ПОПЫТКА АВТОБИОГРАФИИ

Писать предисловие к собственной книге, по-моему, неблагодарное, а, может быть, и бессмысленное занятие. Это все равно, что пересказывать сны. Все зыбко, неясно и, главное, недоступно объяснению. И если уж я сел за эту статью, то только потому, что хочу вернуться в прожитую жизнь — недавнюю и далекую, которая год за годом, день за днем переходила в мои стихи. Хотя читатель и без моей помощи разберется во всем. Прочтет то, что хочется и сделает свои выводы. А я, вероятно, так и не узнаю, как ему читалось и как он оценил прочитанное...

Прошлым летом я побывал у истоков Волги. Это на моей родине — в Тверской области. Маленькая заводь, из которой вытекает сверкающий ручеек, и есть начало великой реки. Никакой философией я, правда, не проникся. Может быть, потому, что бывал здесь уже не раз, а, может быть, потому, что природа значительно проще, чем мы ее себе представляем. Вот и с поэзией так же. Текут ручейки неслучайных слов в чье-то сердце и никому неведомо, где им суждено стать бурным потоком, а где светлым от солнца озерцем.

Я не представляю себе жизни без поэзии. Даже если бы Господь не дал мне права сочинять самому, я бы все равно в душе был поэтом — от безмерного ритма, которым полна наша жизнь, от мелодий и метафор, врывающихся в нас, от той печали и той радости, что прячется или плещет в чьих-то глазах. Я бы просто жил по законам поэзии, которая возвышает душу каждого, кто прикасается к ней. Но мне посчастливилось познать и почувствовать ее изнутри. И однажды мне пришла в голову строчка, невесть откуда упавшая на мою еще детскую душу — “Если бы я родился поэтом...” Правда, я тогда влюбился в свою одноклассницу Люсю. И сочинил свое первое в жизни стихотворение в честь той девочки. А потом уже в десятом классе стихи просто обрушились на меня. Они носились в моей душе, как носятся ласточки над июньским утром. Уже много позже, издав несколько книг, я то и дело встречался с самим собой, когда смешные мальчишки и застенчивые девочки приносили мне неумелые стихи, которые волновали меня странной похожестью на мою недавнюю жизнь. Я уже знал, что в юном возрасте почти всех тянет к перу. И только самые сумасшедшие остаются до конца верны своей неостывающей графомании. Большинство же переходит на чтение, как продолжение несостоявшегося творчества. Вот они-то — основные мои читатели. В отчем доме, где я провел детство и юность, любили книги и песни. Отец, напрочь лишенный музыкального слуха, приобщил меня с самых ранних лет к чтению. Причем, до того, как я сам научился читать, он перечитал мне вслух всего Жюля Верна, Пушкина, Лермонтова — в общем все, что было тогда в нашем не очень уж зажиточном доме. А дед и мама пели. У них были чудесные голоса. И почти каждый вечер в столовой (то была общая комната) звучали народные песни и русские романсы. Дед был почти неграмотный, но природа щедро одарила его — он тонко чувствовал прекрасное. И, может быть, именно ему и маме обязан я тем, что в моих стихах чувствуется музыка. Не случайно многие композиторы обращаются к моей поэзии. Пушкин однажды подметил — “Года к суровой прозе клонят”. А когда тебе всего двадцать или даже тридцать с небольшим, стихи приходят как-то сами. Ложишься спать и не знаешь, что утром тебя осчастливит это удивительное озарение, какой-то внутренний полет, который можно сравнить разве что с первой любовью. Но иногда стихи рождаются совсем иначе. Например, от тревожного предчувствия или совершенно земного печального события. Много лет назад, отдыхая на Кавказе, услышал по радио скороговорочную информацию о том, что в одном горном селе мать-грузинка, спустя почти целую жизнь, увидела на экране документального военного фильма своего пропавшего без вести сына. И все. Ни комментариев, ни подробностей. Эмоциональные подробности я уже придумал потом или вернее довообразил их. И вскоре появилась в печати “Баллада о матери”, ставшая позднее известной песней (“Алексей, Алешенька, сынок” — другое ее название). Это была наша первая с Женей Мартыновым совместная работа.

Недавно один популярный поэт-песенник сказал: “А ведь люди помнят поэтов по песням. Не по стихам все-таки, а по песням”. Не знаю, насколько он прав. Но мне всегда хотелось писать такие стихи, чтобы они потрясали людей. И сюжетом, и смыслом, и музыкой и чувством. Просто сами по себе как есть — без прекрасных мелодий, без голосистых певцов. Потому что слово прежде всего. И ему я служу верой и правдой.

В Твери, где я родился еще до войны, стоял небольшой дом с мезонином. Там я провел, может быть, самые лучшие годы своей жизни — детство, отрочество и юность. Неподалеку была Волга. А если переплыть ее — что мы, мальчишки, и делали частенько, — то там начинался лес. Неповторимый, высокий, полный дурманящих запахов и птичьих голосов. Он вошел в меня навсегда. Так же, как и Волга, в которой я однажды чуть не утонул, провалившись под лед, и которая вопреки логике вторично родила меня. Я люблю наш город, вернувший себе недавно свое старинное имя, люблю своих земляков. В стихах, которые я написал много лет спустя и которые тоже стали песней, есть такие строки:

Радость или грусть нас ждут потом...
Но всему начало — отчий дом
Там у колыбели матери нам пели
Песню любви.
Вновь сейчас во мне звучит она
Ждет меня наш домик в три окна.
Близко ли, далеко —
Свет родимых окон
Вечно не померкнет для меня.

Сейчас наш деревянный домик хранится лишь на фотографиях. А на улице, носящей имя великого писателя М. Е. Салтыкова-Щедрина, жившего когда-то здесь же, неподалеку, поднялись многоэтажные дома. Среди них одиноко бродят мои воспоминания о детстве, о довоенных мальчишеских радостях, о горьких испытаниях войны и первых литературных увлечениях.

Бывая в родных местах, я с благоговением вхожу в знакомый до боли лес, люблю в ледоход смотреть на Волгу, испытывая нежность ко всему живому на земле. Я думаю о природе всегда, когда сердце томит ожидание стиха. Красота деревенских пейзажей, утренние росы в приречной траве, теплые летние закаты, по которым мы когда-то пытались угадать погоду на завтра, — все это стало потом моей поэзией. Так же, как и более жесткие городские взаимоотношения людей, радовавших или огорчавших меня. Ради этого я всегда старался говорить правду.

Наверное, эти два начала — сельское и городское — поделили мое творчество на две части — лирическую и публицистическую. Мне дорого и то, и другое. Потому что я люблю оба своих дома. И тот, что в войну сожгли фашисты вместе с моим детством в деревеньке под названием Старый Погост, где я проводил у бабушки летние каникулы, и тот, что срыли несколько лет назад в Твери.

Мои учителя и мои земляки были добры ко мне. И хотя из детства все мы перешли в войну, жизнь лишь посуровела, но не стала менее дорогой. Я помню, как вместе с учителями мы таскали из волжской воды бревна, чтобы зимой школа не мерзла. И вместе с ними в голодные весны сажали картошку на школьных участках. Конечно, в чем-то я и мои сверстники были обездоленными детьми. Потому что нашу жизнь заполонила война с ее бедами, похоронками и нищетой. А потом — разруха. И хотя мы взрослели быстрее своего возраста, нам так недоставало детства с его беззаботностью, весельем, детскими утренниками по праздникам и общением с родителями. Может быть, потому мы не прочли вовремя нужных книг, не посмотрели великих спектаклей, вовремя не почувствовали в себе тяги к прекрасному, вернее, не могли позволить себе этих устремлений. Всё приходилось наверстывать позже. Но то жестокое время сделало нас более добрыми, потому что мы сызмальства видели много горя вокруг. И милосердие омыло наши сердца не только слезами матерей, но и нашими ранними горючими плачами. И сейчас, когда я вижу почти детские растерянные лица нынешних ребят, воющих в Чечне, я понимаю, насколько им тяжелее, потому что солдаты Великой Отечественной знали, за что шли умирать. Музыка войны во все времена одинакова. Но эта звучит очень уж зловеще и трагично...

Когда в октябре 41-го мы уходили из родного города, пылавшего вполнеба своими пожарами, мы надеялись, что вернемся. Но уже на первом километре от отчего дома я стал беженцем, как моя мама и бабушка. Нас приютили чужие люди в маленьком тихом городке Кашин, где сейчас добывают самую вкусную в мире минеральную воду. Мы были беженцами, потому что бежали от фашистов. Но от кого и куда бежать многострадальным жителям Чечни — детям, женщинам, старикам — когда вокруг родная земля и по сути кругом родные люди?! Перелистываю страницы собственной книги и стихи рассказывают мне мою жизнь. Вот уже около тридцати лет я живу в Москве. В городе, где всё смешалось — от гениальных театральных откровений до хамства дремучих нуворишей, возомнивших себя хозяевами нашей жизни, от знакомых и дорогих лиц властителей наших дум до потерянных и отчаявшихся стариков. Но всё равно город этот велик и неповторим. Ему я обязан возвышающими душу дружбами, незабываемыми годами работы в журнале “Юность” с ее многомиллионными некогда читателями, и, конечно же, тем совершенно новым мироощущением, которое открылось для меня в поэзии — с горькими прозрениями, драматизмом и надеждой. Именно благодаря “Юности”, которой я отдал двадцать один год своей жизни, из них двенадцать последних лет проработав главным редактором, я подружился и близко узнал немало моих коллег, которые в тяжелые времена уехали на Запад. Оттуда они открывали для нас иную Россию, которую многие из нас не могли тогда видеть. В посвященном мне стихотворении выдающийся писатель Русского Зарубежья Владимир Максимов писал:

В прошлую осень я много ездил по Тверской области — по местам своей журналистской юности. Видел, как тяжело живут мои земляки. И открылся мне завороженный Китеж — прозрачная глубина доброты и веры русского человека, горькие проблемы сельского бытия. Это удивительно — чем труднее складывается сейчас жизнь в России, тем терпимее и милосерднее душа народа. Вначале мне казалось, что это переродившееся отчаяние. Но потом я понял: слишком высока в сердце каждого из нас Россия, чтобы отказаться от веры в ее светоносную судьбу. И потому живут мои земляки, как могут, перемогаясь, нередко голодая и хитроумно идя на всяческие ухищрения, чтобы облегчить свою участь. В этой книге я пытался рассказать о нелегком времени, которое убивает и лечит, обижает и радует нас. Потому что поэзия — тоже наш современник. И самое страшное в ней — иммунитет. Прививок от жизни быть не может — ни от ее горестей, ни от ее разочарований. И слово поэта — это всегда соучастие. Мне хочется верить, что каждое мое стихотворение — как протянутая рука невидимому кому-то, кто в этот! момент нуждается в поддержке. Поэзия должна быть надежна! чтобы чья-то доверчивая душа, образно говоря, могла на нее опереться. В своей повседневности мечтаю быть достойным вырвавшихся у меня однажды строк — “Я живу открыто, как мишень на поле...”

Дементьев, А.Д. Аварийное время любви. – М., 1996. - С. 3-8.