культуру, способную оставить ее в эпохе “цветущей сложности”.

В 1887 г. Константин Николаевич сумел добиться пенсии и удалился на покой. Кудиново пришлось продать, зато он приобрел домик за оградой Оптиной Пустыни, где и поселился. Сюда привез супругу и верных слуг.

Об оптинском быте подробно рассказывал один из молодых друзей Леонтьева Евгений Николаевич Погожев (Поселянин), публицист и поэт. “Дом был с мезонином... В кабинете, близ окна с видом на Жиздру и привольные заливные луга, стоял его письменный стол. На стене висели семейные портреты. Кровать его была вовсе без белья. Он говорил, что так привык... Всем живущим у него людям он был как отец, входя во все их нужды, отлично зная их характеры, подолгу говоря с ними как с равными” (27; т. 1, с. 193). Сам Константин Николаевич писал в “Записках отшельника” (1887): “Прекрасен тот дом, из которого вид на широкие поля… И в этом доме я, давно больной и усталый, но сердцем веселый и покойный, хотел бы под звон колоколов монашеских, напоминающих мне беспрестанно о близкой уже вечности, стать равнодушным ко всему на свете, кроме собственной души и забот о ее очищении!.. Но жизнь и здесь напоминает о себе!.. И здесь просыпаются забытые думы, и снова чувствуешь себя живою частию того великого и до сих пор еще не разгаданного целого, — которое зовется “Россия”…” (1; с. 432).

В своем “консульском домике” Леонтьев много читал, заказывал новые труды по византийской истории, продолжал увлекаться Шопенгауэром, одновременно изучал социалистические учения, познакомился с трудами Лассаля и Маркса. В Оптиной Пустыне им задуманы несколько романов, но ни один не закончен. Лучшее из всего написанного в эти годы — воспоминания, письма, литературная критика. Никаких незнакомых высказываний здесь нет. Новизна в мрачных прорицаниях о грядущей судьбе России. Он считал, что в стране победит тиранический социализм — “феодализм будущего”. А для предотвращения социалистической опасности “необходим могучий Царь”, опирающийся на дворянское сословие и крестьянские общины. Эти мысли (но без упоминания о проекте социалистической монархии) Леонтьев изложил в очень яркой статье “Над могилой Пазухина” (1891).

Его духовным руководителем уже давно был знаменитый оптинский старец отец Амвросий, без благословения которого ничего не предпринимал.

23 августа 1891 года Константин Николаевич принял тайный постриг под именем Климента, через неделю переехал в Сергиев Посад, где поселился в лаврской гостинице. Здесь он простыл, получил воспаление легких и скоропостижно скончался 12 ноября.

Похоронен Леонтьев близ Троице-Сергиевой Лавры, в Гефсиманском скиту у церкви Черниговской Божьей Матери.