 |
|
 |
|
|
«Когда я впервые открыла глаза, вокруг меня был глубокий траур. Так как я родилась после смерти своего отца, бабушка в шутку назвала меня «Ocwore posthume» - «посмертным произведением». После родов измученной и ослабевшей от страданий матери принесли меня. Она безразлично махнула рукой и грустно сказала: «Мой сыночек Славчик – был дитя счастья, а эта несчастная – дитя горя!.. Такие невеселые слова были мне первым напутствием в жизни». *** Родственники-дворяне очень часто навещали брата, интересовались его развитием, следили за ним. Вячеслав был обожаем матерью и любим Подборскими, меня же никто не замечал, мною никто не интересовался, и я к этому привыкла. Всей силой моего маленького заброшенного и одинокого сердца я привязалась к брату… Красивые Подборские разводили в отчаянии руками: «Как Китти некрасива! Несчастная девочка! Почему Бог не сделал красивого Вячеслава девочкой, а некрасивую Китти – мальчиком!» Вячеслав, причесанный на косой пробор, с крупно волнистыми, пышными каштановыми волосами, в белоснежном шерстяном матросском костюме, с шаловливым взглядом карих лучистых глаз, был обаятелен. Я обожала брата, считала, что красивее его на свете никого нет, и без капли зависти наблюдала за тем восхищением, которое он вызывал». *** Я поступила в институт не в младший класс и потому попала к девочкам, сдружившимся еще в младшем классе. Но этого я не почувствовала. Они быстро научили меня, как надо обманывать строгих классных дам. Они также научили меня, как сделать так, чтобы меня отпускали домой не в воскресенье, а в субботу. - Как только будет урок пения, тебя, как новенькую в классе, будут пробовать: есть у тебя голос и слух или нет. Притворись, что у тебя нет ни того, ни другого, тогда тебя не заберут в наш церковный хор и будут отпускать в субботу домой, поскольку ты не будешь петь всенощную, - таков был мудрый совет девочек, и я ему в точности последовала. На потеху всему классу, когда наш регент и учитель пения вызвал меня, как новенькую, к роялю, чтобы попробовать мой слух, я запищала таким визгливым и фальшивым голосом, что он брезгливо поморщился и тут же навсегда оставил меня в покое. Будучи по натуре мальчишкой, я немедленно стала главарем всевозможных шалостей и проказ. У нас в институте было строжайше запрещено проносить орехи. Тогда я сшила особый мешочек на тесемке и подвязывала его под одежду, пронося в нем орехи без скорлупы, как правило, жареные фисташки. Я раздавала их девочкам. *** Осень 1919 года застала нас бездомными. В тот год нас с мамой арестовали на Масленой неделе, а в самом начале лета так же неожиданно, как взяли – выпустили… Нас вызвали «с вещами». Получив на руки наши документы, пройдя полный самых мучительных воспоминаний двор Бутырок, миновав «проходную», мы увидели железные ворота тюрьмы, которые приоткрылись, чтобы выпустить нас… Все лето мы скитались, находя приют у знакомых и друзей, многие из которых помнили мамину доброту. Но вскоре этих мест для ночлега становилось все меньше и меньше. Лица наших друзей становились все более хмурыми: никто не хотел рисковать, каждый боялся за себя… И часто мы с мамой ночевали на вокзале… Мама горячо осуждала ту часть интеллигенции, которая в первые годы после революции воздерживалась от работы и не хотела «служить большевикам». Она ежедневно ходила на биржу труда в поисках работы, так как состояла там на учете, но она не скрывала своего княжества, и поэтому ее не хотели принять работать ни в одно учреждение Москвы. - Тогда переведите меня в отдел простых рабочих, - попросила мама. И ее перевели. Результат оказался блестящим: не прошло и недели, как она пришла ко мне на Курский вокзал, на котором мы проводили тот день, пришла оживленная, с блестящими глазами, с нежным румянцем на щеках. - Я получила работу! – сияя счастьем, объявила она мне. – Старшей кухаркой на Рублевский водопровод. Завтра едем. *** Многие, если не все, смотрели на жену такого знаменитого летчика, каким был Васильев, с недоумением, а иногда с плохо скрытым удивлением. Иногда это мнение высказывали мне прямо в глаза: «Какие красотки были у Николая Алексеевича, удивительно, право, как это он вас им всем предпочел!» Васильев пил. Правда, он не напивался до бесчувствия, но пил каждый день… Я же задыхалась в такой жизни и с ужасом сознавала, что изменить что-либо бессильна: так будет нынче, завтра и всю жизнь. Каждый день Ника удивлял или, вернее, ужасал меня какой-нибудь новой чертой. К этому времени относится история с моим портретом. В 1921 году я с двумя подругами вздумала сниматься. Выбор наш пал на фотографию «Джон Буль», находившуюся на Тверской. Хозяин фотографии – средних лет, очень милый и культурный человек, в прошлом артист (как он сам себя нам отрекомендовал). Фотограф снял нас, через определенное время мы получили свои фотографии, которыми остались очень довольны. Сейчас же пошла к «Джону Булю». Мою маленькую карточку хозяин увеличил в рост кабинетного портрета, который красовался в центре витрины. Как я ни просила продать нам портрет, упрямый хозяин отказывался и говорил, что сделал его для себя и продавать не желает. Никакие деньги упрямца не прельщали. - Мерзавец! – взревел он, врываясь к «Джону Булю». – Портрет моей жены на Тверской улице выставил! – И не только забрал мой портрет безвозмездно, но к тому же жестоко избил незговорчивого фотографа. Конечно, Васильеву, как всегда, и этот поступок сошел с рук…
|
|
|
|
 |