1

Виктор Гюго (1802—1885) вступил во французскую литературу в 20-х годах XIX века, при Реставрации. Дворянско-клерикальная реакция той поры поначалу подчинила себе незрелого юношу-поэта; первый сборник стихотворений Гюго, “Оды” (1822), был проникнут легитимистскими и католическими тенденциями. Но в последующие годы, по мере укрепления лагеря демократической оппозиции и обострения его борьбы против Реставрации, молодой писатель порывает с прежними воззрениями. В драме “Кромвель” (1827) Гюго уже выказывает интерес к революционным событиям Англии XVII века, в драме “Марион Делорм” (1829) резко бичует бесчеловечие абсолютизма, в сборнике “Восточные мотивы” (1829) откликается на национально-освободительную борьбу греческого парода. “Из всех лестниц, ведущих от мрака к свету, самая трудная для восхождения, конечно, следующая: родиться аристократом и роялистом — и стать демократом”, — писал Гюго в 1853 году.

Переход Гюго в лагерь оппозиции позволил писателю возглавить демократическое крыло французского романтизма и со всей решительностью провести давно назревшую литературную реформу, осуществить которую были неспособны реакционные романтики типа Шатобриана или Альфреда де Виньи. Предисловие Гюго к драме “Кромвель” стало манифестом французского демократического романтизма.

Гюго приветствовал Июльскую революцию, освободительные демократические идеи которой отразились в его “Соборе Парижской богоматери” (1831) и в драматургии 30-х годов. Установившаяся Июльская монархия дала возможность поэту осознать социальные противоречия буржуазного строя. Гюго лично ознакомился с ужасными условиями жизни рабочих кварталов города Лилля (см. стихотворение “Веселая жизнь”). В поисках выхода поэт обратился к утопическому социализму, восприняв его иллюзии о возможности мирного разрешения социальных проблем.

В пору Июльской монархии Гюго немало работал и в области поэзии, издав сборники стихов “Осенние листья”, “Песни сумерек”, “Внутренние голоса”, “Лучи и тени”. Однако он ограничивался произведениями описательной, любовной, интимной лирики, лишь иногда обращаясь к политической тематике. Только после революции 1848 года, когда окончательно укрепились позиции Гюго как республиканца-демократа, политическая тема в его лирике начинает играть ведущую роль.

Правда, как указывает Герцен: “Февральская революция застала Гюго врасплох: он не понял ее, удивился, отстал, наделал бездну ошибок...”¹ Но по мере развертывания событий 1848—1851 годов поэт изживал свои ошибки и его вера в народ крепла. Революция, бушевавшая не только во Франции, но и в Германии, в Австрии, в Венгрии, в Италии, окрыляла Виктора Гюго, казалась ему рождением нового, гармоничного мира, предвозвещенного основателями утопического социализма. Поэт отдается благороднейшим мечтам — о грядущем союзе народов, об установлении в Европе демократического мира, о победе начал свободы, равенства, братства, о водворении на земле справедливости, о наступлении эры всеобщего просвещения, об освобождении человечества от всех эксплуататоров, от всех видов гнета, о раскрепощении женщины, об отмирании преступности...

По мере сплочения лагеря буржуазной реакции, контрреволюции Виктор Гюго стал выступать с активной защитой Второй республики от всех грозивших ей опасностей.

Тучи реакции все более сгущались. 2 декабря 1851 года президент республики Луи-Наполеон Бонапарт, племянник Наполеона I, произвел государственный переворот, отдавший Францию во власть нового монархического строя Второй империи (провозглашенной ровно через год — 2 декабря 1852 года).

Переворот легко удался Луи-Наполеону, так как был подготовлен всею социально-исторической обстановкой. Революционная буря в Европе уже улеглась. Собственнические и эксплуататорские классы Франции — буржуазия, дворянство, представленные могущественной и реакционной “партией порядка” Национального собрания, давно уже были против революции, так как панически боялись “красного призрака”, коммунизма. Католическая церковь тоже была против революции. Мелкая буржуазия, предавшая пролетариат в июне 1848 года, испытывала разочарование в революции, отдавшей власть магнатам капитала. Крестьянская масса, возбуждаемая духовенством и другими реакционерами, в особенности ненавидела революцию; деревенские мелкие собственники пугались возможности “передела” их земельных владений, и вдобавок Временное правительство обременило их новым налогом в девять су. Рабочие, обезоруженные в июне 1848 года, остались в стороне от борьбы. Наконец Луи-Наполеон с помощью всякого рода подкупов расположил к себе армию.

“Старый, прожженный кутила”, “бродяга”, “царственный люмпен-пролетарий” —

в таких и подобных выражениях Маркс аттестовал Луи-Наполеона. Салтыков-Щедрин охарактеризовал его словом “бандит”. Точность этих определений подтвердилась уже на примере той беззастенчивой наглости, с которой президент республики спекулировал своим именем Наполеона, напоминавшим народу и армии о времени могущества Франции при Первой империи.

“Историческая традиция породила мистическую веру французских крестьян в то, что человек по имени Наполеон возвратит им все утраченные блага,— пишет Маркс.— И вот нашелся некто, выдающий себя, потому что он носит имя Наполеон, за этого человека... После двадцатилетнего бродяжничества и целого ряда нелепых приключений сбывается предсказание, и человек становится императором французов. Навязчивая идея племянника осуществилась, потому что она совпадала с навязчивой идеей самого многочисленного класса французского общества” ².

Луи-Наполеон начал переворот в ночь с 1 на 2 декабря одновременным арестом известных представителей буржуазной парламентской оппозиции и генералов, слывших за республиканцев. Войсками были захвачены главные пункты Парижа. Утром 2 декабря парижские улицы пестрели приказами о роспуске Национального собрания и государственного совета, об объявлении департамента Сены на осадном положении. При этом Луи-Наполеон демагогически возвещал о восстановлении всеобщего избирательного права, которое буржуазная Вторая республика стеснила рядом ограничений.

Реакционное большинство Национального собрания (орлеанисты, легитимисты, буржуазные республиканцы) продемонстрировало свою безучастность и полное бессилие в дни переворота. И только самая меньшая часть республиканцев Национального собрания — демократы и социалисты, партия Горы — отважилась объявить борьбу президенту, изменившему конституции, и призвать, народ к оружию.

Среди этой незначительной группы депутатов, не забывших о своем гражданском долге, одним из самых деятельных и страстных противников переворота оказался Вик-юр Гюго. Он писал прокламации, сносился с представителями рабочих тайных обществ, произносил на площадях речи, призывая к оружию, организовывал баррикадную борьбу. Он перешел на нелегальное положение, менял свои адреса, ночевал где придется, и за ним неустанно гонялись полицейские ищейки. Активность борьбы Виктора Гюго была оценена приспешниками Луи-Наполеона; за голову поэта назначено было 25 тысяч франков, причем, если бы арестовавших или убивших его лиц оказалось двое — обещанную сумму получил бы каждый из них...

Герцен с восхищением упоминает об этой борьбе Гюго: “Наконец, 2 декабря 1851 он стал во весь рост: он в виду штыков и заряженных ружей звал народ к восстанию; под пулями протестовал против coup d'etat и удалился из Франции, когда нечего было в ней делать”.

Луи-Наполеон проявил в дни переворота всю жестокость и коварство своей натуры. Намереваясь железной рукой раздавить всякую попытку сопротивления, он вечером 3 декабря сделал вид, что войска колеблются вести борьбу с начинающимся народным восстанием. Это было провокацией — с целью прибавить парижанам смелости, подстрекнуть их на открытое сопротивление. Так и случилось. С утра 4 декабря восстание в Парижа начало вновь разгораться, и во второй половине того же дня войска Луи-Наполеона беспощадно пресекли весь попытки баррикадной борьбы. Произошли - вдобавок массовые расстрелы безоружных граждан, случайных прохожих, зевак на парижскихь бульварах, стариков, женщин, детей...

Париж был терроризован. Вспыхнувшие восстания в провинции были немедленно подавлены. Дальнейшая борьба оказывалась невозможной. Виктор Гюго бежал из Франции и превратился в эмигранта. Так началось его изгнание, продолжавшееся девятнадцать лет— до падения Второй империи 4 сентября 1870 года.

II

В эмиграции, под свежим впечатлением событий, Виктор Гюго выразил свое патриотическое возмущение, негодование и боль в памфлете “Наполеон Малый” (1852), в сборнике стихотворений “Возмездие” (1853) и в двухтомном сочинении “История одного преступления”, изданном в 1877 году.

“Наполеон Малый” быстро выдержал десять изданий. Огненным словом клеймя преступление 2 декабря, Гюго причислял Луи-Наполеона Бонапарта к величайшим преступникам истории, оговариваясь, впрочем, что это “больше мошенник, чем разбойник”.

“Он явился, этот проходимец без прошлого, без будущего, не одаренный ни гением, ни славой, не то принц, не то авантюрист. Все его достоинства — руки, полные денег, банковых билетов, железнодорожных акций, мест, орденов, синекур. Он наклонился к чиновникам и шепнул им: “изменяйте” — и все они изменили; обратился к генералам и сказал им: “переходите на мою сторону”— и генералы послушались и принялись за избиение”. Бонапарт обращается к несменяемым судьям, к духовенству — и все они закрывают глаза на его преступления, более того, поют ему “осанну”.

Так выглядит в изображении Гюго переворот. Один соблазнял, другие пассивно продавались — и только... Переворот 1851 года оказывается, по Гюго, результатом злой воли одного человека. К. Маркс писал в этой связи: “Виктор Гюго ограничивается едкими и остроумными выпадами против ответственного издателя государственного переворота. Самое событие изображается у него, как гром из ясного неба. Он видит в нем лишь насильственное деяние одного человека. Он не замечает, что возвеличивает этого человека, вместо того чтобы умалить его, приписывая ему беспримерную во всемирной истории мощь личной инициативы... Я, напротив, показываю, каким образом классовая борьба во Франции создала условия и обстоятельства, давшие возможность посредственному и смешному персонажу сыграть роль героя”.

Отмеченные Марксом антиисторизм Гюго, преувеличение роли личности в истории, игнорирование решающего значения социально-исторических факторов сказались и в сборнике “Возмездие”. Правда, в “Возмездии” речь идет уже не только о Наполеоне III, но и о всей своре организаторов и участников переворота, причем Гюго уже пытается объяснить удачу переворота, с одной стороны, легковерием и пассивностью народа, а с другой — реакционностью буржуазии и клерикальных кругов. Но историческое развитие представляется поэту в виде постоянной борьбы Добра и Зла, Правды и Лжи, Права и Беззакония: ныне победа за Злом, Беззаконием и Ложью. Но поэт верит, что Добро, Право и Правда еще победят.

Каким бы романтиком-идеалистом ни был поэт, все его существо, как патриота и демократа, было глубочайше потрясено и оскорблено; торжествующий победитель Луи-Наполеон казался ему не то воскресшим атаманом-разбойником Мандреном, не то нахально зубоскалящим бандитом Робером Макером.

Гюго-изгнанник превратился в непрерывно звучащее эхо всех бедствий своей родины. Преступления новых правителей, подхалимство чиновников, судей, духовенства, продажность печати, разгул бонапартистских усмирителей Франции, зловещая деятельность смешанных комиссий, стоны ссыльных на понтонах, вопли их вдов и сирот—все это скорбной болью отзывалось в душе поэта.

Сборник стихотворений “Возмездие” —с начала до конца целеустремленная, грозная, великая лирическая поэма гнева и мщения. Останься от Гюго одна эта книга — ее было бы достаточно для его бессмертия.

Гневная, пламенная сатира “Возмездия” явилась ярким отражением протеста и воли к борьбе передовых слоев французского народа, не склонившихся перед новым насильником. В этой кипучей борьбе, переродившей поэта, превратившей его в страстного борца, в доблестного защитника родины, революции, демократии и человеческого прогресса, Виктор Гюго напряг все силы своего огромного таланта, использовал все художественные возможности пропагандистского воздействия на читателей.

Он обращается и к образам фольклора, и к басне, и к различным жанрам песни, в которой дотоле работал так мало. Он обращается к образам Мольера и Бомарше, к едкому вольтеровскому сарказму, к разящему пафосу сатир Агриппы д'0бинье и, наконец, находит себе духовного союзника в лице сурового древнеримского сатирика Ювенала. Излишне, конечно, говорить, что, несмотря на все эти обращения к литературным традициям, Гюго с его могучим талантом остается — как политический поэт — совершенно самобытным художником, черпающим вдохновение, темы и краски из окружающей действительности.

III

Основная интонация “Возмездия” — возмущение и страстный гнев.

“Возмездие” — необычайно темпераментный, убийственный памфлет на Вторую империю, на ее реакционные общественные силы, на ее главу — Наполеона III. Гюго обращается ко всем честным людям своей родины и прежде всего к трудовому народу, стараясь открыть ему глаза на циничную преступность участников переворота, на то болото, в которое они завели Францию.

Не только иронично, но резко-памфлетно самое построение “Возмездия”; названия книг пародируют торжественные заявления Луи-Наполеона. “Общество спасено”, но чем же? Глубоким падением Франции, массовыми расстрелами, трупами убитых 4 декабря. “Порядок восстановлен” благодаря тому, что ребенок получил две пули в голову. “Семья укреплена” оргиями правящей клики и любовными похождениями императора. “Религия прославлена” смешанными комиссиями и клерикальными писаками. “Власть освящена” коронованием преступника 2 декабря и смертью благородной мученицы Полины Ролан. “Устойчивость обеспечена” подлым буржуазным самодовольством, гнусной “моралью” делового успеха и обогащения...

Поэт не щадит красок для изображения Наполеона III, этого “подложного Бонапарта и накладного Цезаря”, ничтожного и самодовольного “шута узкоглазого”, в лице которого коронованы все французские преступники прошлого и настоящего, который так бесконечно подл, что способен запачкать самую грязь. Поэт пророчит Луи Бонапарту предстоящий его удел — стать каторжником в Тулоне, “где начинают дяди и где племянникам финал”.

И этот человек приехал в Notre-Dame...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И он, как сытый волк, что сонно жмурит глаз,
Промолвил, гладя ус: “Да, я порядок спас!
Примите, ангелы, меня в свои покои:
Я спас религию, семейные устои!”
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Чего в нем более: убийцы? лицедея?

С неменьшей силой гнева обличает Гюго сподвижников Наполеона III, всех этих Маньянов, Тролонов, Барошей, Руэров, Сент-Арно и прочих авантюристов, запутавшихся в долгах накануне 2 декабря и только и ждавших продаться удачливому авантюристу, кто за миллионы, кто подешевле. “Ко двору, в министерства, на вершину администрации и армии протискивается толпа молодцов, о лучшем из которых приходится сказать, что неизвестно, откуда он явился,— шумная, подозрительная, хищническая богема, напяливающая на себя обшитые галунами мундиры со смешной важностью сановников Сулука”,—писал Маркс. Поэт находит для этих проходимцев лаконичные и убийственные определения.

Отныне пошлость нам звать Монлявиль придется,
Свирепость — Карреле. А низость, например,
Давно является за подписью Руэр,
...Предательство — Мопа. Под именем Маньяни
Убийство подлое вползло в сенат нежданно.
Синоним подлости дан кличкой Ардуэн.
Ложь — Р нанеси....

Яростно громит Гюго и клерикальную реакцию, главную, в его глазах, вдохновительницу переворота. Архиепископ Сибур, устроивший 1 января 1852 года торжественное молебствие в Соборе Парижской богоматери в честь Луи-Наполеона, ставшего диктатором Франции, и освятивший вместе с папой Пием IX клятвопреступление и массовые убийства, все продажные писаки клерикальных газеток, “алтарные шуты” во главе с Вейо, все воинствующие церковные ханжи во главе с Монталамбером, все явные и тайные иезиуты — все они разоблачены поэтом. Столь же резко бичует Гюго ренегатов республики вроде Дюпена, продавшихся перевороту несменяемых судей и прочих сановников Второй империи, а в особенности — трусливую, эгоистическую буржуазию, “чье “да” — от ужаса и “виват” по расчету”, буржуазию, отлично понимающую, что Наполеон III — бандит и жулик, но жаждущую “сильного правительства”, способного задушить “красный призрак”.

Негодующее слово Гюго обращено и к армии, забывшей традиции 1792 года, когда “вела Свобода вас, высоким вея стягом”, а в декабре ставшей “героями из засады, убийцами Родины”.

И сабля Армии, напавшей ночью, с тыла,
Присягу, долг, закон и право изрубила,—
И попраны пятой
Прогресс, грядущее, республика Вторая
И революция, что в мир неслась, блистая
Свободою святой.

Поэт предает проклятию всю Вторую империю, пирующую, грабящую Францию, опирающуюся на купленные штыки, благословляемую епископами и куртизанками. “О срамом вздутая эпоха, с голым задом!”—гневно восклицает Гюго. Он видит, что разум, право, песня, жалость, мысль бегут с его родины. Что им делать в стране, где богом стали “Три Процента”? Гневно насмехается поэт и над результатами плебисцита.

...Плебисцит закончен: “Глас народа!”
Клеймо положено: в семье не без урода.
Но кто голосовал?..
Где нация была? Была ль свобода с нею?

Такова Франция... Бандит завоевал ее, плебисцит упрочил его власть... Где же выход? На что надеяться, когда все во Франции подавлено, придушено, безмолвно?

Идеалистическая мысль поэта-романтика обращается к божеству.

Гюго наивно утверждает в “Искуплении”, что все беды и несчастья, свалившиеся в конце концов на Наполеона I, объясняются возмездием небес за то, что он задушил революцию XVI II века. Восемнадцатое брюмера — вот причина божьего гнева, покаравшего Наполеона и злополучным московским походом, и разгромом при Ватерлоо, и ссылкой на остров св. Елены.

Веря в наличие потусторонней силы, распоряжающейся судьбами людей, Гюго, однако, как революционный романтик, отвергает старого бога церковников, иезуитов и религиозных ханжей. Бог в представлении поэта — сторонник прогресса, демократии и революции; он на стороне народных страданий и попранной правды, на стороне всех угнетенных, ссыльных, эмигрантов, и если вспыхнет революция, то в ней обязательно примет участие архангел с огненным мечом. Бог уже заметил происходящие во Франции злодеяния, и его “кара, не спеша... в путь собирается”.

У Гюго немало различных мотивов из библии и евангелия, например об Иисусе Навине (стихотворение “Гремите день и ночь, о трубы мысли гневной!”). Маркс иронически писал о мелкобуржуазных демократах 1848 года, что они: “Нет сомнения... верят в силу трубных звуков, от которых пали иерихонские стены. И каждый раз, когда они стоят перед стеной деспотизма, они стараются повторить это чудо”!. Гюго, видимо, разделял эту наивную веру. В стихотворении “Охранитель о возмутителе” Гюго показывает, что в глазах реакционеров 50-х годов деятельность Христа представляет собою одну крамолу, а потому казнь его совершенно правомерна. Стремление Гюго использовать для революционных целей оружие религии типично для революционных романтиков того времени; то же мы видим и во французской демократической поэзии 1848 года.

В борьбе со Второй империей Гюго часто обращается к природе и черпает в ней силы. Как у всякого поэта-романтика, природа превращается у него в одушевленное, очеловеченное существо, разделяющее его скорби и упования. Поэт обращается к ней с вопросами, изливает ей душу — и она разговаривает с ним голосами волны, моря, звезд.

Сияющая красота и мирная жизнь природы заставляют поэта, по контрасту, вспомнить об ужасах, творящихся во Франции. Только что он был полон весенней радости, любовался чистотой небесной лазури, цветущими яблонями, наслаждался пеньем птиц, и вдруг ему попадает на глаза обрывок газеты — и радость исчезает:

Встаю; исчезло все; я дрожь и трепет чую;
Я вижу только мой терзаемый народ,
Злодейства наглые, несчетных бед черед,
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И вот — бегу, цветы поблекшие топча,
И солнцу говорю, горящему в зените:
“Мне сумрак надобен!” и птицам: “Замолчите!”

Природа неизменно вооружает поэта оптимизмом. Она не статична, она в вечном движении, ее тишина полна скрытых сил — бегут ее реки, клокочут вулканы, журчат подземные ключи.

...Их сонм неисчислимый
Во тьме работает безустали, без сна,—
И тем свобода нам тобой возвещена,—
говорит поэт, обращаясь к природе—
В твоем дыхании восходит, не спеша,
Свободы чистая и светлая душа —
Из трав, булыжников, из веточки зеленой.

Поэт-романтик привычно ищет в природе символические образы. Вечное движение, Которым полна природа, зовет людей к революции. Могучий океан, умеющий быть и ласковым и грозным,— это всегда символ народа. Лев из стихотворения “Караван”, могучее рычание которого перекрывает дикие вопли всякого хищного ночного зверя,— это тоже народ, перед голосом которого смолкнет визг шакалов 2 декабря. Луна, солнце и звезды, восходя на горизонте, становятся для поэта символами свободы и прогресса, обращающими в бегство преступления и тиранию.

Однако пережитый Виктором Гюго политический опыт революции 1848 года побудил поэта-демократа не ограничиваться надеждами на бога и природу, но горячо верить в то, что его родина и сама воспрянет. Если она пала, покорилась насильникам, превратившим “отчизну светочей в отечество стыда”, если она, “коротко сказать — бандиту продалась!”, забыв о всем своем славном прошлом, если поэт горестно приглашает Ювенала посмотреть, до какой степени попрано во Франции все лучшее ради торжества “мещан и подлецов”, то Гюго и тут не утрачивает веры в родину.

...О родина моя! Из пропасти твоей
Ты выйдешь, изменясь, и во сто крат светлей!

Приобретенный политический опыт позволил поэту решить и важный вопрос: какова же та реальная, решающая, земная сила, от которой зависит освобождение его родины? Гюго знает, что много имеется сил, готовых работать для этой цели: революционные традиции Франции, стойкость ссыльных, непреклонность эмигрантов. Но самая главная сила —это народ. Пусть народ пока скован, порабощен — он должен проснуться и спасти Францию.

                              Везде рыданья, крики, стоны...
Так что ж ты спишь во тьме бездонной?
                              Ты мертв? Не верю! Не понять!
Так что ж ты спишь во тьме бездонной?
                               Нельзя в такое время спать.

Если народ спит, надо разбудить его. Одна из главных задач “Возмездия” — призвать народ к активности.

Вы безоружны? Вздор! А вилы?
А молот, труженика друг?
Берите камни! Хватит силы
Из двери тяжкий вырвать крюк!
И станьте, дух вручив надежде,
Великой Францией, как прежде!
Парижем вольным станьте вновь!
Свершая праведное мщенье,
Себя избавьте от презренья,
С отчизны смойте грязь и кровь!

Поэту кажется, что он уже слышит шум народного подъема — “неясный ропот, смутный гул, как будто ульи загудели или глухой набат плеснул”. Радуясь этому шуму, поэт усиливает свои призывы к народу, и они звучат все сильней и все более становятся оптимистическим лейтмотивом книги.

Образ народа в “Возмездии” гораздо более реалистичен, чем в “Соборе Парижской богоматери”: влияние революции 1848 года сказалось и в этом. Народ для поэта теперь “пророк” и “мессия”, а самое главное — ему присущи конкретные черты труженика мастерской или полей. Он — “всечеловечьих прав бестрепетный кузнец”. Он бескорыстный боец за свободу — “мастеровой, что был всегда готов за правду грудью встать”. Сама революция воплощается в образах трудового народа: это “грубый труженик, бедняк полунагой”.

В представлении о народе как суверенном творце революции в особенности сказалось плодотворное влияние на поэта событий 1848—1851 годов и той революционной борьбы в декабре 1851 года, в которой Гюго принимал личное участие.

До 1848 гола современная народная масса представлялась поэту пассивной, страдающей и притом темной; он не верил в ее способность к самостоятельной политической активности. Но в результате опыта Февральской революции поэт понял, что народная масса достаточно просвещена, чтобы любить родину, ненавидеть монархический гнет, насильников и эксплуататоров, жаждать свободы и пламенно мечтать о лучшей человеческой доле. Вера в народ становится отныне краеугольным камнем воззрений Гюго. Именно она побудит его уделить в “Отверженных” такое большое место патетической картине революционной борьбы и создать в “Тружениках моря” прометеевский образ народного туана Жильята. Та же вера в народ определит все поведение Гюго в пору осады Парижа (1871) и побудит его обращаться с призывами о защите родины именно к народу.

Приветствуя грядущую революцию, Гюго, как романтик, одновременно верил, что революция должна быть бескровной. Оглядываясь на 1793 год, поэт славит этого “великого сына свободы”, который “террором гневным спасти свободу смог”; но все же террор 1793 года, по Гюго,— это тягостное наследие жестокого века монархии и деспотизма. Излишне доказывать, что призывы “отвергнуть кровь” восходили к утопическим представлениям поэта.

Личная тема в “Возмездии” занимает немалое место. Гюго постоянно упоминает о своих настроениях, о своих думах и мечтах, о своей тоске по родине. Он почти всегда говорит от собственного лица, но очень редко от имени эмигрантской массы, очень редко употребляет слово “мы”. И, однако, в “Возмездии”эта личная тема поэта не имеет в сущности ничего интимно личного: все в ней мобилизовано для служения революционной борьбе против Второй империи.

Необычайно привлекателен автопортрет Гюго, возникающий на страницах “Возмездия”. Душевное благородство, цельность, нравственная чистота, величие и стойкость духа, готовность к самопожертвованию, подкупающая смелость, пламенная любовь к родине, непримиримая ненависть к поработителям народа — таков облик поэта. Горький хлеб изгнанья, грубый хлеб правды, черствый хлеб честности, черный хлеб свободы — поэту дороже всех жизненных “благ” порабощения. Тягостное зрелище поверженной Франции не заставляет его пасть духом:

Коль нынче в душах запах гнили,
Коль, пресмыкаясь, все забыли
Величье, истину, борьбу,
Истории презренье, совесть,
Закон и честь, и славы повесть,
И тех, кто гордо спят в гробу;
Коль так, — люблю тебя, изгнанье,
Мне диадемой стань, страданье,
Мне бедность гордая мила,
И шторм, что в дверь мою стучится,
И скорбь, что статуей садится
Со мною рядом у стола.

Не сдаваться! Не падать духом! Напрячь все свои духовные силы!— таков лозунг Гюго, таков залог победы, спасения французской чести, освобождения родины. “Но если хоть один не согнут — нету падших”.

Сознавая себя бойцом революции, Гюго решительно отвергает отныне всякое созерцательное и пассивное отношение к действительности, как в жизни, так и в поэзии. Его пытаются отвлечь от борьбы, ему говорят, что цель искусства — только искусство, отрешенное от земных дел, что “поэту — небосводы”. Гюго энергично полемизирует с этой реакционной точкой зрения. Нет, не нужны ему такие “бестрепетные небеса”, которые “благостною тенью дают прикрыться преступленью”. Надо, напротив, не только не отрываться от земного, но смело бичевать земное зло: “Теперь блистающие Музы реестр мазурикам ведут”. Гюго против евангельского всепрощения:

Я вскину светоч погребальный
Над лбами подлыми, приемлющими гнет.
Я крикну: Встань, народ! Раздайся, гром небесный!

Нерешительный, мечтательный поэт-утопист, каким Гюго был до 1848 года, перестроился теперь в мужественного, волевого поэта-революционера, верного тем идеалам, которые открыла ему революция. В стихотворении “Lux” Гюго выражает непреклонную уверенность в приходе лучшего будущего:

Нет, нет! Грядущее принадлежит народу!
И мы увидим их — мир, славу, честь, свободу —
Средь праздничных знамен!
Злодейство царствует? Но это царство дыма.
Так я вам говорю, чей взор неколебимо
В блеск неба устремлен.

Весь сборник “Возмездие”, отражающий воззрения и предрассудки французской демократии середины XIX века с ее религиозностью, недостаточным пониманием законов истории, социальной жизни и революционной борьбы,— и в то же время с ее пламенной волей к борьбе, с ее верой в народ, в его творческие силы, с ее благородными мечтами о будущем счастье человечества,— является наиболее замечательным памятником поэзии Февральской революции на финальном этапе развития этой поэзии.

IV

Виктор Гюго — один из величайших мастеров мировой поэзии, один из властелинов слова, и тому доказательство эта книга, в которой его огромный, темпераментный талант развернулся во всю свою мощь и ширь.

В своей политической лирике Гюго оказался не только бичующим сатириком, не только беспощадным памфлетистом, не только творцом мажорных песен-призывов, поднимающих народ на борьбу, но также создателем эпических полотен, .мастером описательной поэзии, автором интимной лирики, признания которой трогают и волнуют, и, наконец, живописцем монументальных фресок, воплощающих его революционную мечту. Политическая лирика Гюго вобрала в свои рамки все средства и краски поэзии. Вот почему поэт в “Возмездии” на протяжении семи тысяч строк все время остается разнообразным: то грозным, то нежным, мечтательным и насмешливым, задумчивым и громогласным, то поднимает читателя к возвышенному эпосу, то забавляет его хлесткой пощечиной врагу. Заражая читателя непоколебимой верой в свержение Второй империи, он заключает книгу торжественным дифирамбом в честь будущей освобожденной Франции, в честь будущей свободной республики.

Одно из очарований “Возмездия” — в пламенной, 'святой страстности поэта, столь вдохновенного и смелого в своем гневе, в котором еще бушуют могучие отзвуки революционных бурь 1848—1851 годов."

Однако слабые стороны мировоззрения Гюго" и романтические крайности его эстетики обусловили некоторые недочеты “Возмездия”, понятные уже иным современникам Гюго, представителям передовой мысли тех лет, и ощутимые для советских читателей."

В своих воспоминаниях о Ленине Н. К. Крупская писала: “Потом, позже, во вторую эмиграцию, в Париже, Ильич охотно читал стихи Виктора Гюго “Chatiments”, посвященные революции 48-го года, которые в свое время писались Гюго в изгнании и тайно ввозились во Францию. В этих стихах много какой-то наивной напыщенности, но чувствуется в них все же веяние революции”.

Элементы “наивной напыщенности” наличествуют в поэзии Гюго, в частности в его политической лирике. Виктор Гюго оставался идеалистом, метафизиком, веровавшим в существование в мире неких борющихся начал Добра и Зла. Отсюда его упования на господа бога и многочисленные призывы к небесам. Элементы напыщенности присутствуют и в некоторых воззваниях Гюго к природе, как, например, в стихотворении “Ты, солнце, светоч, полный блага”, в котором Гюго торжественно нагнетает обращения к солнцу, к рекам, к пещерам, к лесам и полям, спрашивая их в последней строке, что думают они об этом бандите Наполеоне III. Примерно так же построено и стихотворение “Заря”. Не лишена элементов напыщенности и личная тема поэта. При всем благородстве своего духовного облика, при всем искреннем пыле своей страсти и самоотвержения, Гюго все же порою любил подчеркнуть избранность своей натуры.

Но надо иметь в виду, что стилю Виктора Гюго, как романтического поэта-лирика органически присущи, в частности, общая приподнятость поэтической речи, риторичность, гиперболизм, изобилие метафор и сравнений, повторений и параллелизмов и т. п. Гюго не только лирик, но и пламенный оратор. Ораторская подоснова многих его стихотворений, построенных то как воззвание или призыв, то как аргументированная обвинительная речь,— совершенно очевидна.

Отмечая различные элементы “наивной напыщенности” Гюго, мы подчеркиваем, что они—существенная деталь его стиля, но вовсе не основное и не главное. “Возмездие” живет до сих пор, ибо в целом это страстная, взволнованная книга борца. Это один из величайших памятников мировой политической поэзии, в котором с пламенной патетикой запечатлены убежденная вера в народ, в победу грядущей революции, в будущее счастье человечества.

Многочисленные реалистические элементы “Возмездия”, звучащие в разоблачении преступников и преступлений Второй империи, в картинах всесторонней униженности Франции, в призывах к будущей победе народа и т. д.—усиливают объективно-познавательную ценность “Возмездия” и порою сближают романтизм Гюго с критическим реализмом.

Опираясь на народ, на его помощь, свободолюбие и оптимизм, на традиции народной поэзии 1848—1851 годов, Гюго получил возможность с большой художественной силой создать мажорный финал сборника, в котором он воплотил свою революционную мечту об освобожденной Франции, об утверждении демократической республики, об освобожденном, демократическом человечестве, о счастье людей будущего, которые будут жить при разумном, счастливом трудовом строе, не зная угнетения, темноты, бедности, казней и несправедливых,. захватнических войн.

Французская реакционная критика с яростью ополчилась на “Возмездие” — за весь революционный пыл Гюго и за чисто плебейскую расправу с Наполеоном III и его приспешниками; разоблачая этих людей, поэт редко ограничивался укоризнами, редко только стыдил, а гораздо чаще бил с плеча. Бонапартисты надолго сохранили памяти об этих оплеухах — она еще живет в стойкой буржуазной ненависти к автору “Возмездия”.

V

После бегства из Франции Виктор Гюго сначала жил в Бельгии. Предоставив убежище многим французским изгнанникам, бельгийские власти старались, однако, положить конец, резким выступлениям эмигрантов против Луи-Наполеона; с этой целью был подготовлен. закон, запрещавший нападать на главу того или иного государства. Друзья посоветовали Виктору Гюго уехать из Бельгии до выхода в' свет “Наполеона Малого”.

В августе 1852 года поэт переехал на английский остров Джерсей в Ламаншском проливе. Оттуда ему был виден берег Франции. Гюго безумно тосковал по родине. На Джерсее он погрузился в работу над “Возмездием”.

Первое упоминание об этой работе встречается в его письме от 5 марта 1853 года. Гюго писал поэту-демократу Альфонсу Эскиросу, тоже эмигранту: “Я провел зиму за. писанием угрюмых стихов. Это будет называться “Возмездием”. Вам понятно, в чем дело. Вскоре вы это прочтете. “Наполеон Малый” написан в прозе, и это было лишь частью задачи. Негодяй поджарился только с одного боку. Теперь я перевертываю его на сковороде”.

Под нажимом французского правительства издание “Возмездия”, вышедшее в Брюсселе в 1853 году, было изуродовано бельгийской цензурой, не позволившей опубликовать ряд резких сатир; протесты поэта были тщетны. Второе, полное и просмотренное автором издание “Возмездия” вышло в том же 1853 году в Женеве.

В Европе “Возмездие” мгновенно приобрело широкую известность. Революционные круги горячо, с восторгом приветствовали книгу. Зато людям буржуазно-умеренным она прямо-таки жгла пальцы: страшно было держать ее в руках, страшно читать. Гюго заметил в одном из писем 1553 года, что английские газеты часто цитируют стихи из “Возмездия”. но лишь по-французски. “Они объявляют эти стихи непереводимыми. Это подало повод одной здешней (на Джерсее.— Ю. Д ) англичанке недавно спросить: не являются ли они неприличными? Я отвечал: “Еще бы! Бонапарт тут в каждой строчке”.

Минуя все таможенные и полицейские рогатки, “Возмездие” проникало во Францию. Книга пробиралась сюда в целом виде или в отрывках и самыми причудливыми способами: в коробке от сардинок, в клубке шерсти, в гипсовом бюсте, в стенных часах; то она была подшита под женским платьем, то спрятана между подошвой и стелькой мужского сапога. “Возмездие” проникало всюду — в мастерские, в кафе, в Латинский квартал, в Сент-Анту-анское предместье, за прилавки магазинов. Книгу читали и переписывали; рукописных копий с нее было множество.

Беранже был в восторге от стихотворений “Возмездия”. “Со вчерашнего дня я читаю их и перечитываю,— писал он в октябре 1854 года.— Это восхитительно! В особенности последняя вещь полна такого лиризма и такой силы мысли, каких Гюго не достигал никогда... Он — подлинный поэт нашего столетия во всем значении этого словак-Стихотворения “Возмездия” проникали во Францию и в виде отдельных листовок, которые поэт-изгнанник порою снабжал даже собственноручной подписью. Ромен Роллан рассказывает как раз о такой листовке: “Я вспоминаю, как ребенком я шел с отцом по полям и отец разговаривал со своими друзьями — обывателями захолустных городков и крестьянами. Вдруг, один из них, просияв, принялся читать какое-то стихотворение из “Возмездия”, а другие стали ему радостно подсказывать. А я, еще не знавший в то время этой книги, но часто слышавший ее название, произносимое так, точно это была библия бойцов, отдельные страницы которой словно прихотью ветра были рассеяны по всей стране,— слушал, затаив дыхание, с бьющимся сердцем, героическую риторику, вместе с пением жаворонков, раздававшуюся над пашней. Я постиг тогда царственную власть поэта, который правит народами и угрожает тиранам... Я сохранил в памяти пример героя, который сказал свое решительно, “нет” в ответ на преступления государства и стал живым воплощением возмутившегося сознания народа, которому заткнули рот”.

Огромное впечатление, производимое “Возмездием” на передовую французскую молодежь 50—60-х годов, прекрасно выразил Золя: “Всем нам, тогда двадцатилетним юношам, Гюго представлялся колоссом в оковах, поющим среди бури. Он был Прометеем, был чем-то сверхъестественным”. “Библия бойцов” сыграла немаловажную роль в формировании революционных кадров. Юная школьная учительница Луиза Мишель воспевала Гюго в своих стихотворениях 50—60-х годов как образец поэта-гражданина, поэта-республиканца. Отклики негодующих ямбов “Возмездия” слышны и у поэтов Парижской Коммуны.

Само собой разумеется, что со стороны подхалимов Тюильрийского дворца, со стороны бонапартистов, католиков и прочих представителей общественной реакции 50—60-х годов книга вызвала к себе откровенную ненависть. Ненавидела Гюго и английская реакция. Со скамей английского парламента доносились до Гюго реальные угрозы положить конец его деятельности поэта-гражданина.

Изгнанный с Джерсея в октябре 1855 года, Гюго переселился на соседний остров Гернсей, где и протекли остальные годы его эмиграции, по-прежнему полные непримиримой вражды поэта ко Второй империи и возглавлявшему ее коронованному авантюристу.

Изгнанье горькое приму, — пускай без срока,—
Не дрогну, не взгляну, любой стерплю урон,—
гордо заявлял поэт-изгнанник.—
Коль тысяча всего останется упорных,—
Я буду в ней. А сто? — я там, неукротим.
А десять? — буду с ним, с десятком непокорных.
А коль один? — так что ж: я буду тем одним!

Французский народ высоко оценил борьбу Гюго, как революционного поэта, против Второй империи. Тому свидетельство — высказывания Ромена Роллана, Барбюса, Вайяна-Кутюрье. В 1935 году, когда исполнилось 50 лет со дня смерти поэта, Вайян-Кутюрье писал: “Гюго протягивает нам “Возмездие”, “93-й год” и множество других произведений, полных здоровья, благородства, революционного чувства, пылкой любви к народу,— поэтому фашистская буржуазия наших дней и объявляет его самым глупым из всех глупых писателей “глупого XIX века”.

В пору борьбы французского народа против гитлеровской оккупации литература Сопротивления не раз обращалась к славному имени Гюго. На страницах подпольной “Юманите”, подпольной “Леттр франсез”, где так дорого было место, где нужно было так скупо и разумно расходовать его,— не раз появлялись огненные слова Гюго, в частности стихи из “Возмездия”. Слова Гюго: “живые — борются” — стали одним из лозунгов Сопротивления и его литературы.

“Возмездие” не забыто французским народом и ныне. Эта книга Гюго в частности содействовала внедрению в народное сознание ненависти к тому цезаризму, по которому давно уже снова вздыхает французская буржуазия. Французский народ наших дней — далеко не тот, каким он был в 1851 году. Французский народ наших дней — могучая сила, организованная и сцементированная его доблестной, закаленной в боях коммунистической партией. Огромный политический рост народа, его развитое общественное сознание, его непобедимый патриотизм, его боевая печать, созданная и неустанно создаваемая им прогрессивная литература, его стойкая борьба за мир, за прогресс, за подлинную демократию, за независимую национальную культуру, его широкое воздействие на общество — все это такие факторы, с которыми нельзя не посчитаться любому кандидату в Цезари.

Французским народным массам понятно ныне, что они — и только они одни — являются хранителями великих традиций национальной культуры в современной Франции. Вот почему они так горячо любят Виктора Гюго, в частности его пламенное “Возмездие”, столь полное веры в демократию, в прогресс и в то будущее, завоевание которого — в руках самого народа, как это понял Виктор Гюго сто лет назад.

Ю. Данилин