 |
|
 |
|
|
Институты благородных девиц в дореволюционной России представляли собой закрытые привилегированные женские учебно-воспитательные заведения для дочерей потомственных дворян. Историю свою они ведут от основанного по проекту И.И. Бецкого (при непосредственном участии императрицы Екатерины II) Общества воспитания благородных девиц (Смольного института). За время своего существования (до 1917 г.) претерпели множество изменений в соответствии с эволюцией взглядов на женское образование, оставаясь в числе лучших и наиболее престижных учебных заведений России. Они обеспечивали общее образование, религиозно-нравственное и светское воспитание. Девочек готовили в основном к семейной жизни, а также к педагогической деятельности в институтах, гимназиях и для работы гувернантками, домашними учительницами. Лучшие воспитанницы столичных женских институтов определялись в придворную службу. Воспитанницы институтов благородных девиц, с раннего детства изолированные от дома и семьи, отличались повышенной эмоциональностью и чувствительностью, оторванностью от быта, специфическими обычаями, речью и стилем общения. Включенные в сборник воспоминания пяти институток, охватывающие период с конца XVIII в. до начала XX в., выразительно рисуют этот своеобразный социальный тип дореволюционной России.
Скажу лишь несколько слов об Императрице Екатерине II. Она была великодушна и добра. В моем детстве она облагодетельствовала меня, дав мне прекрасное образование. Впоследствии она заботилась о моей судьбе, взяла меня ко Двору, где защищала от интриг, которыми я была окружена. Обращение ее со мной было дружески-ласковое и внушающее почтение. Как нежная и снисходительная мать, она поощряла меня в развитии моих способностей, выставляла мое чистосердечие и ту долю природного ума, которым наградила меня природа, помогая мне и поддерживая меня в весьма трудном моем положении... Вообще трудно перечислить, сколько я ей обязана. Всею моей любовию и почтением не могу я заплатить за ее благодеяния. *** ...Зло, которое мне делал Павел I, всегда было необдуманно. Снисходительность его ко мне считаю за особую милость, потому что он никого не щадил. Но между тем ни один государь не может сравниться с ним в расточительности касательно наград. Он обогащал, подчас и возводил в важные должности лиц, не имевших ни заслуг, ни особенных достоинств, являвшихся неизвестно откуда. При восшествии на престол он во все стороны раздавал громадные состояния, и не знаю, почему он обделил мою семью. Я имела немало прав на его милость. Это все сознавали, даже обогащенные им лица осуждали его несправедливость ко мне. Я никогда не искала его милостей, не желала их и не сокрушалась, будучи лишена их. Князь Безбородко поместил мое имя в списке лиц, представленных к награде. Император вычеркнул его, и мне передали слова, сказанные им по этому поводу: «Она чересчур горда». Он заслуживает упрек с моей стороны. Император не обязан оказывать милости подданным, но должен быть к ним справедливым.
Праздник Рождества Христова начался всенощною и обедней в день Рождества. Пели превосходно, я нигде не слыхала такого стройного задушевного пения, как в Институте; после обедни возвратились в дортуар, где все разбрелись по разным местам или уселись на свои места за кроватями; кто читал, кто шил костюмы, кто делал украшения на елку. Маленькие сравнительно с большими мало наряжались, ограничиваясь обходом в костюмах своих дортуаров маленького класса, не дерзая даже спускаться на второй этаж к большим, где встречали их насмешки и бесцеремонно прогоняли. Большие же целыми группами, в черных шелковых или уродливых масках, окруженные девицами других отделений, недружных с нами (чтобы нельзя было узнать), ходили везде. Здесь были и Пьеретты и Papes de fous, цветочницы, цыганки, маги, были и оригинальные костюмы и чрезвычайно дорогие; некоторые присылали из Большого театра, а в 1855 году М. была замаскирована членом Адского Парламента: сатира, направленная против Англии, очень удачная; костюм был замысловатый и дорогой. Маски пользовались большою свободою, ходили ко всем, даже к maman, где их угощали, а они танцевали согласно их костюмам, нередко высказывали свои обиды и замечания тем лицам, которыми были недовольны. Это было безопасно, потому что никто не имел права заставить снять маску, а никто из своих не выдавал подругу. То был старинный обычай Института, и нарушить его никто не смел.
Учитель церковного пения был личностью весьма заметной. Мастер своего дела, но неотесанный, грубый и вспыльчивый по характеру, он нагонял и страх и смех. Класс его проходил обыкновенно с страшным гамом. Не вынося фальшивых нот, он зажимал уши, стучал ногами и смычком, хватался за голову, рвал на себе волосы и задыхающимся от бешенства голосом орал: В pendant к нему могла служить одна из учительниц танцев, экс-танцовщица, бывшая в свое время знаменитостью, низенькая, плотная бабища, с рыжими волосами и зелеными, разбегавшимися во все стороны и метавшими молнии глазами, с крикливым, резким голосом и грубыми манерами пуасардки. Та тоже, бывало, трясется от злости, орет чуть не с пеной у рта на всю залу, и, подбегая к ученице, плохо проделавшей какое-нибудь па, хватает ее за плечи, заставляет прыгать в такт и, видимо, удерживается от желания оттаскать за волосы или прибить виновную. Она да учитель церковного пения составляли исключение в своем роде. Все остальные учителя всегда бывали вежливы и спокойны; опять-таки, впрочем, кроме некоторых учителей музыки, которые тоже, вероятно в силу ходячего мнения, что артист вольная птица, свободный, не стесняемый никакими путами дух, шумели, бросали ноты на пол и позволяли себе браниться. *** Образцовой кухней называлась особая кухня, куда воспитанницы большего класса по очереди ходили готовить кушанье, чтобы приучаться к хозяйству. Полезная мысль эта, однако, не приносила желаемых результатов и, как это у нас часто бывает, превратилась в пустую формальность. Институтки ровно ничему не научились в этой кухне, оттого что дело происходило следующим образом. Придут, бывало, институтки в эту кухню, кухарка подает им готовое тесто и готовую начинку и покажет, как раскатать тесто, положить начинку, защипать его и... только! Что было раньше, откуда взялось тесто и как его приготовляли - осталось покрытым мраком неизвестности, и что будет после с заготовленными пирожками, сколько времени и в какой печи они будут сидеть - тоже! Мы знали только, что съедим их за обедом и что они будут очень вкусны, потому что кухарка была мастерица своего дела, настоящий Карем в юбке. Та же история повторялась и с котлетами: готовому срубленному мясу придавалась руками институток форма котлет, они обваливали их в сухарях... и затем, после темного для нас промежутка, во время которого котлеты получали неизвестным нам путем съедобные свойства, мы их поедали.
Кроме раннего вставания и холода воспитанниц удручал и голод, от которого они вечно страдали. Трудно представить, до чего малопитательна была наша пища. В завтрак нам давали маленький, тоненький ломтик черного хлеба, чуть-чуть смазанный маслом и посыпанный зеленым сыром, - этот крошечный бутерброд составлял первое кушанье. Иногда вместо зеленого сыра на хлебе лежал тонкий, как почтовый листик, кусок мяса, а на второе мы получали крошечную порцию молочной каши или макарон. Вот и весь завтрак. В обед - суп без говядины, на второе - небольшой кусочек пожаренной из супа говядины, на третье - драчена или пирожок с скромным вареньем из брусники, черники или клюквы. Эта пища, хотя и довольно редко дурного качества, была чрезвычайно малопитательна, потому что порции были до невероятности миниатюрны. Утром и вечером полагалась одна кружка чаю и половина французской булки. И в других институтах того времени, сколько мне приходилось слышать, тоже плохо кормили, но, по крайней мере, давали вволю черного хлеба, а у нас и этого не было: понятно, что воспитанницы жестоко страдали от голода. Посты же окончательно изводили нас: миниатюрные порции, получаемые нами тогда, были еще менее питательны… Институт стремился сделать из своих питомиц великих постниц. Мы постились не только на Рождественский и Великий посты, но каждую пятницу и среду. В это время воспитанницы чувствовали такой адский голод, что ложились спать со слезами, долго стонали и плакали в постелях, не будучи в состоянии уснуть от холода и мучительного голода. Этот голод в Великом посту однажды довел до того, что более половины институток были отправлены в лазарет. Наш доктор заявил наконец, что у него нет мест для больных, и прямо говорил, что все это от недостаточности питания. Зашумели об этом и в городе. Наряжена была наконец комиссия из докторов, которые признали, что болезнь воспитанниц вызывается недостаточностью пищи и изнурительностью постов. И последние были сокращены... *** Грубость и брань классных дам, под стать всему солдатскому строю нашей жизни, отличались полною непринужденностью. Наши дамы, кроме немки, говорившей с нами по-немецки, обращались к нам не иначе как по-французски. Они, несомненно, знали много бранных французских слов, но почему-то не удовлетворялись ими, и когда принимались нас бранить, употребляли оба языка, предпочитая даже русский. Может быть, это происходило оттого, что выразительною русскою бранью они надеялись сильнее запечатлеть в наших сердцах свой чистый, поэтический образ! Как бы то ни было, но некоторые бранные слова они произносили не иначе как по-французски, другие не иначе как по-русски. Вот наиболее часто повторяемые русские выражения и слова из их лексикона: «вас выдерут как сидоровых коз», «негодница», «дурында-роговна», «колода», «дубина», «шлюха», «тварь», «остолопка»; из французских слов неизменно произносились: «brebis galeuse» («паршивая овца»), «vile populace» («сволочь»). Брань и наказания озлобляли одних, а к другим прививали отчаянность и бесшабашность, иных делали грубыми и резкими, а многих заставляли терять всякое самолюбие. И это естественно: там, где не действует убеждение, уже никак не может благотворно влиять наказание, в корне убивающее стыдливость.
Среди документов, которые нужно было подать при зачислении в институт, значилось свидетельство об исповеди и причастии. Мы пришли с мамой в полковую церковь. Священник увел меня за небольшую перегородку: *** В письме к бабушке от ноября 1917 года я писала: «У нас почти каждый день тухнет электричество, и мы едва успеваем делать уроки». Затем электричество перестали давать совсем. В класс приносили свечу и ставили ее на кафедру. Приносили свечу и в актовый зал и ставили ее на рояль. Тогда мы просили Зою Плохотину, хорошо игравшую на рояле, играть нам танцы. Зоя брала ноты и шла в зал. Она играла нам вальсы, польки, падекатр, падеспань, мазурку, лезгинку, галоп, и мы танцевали. В зал приходили девочки других классов и вливались в кольцо кружившихся вдоль стен огромного зала пар. За окнами на всем пространстве России и Украины совершались какие-то неведомые нам события, что-то меняло жизнь и нашу судьбу, шла неведомая нам борьба, кто-то страдал, умирал, погибал, кто-то торжествовал. А мы, объятые бездумием неведения, танцевали. Мы танцевали... Князев Е. Елизавета Водовозова: из сумрака к свету // Дошкольное воспитание. - 2013. - № 6. - С. 102-110.
|
|
|
|
 |