Жизнь Виктора Гюго (1802—1885) растянулась почти на весь девятнадцатый век. Мальчиком он видел империю Наполеона и вместо со своим отцом проделал прославленные походы в Италию н в Испанию. Едва простившись с отрочеством, оп встретил реставрацию Бурбонов и сопутствующий реакционный режим во Франции.

Под влиянием матери, яростной “легитимистки” (она была родом из монархической Вандеи), юный поэт в восторженных одах приветствовал “лилии Бурбонов”. Первые его выступления сопровождались головокружительным успехом. Виктор Гюго сразу стал знаменит и вскоре признан главой нового, романтического направления. К концу 20-х годов романтизм в искусстве стал для Гюго равнозначен либерализму в политике. В 1830 году он восторженно приветствовал восстание парижского парода, свергнувшего династию Бурбонов.

В течение всех этих лет рос н укреплялся в ном культ Наполеона как высшее выражение патриотических надежд. В этом культе молодой Гюго не был одинок. Его разделяло с ним всё молодое поколение европейской интеллигенции, от Байрона до Пушкина, от Лермонтова до Гейне.

Зрелым человеком и писателем пережил Гюго революцию 1848 года, на этот раз окончательно сформировавшись как революционный демократ. Он депутат Учредительного н Законодательного coбрания , левый республиканец. Этот перелом сказался в нем с особой силон н значительностью в дни бонапартистского путча, в декабре 1851 года. Гюго — на улицах Парижа. Он подвергается опасности ареста н выстрела из-за угла, сочиняет прокламации к народу, проявляет недюжинную смелость. Между ним н режимом личной власти Наполеона III нет н не может быть соглашения. Будущий “Наполеон Малый” уже угадал и Гюго своего смертельного н непримиримого врага. Поэт вынужден покинуть родину.

Двадцатилетие, проведенное Гюго в изгнании, было решающим в жизни писателя н политического борца, во всем становлении его духовного облика. Семидесятилетним стариком в грозные дни франко-прусской войны вернулся он на родину, в Париж, которому грозило чужеземное нашествие. В день провозглашения Парижской Коммуны 1871 года Виктор Гюго шел за гробом горячо любимого сына. Третья республика окружила всемирно прославленного старца безразлично-официальным почитанием и погребла его останки в Пантеоне.

Жизнь не только долгая, но и бурная. Бурная прежде всего! Полная тревог н конфликтов, опасностей и утрат. Жизнь — как многоактивная и многочастная драма с большим числом развязок, которые ничего не развязывали для главного героя. Одного только не было в этой биографии — покоя. Ранний биограф Гюго называет поэта “гением борьбы” н тут же прибавляет:

“да и слава его всегда была окружена неистовством бешеных страстей”. Это близко к истине н характеризует не только самого Гюго, но и его время.

Жизнь Гюго — долгая, бурная и великолепная — сверх того была н на редкость трудовой жизнью. Книги стихов, романы, драмы, критика, политические памфлеты, парламентские и иные речи, воспоминания, письма к сотням современников в Европе н Америке, снова н снова книги стихов, вплоть до глубокой старости... Творческое наследие Гюго но умещается в нескольких десятках томов. Оно отражает разные умственные течения и общественные движения XIX века, охватывает все смены политических режимов на родине поэта, всю историю мирового романтизма.

Гюго был величайшим лирическим поэтом Франции XIX века. Уже первые его стихотворения ошеломили читателей, открыв им новый, досоле неведомый поэтический мир: восточная экзотика, живописное средневековье, живые краски н звуки современности, романтическая природа, ликующая или трагичная, но всегда дышащая в лад дыханию человека; юная любовь, горечь утрат, размышления о жизни н смерти, о добре и зле, о судьбах мира и предназначении человека на земле... Всем этим наполнены не только стихотворения Гюго, но н его романы, и стихотворные драмы, и эпические поэмы. Везде все та же ясность мысли и ясность выражения,—“острый галльский смысл”.

Гюго остается и по сей день одним из самых читаемых н переводимых на все языки писателей на всем земном шаре. Он оказался под рост и по плечу всем возрастам культуры. Сказанное пли изображенное им само входит в плоть и кровь любого понимания, в том числе и самого элементарного, любой первоначальной грамотности. На протяжении более чем ста лет его всячески оспаривают, опровергают и ниспровергают бесчисленные служители так называемого чистого искусства. Их приводит в ярость не столько слава Гюго, не столько повсеместное распространенно его книг, сколько законченность, уравновешенность и совершенство его духовного облика. Если бы у Гюго оказался меньший запас нравственного здоровья и меньшая созидательная мощь, его хулители примирились бы с ним легче.

На такую судьбу Гюго и рассчитывал. На меньшее он не мог согласиться.

Его надо принять целиком, во всех оттенках н противоречиях его богатства. II тогда в настоящем свете предстают н сокрушительная искренность Гюго, н высокое благородство его служения социальной правде. То н другое не только выражение его идейной позиции, но н коронное свойство его поэтики.

Изуродованный компрачикосами н брошенный ими в снежную ночь, ребенок неминуемо должен погибнуть. Он выжил, вырастает, становится бродячим балаганным комедиантом, любимцем лондонской толпы. Однажды судьба его круто меняется — чего ни случается в хорошей сказке!—и возносит на самую вершину социальной лестницы. Комедиант Гуинплен превратился в лорда Кленчарли. Он выступает в палате лордов. На смятенный и высокомерный вопрос: “Кто вы такой? Откуда вы?”,— раздастся ответ: “Из бездны... Кто я? Я — нищета. Милорды, вы должны меня выслушать... Я пришел сообщить вам новость. Род человеческий существует!”

Кем бы ни были герои Гюго, какой бы исключительной, необычной, невероятной судьбой ни наделял их автор, все они в минуту высшего напряжения н самораскрытия выступают от имени “рода человеческого”,— никак не меньше! И говорят о главном: о том, что род человеческий в подавляющем большинстве несчастен, голоден, угнетен.

Так заставлял Гюго выступать н действовать своих героев, внушая им свойственную ему лично шпроту жеста. И в этом он был, как ни в чем ином, последователен. Основное свойство его поэтики—ощущение масштабности события и масштабности его участников. Перед читателями (не говоря уже о театральных зрителях) возникает некий воображаемый просцениум, полукружием вдвинутый в зрительный зал и освещённый прожекторами, которые кладут резко контрастные тени на лица, выхватывают из сумрака как раз то, чему принадлежит решающее значение при каждом новом повороте действия, сюжета, темы. Это поэтика театра, метод режиссуры, сознательно примененный в романе, в балладе, в политической сатире.

Краски Гюго могут показаться резкими, его кричащие антитезы — наивными. Может быть! Но пусть читатель вспомнит собственное отрочество, когда книги брались штурмом н проглатывались в течение ночи. Пусть он вспомнит, как потрясали его бури, бушующие в книгах великого романтика! И читатель низко поклонится памяти этого простодушного и доброго старика с громовым голосом — поэта, который до конца своих дней, до восьмидесяти лет, сохранил юношеское сердце.

Сила Гюго как раз в его кричащих антитезах, и ослепительных контрастах. Он хорошо знал об этом и не однажды декларировал свою любовь и приверженность к такому языку, обосновывал снос право говорить на нем.

Так рождалась эта поэзия, оплодотворившая собой всю первую половину XIX века. Она назвала себя романтизмом. Но, как часто случается в истории литературы, названии было меньше и уже тех сил, которые были заложены в романтизме н росли в нем неодолимо в каждой стране по-своему. Главной из этих сил была стихийная тяга к народности, к демократии. Развитие самого Гюго показало это с большим блеском и самобытностью, гораздо сильнее, чем у других романтиков.

В середине 30-х годов XIX века, не достигнув еще н сорока лет, не создав н половины своих шедевров, Гюго постарался уточнить свою позицию в тогдашнем литературном п поэтическом движении. Он это делал без излишней скромности: он знал себе цену! В большом стихотворении “Ответ на обвинительный акт”, датированном 1834 годом (книга “Созерцания”), Гюго говорит о себе без обиняков, как если бы он действительно выступал перед трибуналом. Он отвечает своим оппонентам с полным самообладанием. На первый взгляд он как бы соглашается с ними:

           Поэзия та же монархия. В ней
           Есть герцог и пэр, есть и тени теней.
          Разъяты меж теми н этими связи:
          Немыслимо выйти из грязи да в князи.

Кажется, что проблема социального неравенства служит всего лишь оживляющей метафорой в серьезном трактате о поэзии. Эта игра продолжается и дальше:

А висельный сброд обитал в диалектах,
Гнездился в жаргонах, как в каторжных клетках,
В лохмотьях арго щеголял босиком,
С малиной блатной с малолетства знаком,
Играл непотребные фарсы на рынке,
Вторгался в роман плутовской по старинке,
И старый лингвист эту нищую тварь
Включал под сомнительным грифом в словарь.

Так проясняется картина, служащая Гюго в его самозащите (фоном для характеристики тогдашнего общего положения в поэзии и в родном языке. Он подходит к решающему заявлению:

Я ввел революцию в общество чучел
И красный колпак на словарь нахлобучил.

Речь его становится еще откровеннее и вольнее, и сам он открыто веселится:

И музы плясать карманьолу пустились,
И жанры смешались, и стили сместились!

В самом конце красноречивой отповеди, растянувшейся более чем на двести строк, Гюго утверждает исторически неизбежный, поэтически хорошо подготовленный вывод:

И в поэзии и в романе для Гюго характерны экскурсы в прошлое, предпринимаемые в защиту н обоснование животрепещущего тезиса. Не переставая быть поэтом, он становился философом н историком. Рассуждения его не бесспорны, но они всегда вдохновенны. Гюго много прочел на своем веку, еще больше видел собственными глазами, кое-что присочинил, потому что воображение его безгранично и работает без отказа. Он любил и умел говорить сразу о многом. Но это его манера говорить с людьми. Он никогда не теряет ведущего ритма. Громоздкость его построек оправдана изнутри — темпераментом строителя.

Бывает н так, что история нужна ему для жестокой расправы с современником — политическим противником. Он вызывает прошлое как свидетеля в большой тяжбе, которую ведет с ненавистным ему режимом. Находясь в центре событий, в гуще политической борьбы, он считает уместным и должным отвлечься от злобы дня, чтобы с тем большей яростью вернуться к ней.

Уже будучи изгнанником Второй империи, он заново оценивает кумира своей юности — Наполеона Бонапарта. В поэме “Искупление” (книга “Возмездие”) рассказана вся история Наполеона и его падения: бегство наполеоновской армии из Москвы, разгром при Ватерлоо, муки и смерть Наполеона па острове Святой Елены. Каждый раз, испытав новый удар судьбы, герой обращается к некоему незримому свидетелю—то ли к богу, то ли к демону, то ли к собственной совести — с одинаковым вопросом: “Это конец?”—и слышит и ответ: “Нет еще. Рано”.

Искупление завершается лишь тогда, когда Наполеон III, метко названный Гюго “Наполеоном Милым”, присвоил себе славу дяди. Это зрелище отвратительно для мертвеца.

И тут наконец Наполеон I понимает свою вину перед Францией:

...И Бонапарт прочел, что злодеяньям мера
Давно отсчитана восьмнадцатым брюмера.

Восемнадцатое брюмера — дата первой открытий измены Наполеона революции.

Таким образом, племяннику противопоставлена слава его великого дяди. Расправа Гюго с этим персонажем изобретательна и разнообразна по приемам. Гюго не щадит красок и бранных слоп. Если вся его поэтическая книга “Возмездие” есть высокий образец политической сатиры, то в этой её части гнев и сарказм достигают наибольшей силы, белого каления.

Так оправдывалось в поэтической работе Гюго однажды отчетливо сформулированное им требование, может быть, наиболее характерное и существенное для понимания его поэзии: “Поэту надлежит возвышать, если они того заслуживают, политические события до степени событии исторических”.

В том же накале праведных и простых чувств — стыда, горечи, негодованья—дана в книге “Возмездие” картина нищеты, унижения и угнетения миллионов.

Если взять все творчество Гюго в целом, то именно здесь его главная тема.

Буржуазные исследователи немало потрудились над тем, чтобы сдвинуть и исказить перспективу. Они выделяли в особую рубрику такие поэтические сборники Гюго, как “Искусство быть дедом” или “Песни улиц и лесов”, как будто именно в них наиболее выразительно проявился “чистый” лиризм автора. Как будто этот страстный, легко воспламеняющийся человек всегда, с юных лет готовился стать дедушкой и нянчить на коленях детей своих детей! Между тем Виктору Гюго не надо логики, чтобы снова и снова проповедовать простые истины с того же любимого амвона. Гюго знал, что простые истины в силу своей простоты легко забываются людьми: его деятельный ум постоянпо направлен в одну сторону. Нужна была сила этой латинской логики, чтобы так владеть умами и сердцами, так властно проталкивать в сознание читателя силу и значение простых истин. Его искусство — проза, поэзия, драматургия — служило одному и тому же великому и простому делу. Если Гюго оказался близким другом читателей всех пяти континентов, если по сои день актеры, волнуясь сами и волнуя других, читают его стихи, произносят тирады его героев, если его романы остаются нержавеющим оружием в руках у миллионов простых людей, борющихся за мир и труд,— значит, есть в этом обширном наследии жиния и бессмертная сила.

Искусство, как известно, бывает разное. Есть и такое, которое спокойно отлеживается под стеклянными колпаками посмертных издании, прохладных музеев и замогильной мглы. Молодые поколения любуются музейными экспонатами, поглаживают ветхую кожу переплета и уходят, предоставляя мертвецам хоронить своих мертвецов.

В данном случае происходит нечто .противоположное. Гюго когда-то провозгласил: “Живут те, кто борется!” Сам он тоже продолжает бороться на стороне живых.

Его постоянные ссылки на Эсхила, Данте, Шекспира и других великих стариков как прямых предшественников—это не поиски знатных предков для установления родовитой родословной для себя лично. Это поиски союзников для воздействия на возможно больший круг людей разного возраста и разных языков. Это сознательная тактика борца. Гюго знал, что для устрашения врага требуются сверкающие латы, яркие знамена, громкие фанфары. И он выходил в бой, блистая и гремя эрудицией, именами, метафорами. Он умел перекричать и ураган и канонаду и этим умением великолепно пользовался.

Страстно веруя в силу поэтического слова, Гюго никогда не преуменьшал своего значения. Напротив, он считал себя не только поэтом, но и пророком, вождем человечества на пути к светлому будущему.

Этим он снова и снова утверждал не личное свое достоинство как художника, но высокую правоту —

Нечто подобное происходит с самим Гюго. Ему более полутораста лет, по голос его не надтреснут и звучит по-юношески звонко, зоркие глаза горят молодой отвагой, а сердце полно любви к людям, которые всегда готовы ответить ему тем же.