ПИСАТЕЛИ И КРИТИКА О В.ГЮГО

Гюстав Флобер

Твои рассуждения относительно Виктора Гюго настолько же справедливы, насколько они не твои. В современной критике установилось всеобщее мнение, что великий автор “Собора Парижской богоматери” во всех своих творениях искусно проводит противопоставление тела и души. На Гюго жестоко нападают, потому что он велик и потому что у него много завистников. Люди увидели гений, равный по мощи тем, перед которыми преклоняются уже целые века, они сначала изумились, а потом устыдились; человеческая спесь не любит чтить свежие лавры. Разве Виктор Гюго не так же велик, как Расин, Кальдерон, Лопе де Вега и другие гении, перед которыми преклоняются уже давно? (Из письма Эрнесту Шевалье).

Ты ждешь подробностей о Викторе Гюго, — что же тебе сказать? Это самый обыкновенный человек с довольно некрасивым лицом и вульгарной внешностью. У него прекрасные зубы, великолепный рот и нет ни ресниц, ни бровей. Он говорит мало, — как будто осторожен и не хочет сказать лишнее. Очень вежлив и немного напыщен. Мне нравится тембр его голоса. Я с удовольствием созерцал его. Я глядел на него с удивлением, как глядят на шкатулку, в которой лежат миллионы и царские бриллианты, размышляя обо всем, что создано этим человеком, сидящим на маленьком стуле, рядом со мною, и не мог оторвать глаз от его правой руки, написавшей столько прекрасного. Этот человек с самого моего рождения заставлял биться мое сердце, я любил его, быть может, больше, чем кого-либо другого. Беседовали о пытках, о мести, о ворах и т. п. Больше всех говорили великий человек и я; сейчас не помню, умно я говорил или глупо, но наболтал много. (Из письма сестре Каролине).

Наконец-то послание от Великого Крокодила... Ты увидишь речь, второй экземпляр которой находится у меня; я нахожу, что она не очень-то яркая. Боюсь, как бы великий человек в конце концов не поглупел от ненависти. ... В своем письме ко мне он пишет, что требует переписки, и называет мои письма “самыми остроумными и самыми благородными в мире”. У меня теперь желание написать ему все, что я думаю. Это его не оскорбит? Не могу же я допустить, чтобы он думал, что я республиканец, что я преклоняюсь перед народом и т. д. Необходимо соблюдать какое-то чувство меры между грубостью и откровенностью, а это очень, по-моему, трудно. Как ты полагаешь? По странной случайности мне принесли третьего дня направленный против него памфлет в стихах, глупый, клеветнический, слюнявый памфлет. Его написал один из здешних жителей, бывший директор театра, чудак, который женился ради денег... а теперь, овдовев, остался без всяких средств к существованию. Ему, наверное, заплатили за памфлет, но успеха он иметь не будет, потому что неудобочитаем.

Этот шут когда-то спасовал на дуэли перед одним из моих друзей... Он заставил его на месте письменно отречься от своих слов.. А этот мошенник в своем памфлете обвиняет Гюго в трусости, в том, что он толкнул на убийство, и пр. И грозит отомстить ему! Ах! Какие мерзости творятся на свете! (Из письма Луизе Коле).

“Девяносто третий год” папаши Гюго кажется мне выше его последних романов; мне очень нравится половина первого тома, поход в лесу, высадка маркиза, варфоломеевская резня, а также все пейзажи; но что за пряничные у него герои! Все они разговаривают как актеры! У этого гения нет дара создавать подлинных людей. Будь у Гюго этот дар, он превзошел бы Шекспира. (Из письма г-же Роже де Женетт).

Оноре де Бальзак

...Г-н Гюго, вне всякого сомнения, величайший поэт XIX века. Обладай я властью, я дал бы ему почести и богатство, побуждая его написать эпическую поэму. Но Вергилию нужен Август, Рафаэлю — Лев Х и Юлий II, Аристотелю — Александр, Мольеру — Людовик XIV, Рабле — Франциск I. Мы не живем, увы! — вспомним стих из “Лучей”, — в те времена:

Когда среди великих королей росли великие поэты.

...Восхищение не закрывает мне глаза. Есть в творчестве г-на Гюго абсолютная, преобладающая форма, какое-то однообразие, которого хотелось бы избежать; перечисление является у него не просто риторической фигурой, но служит средством выражения мысли, оно порождает само сочинение. Виктор Гюго может достигнуть новых успехов, лишь если напишет поэму. Создать великое произведение, которого ждет Франция и которое он может ей дать, — в гротескной ли форме Ариосто, в героической ли форме Тассо, — ему поможет направление его поэзии, поразительное чувство образа, богатство палитры, сила описаний.

В “Лучах и тенях” все — фантазия; это очаровательные арабески, в них нечего порицать и критиковать. Каприз свободней всего в литературе. На этот раз газеты воздали единодушную хвалу великому поэту. Вот почему я смело могу придраться к грамматическим ошибкам, которых он больше не должен делать, — когда-нибудь он будет авторитетом. <...>

... Ящерица,

Бегущая при лунном свете по дну колоды мельничной.

Когда г-н Гюго найдет ящериц в сырых местах, он сделает ценное открытие, достойное войти в стены музея, которому придется придумать новый вид этих животных. Ящерица живет на солнце, в сухих местах. Я указываю на эту ошибку потому, что и в “Соборе богоматери” Эсмеральда кормит ласточек хлебом.

Есть еще:

Там я брожу, в мечтанья погруженный, в дремлющих полях.

Я подчеркиваю эти ошибки тем настойчивее, что, на мой взгляд, никогда еще г-н Гюго не достигал такой яркости, тонкости, законченности, величия и простоты, как во многих стихах этого сборника, где, не думая брать Расина за образец, он далеко превзошел его. До сих пор святая святых французской поэзии были, несомненно, хоры из “Эсфири” и “Аталии”; но первое стихотворение сборника, озаглавленное “Назначение поэта”, по мысли, по образам, по силе выражения, гораздо выше этих песнопений, которые Вольтер объявил неподражаемыми.

Что поистине поразительно в нашем великом поэте — это живое понимание всех жанров: он первый наш лирик. Одно лишь это качество должно принести ему единодушное избрание в Академию; но он владеет и фантастическими причудами муз средневековья, он знает секрет множества форм, процветающих у тренеров и в романсеро, с его уст слетают припевы в духе Маро; он играет рифмами, как играли поэты XVI века; он, если б захотел, сочинил бы песенку не хуже Беранже. Вот почему я жалею, что он не создал, по примеру Гете, трагедии в классическом стиле, где ему пришлось бы подчиниться суровой системе версификации и мысли, продиктовавшей “Британика” или “Цинну”. Этим он заткнул бы рот некоторым критикам.

Обычно г-н Гюго выражает свою мысль с удивительной ясностью, его проза достойна его поэзии; он замечательный прозаик, но на этот раз то блестящие, то туманные фразы предисловия и его пророческий тон меня обеспокоили. Некоторые сентенции кажутся выводом из долгих рассуждений, уничтоженных автором. Этот странный отрывок кончается так: “Дух человека обладает тремя ключами, которые открывают все: цифра, буква, нота. Знание, мысль, мечты — все здесь”. Стыжусь сознаться, но я не вижу ни малейшей связи между этими прекрасными словами и стихами, помещенными в сборнике. У г-на Гюго, впрочем, полно таких обобщений, отмеченных олимпийским величием, ими изобилуют и его беседы. Это один из умнейших людей нашего времени. У него очаровательный ум: он обладает в материальных делах тем здравым смыслом и прямотой, в которых отказывают писателю, наделяя ими глупцов, отсортированных при помощи выборов. Словно люди, привыкшие иметь дело с идеями, не знают фактов! Кто может больше всех, тот может всех меньше. Шестьдесят лет назад г-н д'Аранда нашел задачу Филдинга более трудной, чем задачу посла; дела решаются сами собой, говорил он, а поэт должен придумать развязку, которая была бы по вкусу всем. Г-н Гюго так же, как

г-н Ламартин, отомстит когда-нибудь за оскорбления, вечно бросаемые буржуа в лицо литературе. Если он займется политикой, он в ней проявит необычайную одаренность. Его способности универсальны, тонкость его равна его гениальности; но не в пример современным государственным деятелям, тонкость в нем совмещается с благородством и достоинством. Что же до его способа выражения — он великолепен. Это будет самый сведущий докладчик, самый ясновидящий ум. Вам, быть может, неизвестно, что два его бывших издателя имеют право быть избранными, а он вчера еще этого права не имел, говорят, сегодня уже имеет. В какое чудесное время живем мы! {Из писем о литературе, театре и искусстве графине Э...).

Ги де Мопассан

Поэты, прирожденные поэты, которые мыслят стихами, нередко плохо пишут прозой: они не умеют схватить ускользающий ритм фразы, найти тот живой, нервный, красочный оборот, который говорит о подлинном мастерстве прозаиков. Обычно они склонны к напыщенности и длинным периодам. Король поэтов Виктор Гюго не избежал этой тенденции, и один писатель недаром сказал о нем: “Когда Гюго пишет прозой, он напоминает мне красавца всадника, вынужденного идти пешком: у него прекрасный рост, гордая осанка, но ступает он неуверенно — ему явно не хватает резвого коня”. (Из статьи “Силуэты писателей”).

Александр Герцен

Виктор Гюго никогда не был в настоящем смысле слова политическим деятелем. Он слишком поэт, слишком под влиянием своей фантазии — чтоб быть им. И конечно, я это говорю не в порицание ему. Социалист-художник, он вместе с тем был поклонник военной славы, республиканского разгрома, средневекового романтизма и белых лилий, — виконт и гражданин, пэр орлеанской Франции и агитатор 2 декабря — это пышная великая личность — но не глава партии, несмотря на решительное влияние, которое он имел на два поколенья. Кого не заставил задуматься над вопросом смертной казни “Последний день осужденного” и в ком не возбуждали чего-то вроде угрызения совести резкие, страшно и странно освещенные, на манер Турнера, — картины общественных язв, бедности и рокового порока?

Февральская революция застала Гюго врасплох, он не понял ее, удивился, отстал, наделал бездну ошибок и был до тех пор реакционером, пока реакция, в свою очередь, не опередила его. Приведенный в негодование цензурой театральных пьес и римскими делами, он явился на трибуне конституирующего Собрания с речами, раздавшимися по всей Франции. Успех и рукоплескания увлекли его дальше и дальше. Наконец, 2 декабря 1851 года, он стал во весь рост. Он в виду штыков и заряженных ружей звал народ к восстанию, под пулями протестовал против coup d'Etat и удалился из Франции, когда нечего было в ней делать. Раздраженным львом отступил он в Жерсеи — оттуда, едва переведя дух, он бросил в императора своего “Napoleon le petit”, потом свои “Chatiments”. Как ни старались бонапартистские агенты примирить старого поэта с новым двором — не могли. “Если останутся хоть десять французов в изгнании — я останусь с ними, если три — я буду в их числе, если останется один — то этот изгнанник буду я. Я не возвращусь иначе, как в свободную Францию”.

Отъезд Гюго из Жерсея в Гернсей, кажется, убедил еще больше его друзей и его самого в политическом значении, в то время как отъезд этот мог только убедить в противном. Дело было так. Когда Ф. Пиа написал свое письмо к королеве Виктории — после ее посещения Наполеона, он, прочитав его на митинге, отослал его в редакцию “L'Homme”. Свентослав-ский, печатавший “L'Homme” на свой счет в Жерсее, был тогда в Лондоне. Он вместе с Ф. Пиа приезжал ко мне и, уходя, отвел меня в сторону и сказал, что ему знакомый lawyer (юрист) сообщил, что за это письмо легко можно преследовать журнал в Жерсее, состоящем на положении колонии, а Пиа хочет непременно в “L'Homme”. Свентославский сомневался и хотел знать мое мнение.

— Не печатайте.

— Да я и сам думаю так, только вот что скверно: он подумает, что я испугался.

— Как же не бояться при теперешних обстоятельствах потерять несколько тысяч франков?

— Вы правы — этого я не могу, не должен делать.

времени до времени цветок павилики”. Я думаю, что она понятнее и нужнее взрослым. Это — один из последних нежных цветков Старой Европы; свежее дуновение того романо-германского мира, который в наши дни уже весь закован в железо.

Если братьям Гриммам и даже Гейне еще удавалось находить иногда некошеные луга народной поэзии, то Гюго срывал уже последние цветы на берегах Рейна. В верховьях его забыли о герое; воспоминания о Зигфриде предстали в уродливом и искаженном виде на плоских полях Пруссии. В его низовьях мимо скалы Лорелей стал ежедневно ходить пароход с новобрачными и туристами. Метерлинку осталось только его собственное воображение, для того чтобы будить отдаленную память о средних- веках. Воображение уже блеклое и усталое.

Память у Гюго свежее и здоровее. И я не знаю, кто из них больше помог мне полюбить средние века в дни моей молодости, с которой связана для меня эта легенда. (Предисловие к “Легенде о прекрасном Пекопене и о прекрасной Больдур" В. Гюго).

Столетний юбилей Гюго, который праздновался в Париже, пробуждает самые глубокие мысли, какие доступны нашему разуму. Гюго воплотил высочайший расцвет революции, так недавно сокрушившей основания жизни человеческой, и вот — революция эта стара, Гюго далек и расплывчат, сомнителен, не вызывает споров. Однако, что ни говори, он был одним из величайших писателей Европы, и слава его не скоро, но непременно вернется. Ведь от поколений, предшествующих нам, отделяет большая пропасть, чем от давних, темных веков и неведомых стран. Одним Византия и средневековая Италия ближе, чем то, что зовется академической живописью; другие находят в персидском ковре все, что только есть в европейских музеях; третьи, наконец, предпочитают идолов с Фиджи, стоящих у нашего музея, Британского, всем богам и богиням, томящимся внутри. Но нынешней широте есть предел — никто не восхвалит стиля наших отцов и дедов.

Однако время придет, и томный, изысканный ценитель гордо выставит сокровища, сотворенные в ту пору, когда поистине служили красоте. Он будет гордиться тем, что раздобыл настоящий восковой букет под колпаком, образчик вышивки, лампу из приморского пансиона. Время это — впереди. Мы еще не можем понять поколений, нас породивших. Нам ясны дичайшие деяния древнего Израиля, но ближайшие предки — чужды. Поклоняясь прапрапрапрадедам, мы наставляем наших бабушек.

Я так долго об этом пишу, потому что иначе не- поймешь Виктора Гюго. Он воплотил две революции — в искусстве и в политике. Революция в искусстве связана с тем, что называют романтизмом, революция в политике — с тем, что называют демократией, оценить же его трудно потому, что и Свентославский, так премудро рассуждавший, уехал в Жерсей и письмо напечатал.

Слухи носились, что министерство хотело что-то сделать. Англичане были обижены — за тон, с которым Пиа обращался к кви!!-э (королеве). Первым результатом этих слухов было то, что Ф. Пиа перестал ночевать у себя дома: он боялся в Англии risite domiciliaire и ночного ареста — за напечатанную статью! Преследовать судом правительство и не думало, министры подмигнули жерсейскому губернатору, или как там он у них называется, и тот, пользуясь беззаконными правами, которые существуют в колониях, — велел Свентославскому выехать с острова. Сзентославский протестовал и с ним человек десять французов — в том числе В. Гюго. Тогда полицейский Наполеон Жер-сея велел выехать всем протестовавшим. Им следовало не слушаться донельзя — пусть бы полиция схватила кого-нибудь за шиворот и выбросила бы с острова; тогда можно было бы поставить вопрос о высылке перед судом. Это и предлагали французам англичане. ...Французам путь легальности показался скучен, и они с гордостью оставили Жерсей, увлекая с собой Свен-тославского и С. Телеки.

Объявление полицейского приказа В. Гюго особенно торжественно. Когда полицейский чиновник взошел к нему, чтоб прочесть приказ, Гюго позвал своих сыновей, сел, указал на стул чиновнику, и, когда все уселись, — как в России перед отъездом, — он встал и сказал: “Господин комиссар, мы делаем сейчас страницу истории. Читайте вашу бумагу”. Полицейский, ожидавший, что его выбросят за двери, был удивлен легкостью победы, обязал Гюго подпиской, что он едет, и ушел, отдавая справедливость учтивости французов, — давших даже ему стул. Гюго уехал, и другие с ним вместе оставили Жерсей... (Из книги “Былое и думы”).

кроме того, что Байрон и Вальтер Скотт были великие поэты, они проложили еще совершенно новые пути в искусстве, создали новые роды его, дали ему новое содержание; каждый из них был Коломбом в сфере искусства, и изумленная Европа на всех парусах мчалась в новооткрытые ими материки мира творчества, богатые и чудные не менее Америки. Итак, в этом не было ничего удивительного. Не удивительно также и то, что подобным успехом, хотя и мгновенным, пользовались таланты обыкновенные: у толпы должны быть свои гении, как у человечества есть свои. Так, во Франции, в последнее время реставрации, выступила, под знаменем романтизма, на сцену литературы целая фаланга писателей средней величины, в которых толпа увидела своих гениев. Их читала и им удивлялась вся Франция, а за нею, как водится, и вся Европа. Роман Гюго “Notre Dame de Paris” имел успех, каким бы должны пользоваться только величайшие произведения величайших гениев, приходящих в мир с живым глаголом обновления и возрождения. Но вот едва прошло каких-нибудь четырнадцать лет — и на этот роман уже все .смотрят, как на проделку таланта замечательного, но чисто внешнего и эффектного, как на плод фантазии сильной и пламенной, но не дружной с творческим разумом, как на произведение ярко блестящее, но натянутое, все составленное из преувеличений, все наполненное не картинами действительности, но картинами исключений, уродливое без величия, огромное без стройности и гармонии, болезненное и нелепое. Многие теперь о нем даже совсем никак не думают, и никто не хлопочет извлечь его из Леты, на глубоком дне которой покоится оно сном сладким и непробудным. И такая участь постигла лучшее создание Виктора Гюго, ci-devant (бывшего) мирового гения:

стало быть, о судьбе всех других, и особенно последних его произведений нечего и говорить. Вся слава этого писателя, недавно столь громадная и всемирная, теперь легко может уместиться в ореховой скорлупе. (Из статьи “Парижские тайны”).

На главную страницу

Сайт опубликован 15.02.2002